Кукушки. Глава 64
Дальняя дорога да для слабой, болезненной женщины чистая смерть. Это прекрасно понимал Семён, оттого и остановился у лесного озера, ближе к вечеру, для отдыха. Охая и вздыхая Устинья, не без его помощи, сползла с телеги, ноги совсем не держали её. Жучка тут же рванула к озеру, жадно лакая теплую воду.
-Ох и тяжела дорога, -простонала женщина, пытаясь удержаться на слабых ногах, -согрешила я грешная, раз на старости лет в чужую сторону жить еду, -сказала она, держась за телегу.
-К родной дочери, -уточнил Семён, быстро организовывая место для их отдыха. Епифарья не поскупилась, было чем перекусить и что испить, кроме того положила она в дорогу чистую одежду для подруги и травы, для поддержания духа путешественников.
-Ничего, сейчас отдохнете, матушка, после искупнетесь в озере, а я пока травки заварю, чтобы сил у вас прибыло, -ворковал мужчина, помогая ей сесть на траву.
-Как бы Никанор следом не поехал, -беспокойство не отпускало её всю дорогу, слишком непредсказуем сын, озлоблен на весь белый свет.
-Не до того сейчас ему, покос на носу, лишней лошади не выделишь, да и самому не с руки из Кокушек срываться, -спокойно ответил ей Семен, пытаясь разжечь костер из палок что нашёл в озерных кустах, -даже если поймет, что жива ты, матушка, осталась, в Шороховское не сунется, не любят у нас кокушенцев, это факт. Ступай к озеру, во-о-он в те кусты, там берег пологий и песок имеется, дно чистое, без мяши там и искупнешься, смоешь с себя дорожную пыль и усталость. Ночевать здесь будем, а утром, по холодку и двинемся, -предложил ей Семен, помогая подняться и провожая к воде. Она, кстати, была теплой, как парное молоко и Устинья с удовольствием вошла в воду. Далеко идти не решилась, присела на мелководье, чувствуя, как расслабилось её тело и ушла боль.
-Вода, водица милая моя сестрица, помоги, -шептала она, водя руками по поверхности воды, -забери мои печали, прими мои беды, смой горечь с моей души. Забери горе, несчастье, печаль, немощь и кручину, отдаю тебе все свои болезни. Пусть в жизнь мою снова войдёт радость и счастье, вернется свет в мою душу. Матушка- водица, дай мне напиться, миру-мир, мир во мне! Да будет так! Благодарю! Благодарю! Благодарю!
Помогает вода тому, кто с добром к ней пришел и искренне просит помочь, зная, что хочет. Не терпит вода пустословия, не простит, если кого извести хочешь, но излечит, если верить в заговор станешь. Издревле люди к воде обращались, шептали заветные слова, чтобы получить от неё помощь, оттого и шептала их сейчас Устинья, веря в то, что сбудутся они.
К костру она вышла чистой, даже порозовевшей чуток, ласково погладила вертевшуюся под ногами Жучку и с благодарностью приняла из рук Семёна кусок хлеба с луковицей.
-Поживём ещё, Семёнушка, рано я крылья сложила, -сказала она ему, -хоть и не во мне прежней силы, но всё же полезной могу вам быть, ремеслом владею, детям твоим передам его с превеликим удовольствием! – сказала она.
-Для тебя, матушка, в нашем доме завсегда место найдётся и хлеб, живи и радуй нас своим присутствием долгие года, -ответил он.
-Сколь проживу, неузнато, но до конца жизни благодарить тебя, Семён, стану, за доброту твою. Горешно мне без Кокушек, сыны там мои остались, внуки, боюсь не увижу я их боле. Как помру, так хоронить туда везите, хочу рядом с Анфимом лежать и в смерти рядом быть, -попросила она собеседника, отпивая горячего взвара, который успел заварить он пока Устинья купалась.
-Полноте о том на ночь говорить, -пожурил её Семён, -поживёте ещё, матушка, потопчете эту землю, пойду поищу что-нить для костра, не то ночью сожрут нас, матушка, комары. Он свистнул собаке, позвав её за собой и ушёл на берег. Устинья, собрав силы и по бабской своей привычке быстро прибрала всё вокруг, убирая еду в котомку и готовя место под телегой на ночлег. Пусть слабые, больные бывают кокушенские бабы, но про обиход никогда не забывают, где бы не находились. Семен вернулся с охапкой дров, бросил их у костра и ушёл снова, хоть и коротка летняя ночь, да прохладна, а Устинью поберечь надо бы.
