Этот текст — загадка для читателей. Попробуйте по рассказу пациентки угадать ее диагноз. Не углубляйтесь в диагностические дебри: здесь все просто. Вот и вы не усложняйте.
***
Шоколад — лучшее начало дня. Прекрасный способ начать или закончить обед. Идеальный полдник. Замечательный ужин, который помогает смириться с мыслью, что впереди темнота и тишина без сна. Мысли, мне мешают мысли. Не я их думаю, они возникают сами.
Я люблю шоколад.
Я просыпаюсь утром с твердым намерением получить столько шоколада, сколько захочу. Две полоски к утреннему кофе. Половину шоколадки потом, через некоторое время. Может, еще немного — в обед. Мысли путаются, я никак не могу дойти в своем воображении до конца дня, никак не могу вспомнить, что там идет после обеда. Неважно. Потом. Сейчас я просто хочу шоколад.
Дочь снова забыла дать мне шоколад. Она делает это мне назло. Она меня не любит. Она хочет, чтобы я поскорее умерла, освободила ей квартиру, освободила эту планету. Я ведь занимаю совсем немного места. Сплю на старенькой узкой кровати. Изголовье придвинуто вплотную к шкафу, поэтому днем здесь мало света. Вечером и утром включается желтая слабая лампочка над потолком, она излучает жидкий и безвкусный свет, совсем как утренний кофе, что она мне приносит на завтрак. Вечер утро день. Время стало странное и вязкое, и медленное, и не ухватить события дня, они выскальзывают из моего ума, словно проворные маленькие рыбки.
Я смотрю на этот кофе с ненавистью. Где мой шоколад, ты опять забыла? Она злится. Она не забыла. Говорит, что уже дала мне шоколад, и я его съела, «ну неужели мне жалко тебе шоколадки, мам, ну зачем ты так говоришь.»
Но я помню, что никакого шоколада сегодня не было. Была темнота ночи, холодные и вязкие предутренние часы, когда спишь только слегка, и слышишь ветер за окном, и чувствуешь, как ноют ноги, и понимаешь, что растворяются от старости в твоем теле кости. Я видела это много лет назад по телевизору: врач говорила, что есть такая болезнь у стариков, когда плотные и молодые кости становятся тонкими и кружевными, слабыми и ненадежными. Каждую ночь мои кости становятся все тоньше. Я думаю об этом и просыпаюсь окончательно, чтобы скорее наступило утро. Я помню темноту. Помню утро. Не помню, что был шоколад.
Я не могу вспомнить, какое сейчас время года. За окном темное утро, дочь встает на работу, включает свет. Протирает меня влажным и теплым, слышу плеск воды – она отжимает тряпку в тазу, снова касается моей кожи: виски, подбородок, шея. Я не люблю теплое и мокрое, я не люблю желтый свет лампочки, я не люблю утро. Не люблю ничего. Где мой шоколад, когда ты принесешь завтрак?
Дочь уносит таз с водой, приносит чашку кофе, такого же искусственного и лживого, как свет слабенькой лампочки у потолка ранним утром — или сейчас вечер? — никак не запомню, знаю только, что после шоколада она уйдет на работу, и я буду лежать и ждать, а мысли будут болезненно скрестись изнутри моей головы, и я буду злиться и плакать, а потом позвоню ей на работу — я никогда не звоню, но в этот раз я не могу терпеть, я больше не могу терпеть, я все ей скажу: ты меня бросила, ты забыла дать мне шоколад к кофе, и кофе твой жидкая бурда, а ты ждешь, когда я освобожу тебе эту узкую кровать, эту узкую для нас двоих квартиру, эту узкую для всех планету.
Почему ты говоришь, что я опять? Зачем я опять? Почему я опять? Почему снова звоню тебе на работу, за что опять звоню, я делаю это каждый день, не прошло и трех часов, а ведь на тебе подгузник, мама, можно сходить в него и потерпеть, пока ты придешь и помоешь меня, и дашь шоколад, и дашь невкусный обед — резиновое мясо, пластмассовая крупа, — и будешь развлекать меня, пока я не устану и не пора будет спать.
Ты говоришь, что все это уже было, что я заладила одно и то же, что утром как всегда был шоколад, а вчера я уже звонила тебе с упреками и плачем, я звоню и плачу каждый день, а у тебя работа, но я не помню этого, хотя я почти уверена, что ничего такого не было, не было никакого вчера, я не помню вчера и неделю назад, и год назад я тоже не помню, а помню только свое платье из ситца в цветочек и туфли-лодочки, и ты тогда еще маленькая и учишься в школе, и у тебя хорошие оценки, а потому мне спокойно.
Я помню телефон с диском и последовательность цифр — я часто набирала ее и рука моя заучила эти движения, два коротких движения кистью руки, одно длинное, одно короткое, одно длинное и одно полудлинное, в памяти всплывает последовательность цифр, а потом голос, а потом и лицо — это моя подруга и моя коллега Верочка, мы вместе работаем в лаборатории. Вот это я помню хорошо, но сейчас у меня почему-то нет никакой лаборатории, у Верочки давление увезли на скорой, лежала в больнице, участок на кладбище номер двадцать восемь, на фотографии она там такая молодая, а сегодня я устала и воспоминания словно обрываются бессмысленным куском, словно подъездная лестница из страшного сна, которая сначала успокаивает привычным ритмом ступенек и хорошо знакомыми щербинками на поверхности бетона, а потом вдруг холодное чувство в груди, миг — и вот ты понимаешь, что лестница никуда не ведет, и ты стоишь у бесконечного обрыва, который отделяет тебя от лестничной клетки, и не допрыгнуть, не перебраться, ты в ловушке — а потом ты просыпаешься. И потому больше не нужно вспоминать, как так вышло, в какой момент хорошо знакомая декорация твоего привычного мира вдруг подвела, сломалась.
Верочка, подруга. Овальное черно-белое фото на памятнике. Как она? Где она? Почему не приходит проведать? Наверное, у нее много дел в лаборатории.
Теперь я часто ощущаю эту смутную тревогу, хотя и не сплю — или сплю, но швы между реальностью и сном стали совсем незаметными, и нет больше этих тоскливых пустот, промежутков неуверенной и зыбкой жизни, когда стоишь и ждешь, чтобы сбоящие шестеренки времени и пространства снова пошли как надо, и прекратился бы этот мутный и тревожный сон. Мне больше не снятся лестницы, которые никуда не ведут. Но теперь и сложно понять, где сон, а где явь.
Теперь реальность безвозвратно отваливается кусками из моей памяти, как штукатурка с фасада столетнего дома, но я давно научилась не замечать, не думать об этом. Это оттого, что один твой день похож на другой, говорю я себе.
Дни и минуты смешались в одно, и время превратилось в короткие отрезки между уходом дочери на работу, безвкусной едой, моими страданиями от одиночества и предательства — она ведь хочет, чтобы я наконец развязала ей руки, освободила квартиру, освободила эту планету, — а потом она возвращается, и значит, скоро будет ужин, потом она выключит в моей спальне свет, и опять настанет стылая тишина.
Ответ на загадку уже опубликован.