Говорят, это деменция у нее.
Я теперь часто вспоминаю какое-то лето моего детства, когда мы идем в магазин за куклой, на маме платье из ситца в яркий цветочек и совершенно кукольной, нездешней, принцессочной красоты туфли. Она держит меня за руку, мы идем по влажному после дождя асфальту — я люблю этот запах мокрого бетона, и мне кажется, что так пахнет шелест листвы. Плотные, до лакового блеска намытые летним дождем листья шумят в унисон, и впереди у меня бесконечная радостная жизнь.
Я хорошо училась в школе, но мама меня не баловала. Кукла та была покупкой к какому-то празднику, лето же, наверное, и то был мой День Рождения.
Когда мне совсем плохо и грустно, мысли переносят меня в то лето беззаботного детства, где пахнет шелестом листьев.
Я не сразу поняла, что это у мамы такая болезнь. Сначала будто бы у мамы все время было скверное настроение. Может, болит чего? Нет. Ничего не беспокоит. Но она начала ругать еду, которую я готовлю — супы на втором бульоне с нежнейшими фрикадельками, ароматное мясо с соусом и овощами, даже фермерский творог — все я готовила в соответствии с рекомендациями врача, заботясь о ее здоровье. Она говорила, что все стало пластмассовым на вкус, а однажды бросила ложку в сторону и заплакала, и сказала, что я жалею матери лишнюю щепотку соли, и специально кормлю ее этой дрянью из пенопласта и опилок, чтобы она быстрее… Быстрее покинула этот мир.
Только шоколад неизменно приносил ей радость. Она слышала звонкий хруст фольги и оживлялась, ждала, тянулась еще за кусочком. Когда я поняла, что она легко и бездумно съедает целую плитку, то принялась выдавать ей понемногу. Я спросила врача, и маму направили на анализ крови — оказалось, преддиабет, нельзя много сладкого. Шоколад стал предметом обвинений, шантажа, главным героем ее историй, в которых я сживаю ее со свету.
Она начала путаться. Забывала, что поела. Забывала поесть то, что я оставляла ей на тумбочке у кровати, уходя на работу. Путала день с ночью. Легко могла дремать весь день под телевизор, а ночью ворочалась, стеная и плача, вспоминала все мои прегрешения перед ней, разыгрывала в воображении драму столь примитивного содержания, что я только диву давалась — мама, моя мамочка, которая так любила слог Бунина и Куприна и ненавидела любую пошлость, превратилась вдруг в какое-то вечно обиженное и очень ограниченное в своих стремлениях существо…
Вначале я думала, это все травма.
Она ведь не могла ходить. Перелом шейки бедра, так и не смогла полностью оправиться после него. Я ухаживала за ней, присаживала, кормила, умывала. Доводила до ванной, помогала перебраться через высокий борт и подолгу мыла ее, поливала из ковшика сухую спину с позвонками-бусинами, обтянутыми бумажной тонкости кожей.
Я пробовала давать ей шоколад снова и снова в надежде, что она запомнит и перестанет наконец обвинять меня в жестокости и жадности. Тщетно. Когда я показала ей на пустую фольгу, она посмотрела на меня жалобно и спросила, почему я все съела, почему не оставила ей немного шоколада к кофе?
Тогда во мне что-то сломалось и я заплакала. Мама смутилась — ведь я никогда не плачу — и задумалась, будто мысленно перебирая какие-то воспоминания, будто пыталась отыскать на задворках сознания что-то важное, что она произнесет — и я перестану плакать и улыбнусь. Но она так ничего и не сказала. Задумчивое выражение лица сменилось растерянным.
Иногда мне казалось, что она существует среди зияющих пустот времени, которые ей нечем заполнить — воспоминания утрачены, и ей от этого очень тревожно. Поэтому она так отчаянно цепляется за простое и понятное — приемы пищи, вечерний просмотр телевизора, обвинения дочери в жестокости.
Она перестала улавливать суть и не могла пересказать сюжет фильма или только что просмотренной передачи. Но это становилось опорой для воспоминаний из прошлого. Она отчего-то часто припоминала мою давнюю коллегу по работе — Верочку, с которой мы с детства были дружны. У Веры случился инсульт в сорок лет. Мама этого не помнила, говорила о ней как о живой, а я, страшась очередного приступа плача, не возражала.
Когда я наконец решилась сходить к врачу, чтобы провериться, то все полчаса приема говорила о маме. Доктор внимательно слушала. Потом взяла лист бумаги и написала самое важное, за чем нужно следить: давление и сахар крови, питание и физическая активность. Она разрешила иногда давать чуть больше шоколада. Она приказала присаживать ее в постели почаще. Научила говорить с мамой не словами и аргументами, а эмоциями и интонацией: такие пациенты, объяснила она, находятся в личном аду сенсорного дефицита. Они плохо понимают обращенную речь, совсем уже не могут читать, а также сопоставить происходящее с пережитым ранее опытом — мешают лакуны памяти, пустоты на том месте, где раньше надежно хранилось пережитое и прочувствованное.
Да, это деменция.
А у меня, как оказалось, депрессия. Ведь человек, особенно если он один ухаживает за больным, неизбежно вовлекается в безумие дементного близкого. И страдает от того, что остается все время непонятым, все время чуть-чуть виноватым.
Деменцию вылечить нельзя. Можно только поддерживать огонек жизни в этом человеке, который постепенно превращается в пустую оболочку без личности. Когда живешь, глядя в эту бездну, легко забыть о себе. Легко не заметить, как в твоей душе формируется зеркальная бездна, заполненная чернотой вины и сожалений. Это нужно вовремя замечать и помогать не только больному, но и себе…
«Однажды все закончится. И я буду жалеть о том, что не давала маме столько шоколада, сколько ей хотелось.»
Вы так или иначе будете жалеть, ответила мне доктор. Не о шоколаде, так о том, что мало хороших оценок приносили из школы в детстве. Что не смогли купить маме шубу со своей первой зарплаты. Что недостаточно часто говорили ей «люблю.» Сожаления — часть человеческой натуры. Позвольте им быть, сказала доктор. Впрочем, когда сожаления превращаются в постоянную вину перед всем миром, это уже нужно лечить.
И я приняла решение: буду жить так, чтобы потом не жалеть. Перевелась на удаленную работу, чтобы побольше быть с мамой и следить за тем, что она поела, выпила свой любимый «кофе» из цикория с молоком, съела кусочек шоколадки, вышла на балкон, чтобы посмотреть во двор. Наняла сиделку, чтобы уходить иногда и гулять в одиночестве, выкинув все мысли из головы.
Жизнь ведь такая короткая. Скоро и моя кожа станет тонкой, словно бумага, и покроется пигментными пятнышками-гречкой, верным спутником старости. Кто-то, надеюсь, будет осторожно поливать мою спину теплой водой из ковшика, считая позвонки-бусины. А может, я уйду раньше — никто не застрахован от судьбы моей подруги Верочки.
Но это будет потом.
А сейчас пусть будут вечера с моей старенькой мамой. Неидеальные вечера, когда она жалуется и негодует, ругает меня и плачет о своей несчастной жизни. Спокойные вечера, когда она тихо сидит и задумчиво смотрит в окно и, я верю, припоминает что-то важное. Разные вечера пусть будут. Я пройду их все.
И ни о чем не буду больше сожалеть.