Через несколько дней они въехали в Шороховское, минуя храм посреди села, пропылили в сторону дома Семёна. Село, как и Кокушки было пустым, наступила жаркая пора, но и случайно встреченные люди с удивлением провожали глазами странную парочку: мрачного ведуна и старуху в пыльной одежде и такую же пыльную собаку, бегущую за телегой. Феша была во дворе, когда за воротами послышался лай собаки и фырканье лошади. Она быстро подхватилась и выскочила за ворота, в тот самый момент, когда Семён помогал сойти с телеги Устинье.
-Матушка! –вырвалось у девушки и она, вся в слезах, опустилась у её ног, обнимая их руками.
-Дитятко моё ненаглядное, -Устинья подняла дочь и принялась целовать её залитое слезами лицо –кровиночка моя, голубка сизокрылая, вот и свиделись мы с тобой, донюшка! Дай хоть я на тебя посмотрю! –женщина отодвинула от себя дочь и тут её взгляд упал на её руки.
-Будь проклят день, когда это произошло, - прошептала она, целуя культяпки дочери, - пусть будет проклят тот, кто сотворил это с тобой! –она снова прижала дочь к себе и сжала изо всех сил, словно боялась, что та исчезнет. Так и стояли две фигуры, мать и дочь, слившись воедино, не в силах разомкнуть свои объятия. Первой спохватилась Феша:
-Матушка, я так рада, что ты здесь, ум за разум зашёл от радости, ты же с дороги, усталая. Заходи поскорее в избу, потчевать тебя стану, -сказала она и оглянулась на мужа, который в это время распрягал лошадь и освобождал телегу.
-Спасибо! –сказала она ему глазами и тот всё понял, хотя и не было произнесено ни слова. Знали и он, и она, что слова здесь не нужны, сердцем чувствовали друг друга.
-Ну, что, дружочек, идём искать тебе место, -сказал он собаке, когда женщины скрылись в избе, -придётся изладить для тебя будку, -дополнил он и она в ответ завиляла хвостом, будто понимая о чём идёт речь.
На девятом месяце Феша в основном лежала на скамье, большой живот не давал ей шевелиться, хотя она и пыталась что-то делать по дому, по привычке. Сухая, как палка Устинья, но бодрая и вполне себе здоровая не давала ей ничего делать, окружив роженицу своей заботой. Не отставал от неё и Семён, крутившийся на хозяйстве за двоих. Благо стояла зима полевых работ не было, а охотился он вблизи стараясь не уходить из дома далеко и надолго. В одну из январских ночей, когда пришли в Шороховское лютые морозы, Феша принялась рожать.
Хоть и приходилось хозяину дома присутствовать при разных обстоятельствах, а тут запаниковал мужик занервничал. Хорошо, что Устинья оказалась под рукой, уж ей-то, родившей столько детей и присутствующей при рождении внуков доподлинно было известно, что делать. Сухо и деловито чтобы не пугать лишний раз роженицу принялась она командовать ведуном и это быстро привело его в разум, а дальше как по маслу пошло.
Первым родился Леонид, известив своё появление громким криком. Был он небольшим, но громким.
-Ишь, какой горластый, -восхитилась Устинья, -чисто петух орет! –она уложила ребенка в чистую тряпицу и показала его Феше, -принимай, донюшка, своего сына, -сказала она.
-Благослови его Господь, -прошептала та, -только маменька, чую я, что ещё одно дитя на подходе, а-а-а -застонала она от боли.
-Что ж это делается такое, -растерялась Устинья, передав малыша отцу и взяв дочь за руку, -каждому дитя, приходящему в этот мир мы рады, тужься, Феша, тужься!
Вторым на свет появился Парфений, а третьей- Емилия, маленькая словно мышка. Обессиленная Феша, обихоженная матерью уснула, а Семён и Устинья занимались детьми. Мало одной зыбки будет, -сказала она ему, придётся ещё две изладить. Сколь живу на свете первый раз тройню вижу, на мой век была двойня, но дети не выжили, -растеряно сказала она, глядя на внуков, -и Феша без рук, -добавила она, не сумев удержать слёз, -как жить станем?
-А так и станем, лишь бы детки здоровые были, а уж я побеспокоюсь, чтобы у них всё было, -ответил ей Семён, -а зыбки я на мех обменяю, вот завтра с утра и займусь этим! Он замолчал, глядя на крохотные пальчики на ручках своих детей.
-Костьми лягу, а вы ни в чем нуждаться не будете, -прошептал он им.
Восстанавливалась Феша долго, всё же троих родить и выносить это вам не хухры-мухры, но рядом была мать и муж, а ещё кормилица, которую нашел Семён в Шороховском, ибо материнского молока детям не хватало. Росли они здоровенькими, много ели и спали, а вот взрослые про сон и забыли вовсе, пока всех троих обиходишь, с ног свалиться можно от усталости. А дитя, как один и плакали вместе и другие потребности свои одновременно делали.
Малыши совсем, а каждый со своим характером уже. Леонид –спокойный увалень, тому лишь бы поспать подольше, Парфений –егоза, улыбчивое дитя, как отца или мать увидит сразу веселье через край, ножками сучит, ручками машет. Емилия –отставала от братьев в весе, но уже сейчас было ясно, быть ей красавицей. Ох, и намучались с ней родители, то сыпь какая привяжется, то желтушка придет, то в бане раскричится, раскраснеется, что мыть не можно. Высосали мать до края, оттого и пришлось кормилицу звать.
Девка справная, краснощекая, сама недавно родила, молока, что у той коровы, с избытком. Хоть и боялась она ведуна, но красивые шкурки на дороге не валяются, оттого и согласилась она кормить его детей. Всё интересно Агапии в этом доме. И старуха, от взгляда которой мурашки бегут и неулыбчивый хозяин, а больше всего удивляла хозяйка, хоть и без рук, но справная и с дитями управлялась и по дому.
Пока Агапия в дом их бегала сдружились девоньки, а как тут не сдружиться, когда дети у груди? Выйдет Устинья во двор, Семён на охоте, а гостья сыплет новостями шороховскими, как зерном из дырявого мешка. Тут и строительство церкви и ярмарки, и свадьбы. Слушает её Феша, словно сама ту жизнь проживает, до того ей интересно.
-Вчерась люди из Кокушек приехали, -начала свой очередной рассказ Агапия, прямо при Устинье, до того её новости жгли, -попросились на постой к тяте, в Тобольск пробираются, да бездорожница нынешняя все планы им спутала, вот, так сказывают они, что храм, тот, что строили тама сгорел! –выпалила она, торжествующе глядя на ошарашенных хозяев.
-Как? –воскликнули одновременно Устинья и Феша.
-Обыкновенно, -пожала плечами гостья, -сожги его недобрые люди. Сказывают, что зовут поджигателя Никанор и он сгорел вместе с ним. Мол плясал на звоннице в языках пламени, кричал что-то бессвязное, да и рухнул вместе с нею, когда пол прогорел. Бают, что не в себе он был, напоследок всё босиком по снегу ходил и твердил всем, что отец его, покойный к себе зовёт, а матушка покойница спать не даёт. На последнем сходе сообщил, что грядёт впереди конец света и только смерть очистит души огнем. Только люди его совсем слушать перестали и другого наставника избрали, потому что вышел он из их доверия совсем.
Поначалу он избу свою поджечь хотел, но братья его удержали, под замок закрыли. Несколько месяцев он там находился, да нашелся кто-то освободил нечестивца, а тот бежать и скрылся. Искали его, искали, всё бестолку, хороший помощник у него был, а через несколько дней и пожар тот случился. Говорят, всей деревней тушили, боялись, что огонь по избам гулять пойдёт, но Бог миловал. Тетка Устинья ты плачешь что-ли? Так живы все остались, а храм что же снова отстроят, тем более звонница только и сгорела али тебе этого супостата жаль стало? –гостья замолчала, увидев, как слезы появились на глазах матери Феши.
-Ресничка в глаз попала, -отговорилась та, - а ты бы, Агапия, таких новостей в дом не носила, всё же детей кормите, как бы от дурных новостей молоко не сошло на нет.
-Матушка, -вступила в разговор Феша, -слышу Жучка на кого-то во дворе лает, дошли бы посмотрели, -предложила она, понимая, что матери нужно выплакаться. Каким бы не было дитя, но для всякой матери до смерти таковым и останется. Малое дитя грудь сосет, а большое-сердце. Оттого и слезы ручьем полились у Устиньи, как только во двор она вышла. В одной сумке да разные денежки в одной семье да разные детишки и все они в материнском сердце. О чем плакала Устинья во дворе никто не знает, только теперь могли они вернуться в Кокушки, в родной дом и растить там своих детей, как положено.