Приквел к рассказу «Тень, что шепчет в пелене дождя».
Из цикла о детективах Эдварде Рейнсе и Харрисе Митчелле.
Про́клятый город
Сент-Клэр не просыпался — он метался в лихорадке.
Город лежал на излучине Миссисипи, как раненый зверь, прижавшийся к болоту, чтобы скрыть запах крови. Он не умирал — он медленно, с достоинством гнил, как старый аристократ, отказавшийся от помощи врача и предпочитающий уйти в тень, не произнеся последнего слова.
Дома здесь не строили — их чертили на песке, ходили к колдунам для материализации рисунка, а потом внушали себе, что живут в роскошном особняке. Вывески не меняли годами — их оставляли до тех пор, пока ветер не сотрёт краску до дерева, а после обновлять их не имело никакого смысла.
Даже собаки не лаяли без причины: они знали, что в этом городе любой звук может разбудить тех, кто спит крепче, и кого будить точно не стоит.
Утро наступало не с восходом солнца, а с выбросом пара от заросших тростником берегов гигантской реки — густого, белого, липкого, как дыхание мертвеца. Он выползал из реки, окутывал дома, проникал в щели окон, и к полудню улицы превращались в сцену из забытого сна: призрачные силуэты, размытые контуры, голоса, доносящиеся откуда-то из-под земли...
Иногда казалось, что сам город дышит — глубоко, тяжело, с хрипом старого орга́на в заброшенной церкви без прихожан.
Воздух был тяжёлым — не столько от жары, сколько от времени. В Сент-Клэре время не шло, оно оседало, словно грязно-белая пена для бритья на щеке смертельно усталого ковбоя. На стенах домов, на ржавых вывесках «DINER», «MOTEL», «LIQUOR», на лицах стариков, сидевших на крыльце, как статуи забвения.
Даже дети здесь не смеялись — они перешёптывались, словно боялись, что смех привлечёт внимание чего-то, что давно наблюдает за ними из-за деревьев.
У детектива Харриса Митчелла было две фамилии, и они обе писались не через дефис. Первая — шотландская, вторая — ирландская, а имя, Джон, — никто никогда не произносил.
Харрис Митчелл ехал по шоссе 19 на своём «Шевроле» 1967 года — машине, которая, как и он сам, давно перестала верить в чудеса. Капот был помят ещё в 1989 году, когда он гнался за бандой грабителей, убивших кассира на заправке.
С тех пор машина чинилась кое-как: жестяные заплатки, провода, обмотанные изолентой, сиденья, пропахшие потом, бурбоном и потом бурбона.
Радио шипело, ловя обрывки проповедей с местной радиостанции «Грейс FM» и далёкий блюз, доносившийся из Нового Орлеана или вовсе из другого мира.
Иногда сквозь помехи пробивался женский голос — тихий, хрипловатый и чувственный, напевающий на креольском диалекте французского. Харрис каждый раз выключал радио, когда слышал этот далёкий знакомый голос. Он знал, кто это. Или думал, что знает.
Ему было сорок восемь. Пять лет, три месяца и четырнадцать дней прошло с тех пор, как он в последний раз видел Элен живой. Она утонула в Миссисипи в ночь с 12 на 13 октября. Официально — несчастный случай.
Неофициально — вопрос, который он задавал себе каждую ночь, глядя в потолок своего дома на окраине, где пахло плесенью, виски и одиночеством.
Тяжёлые лопасти вентилятора с гудением шмеля, застрявшего в орхидее, разгоняли под дощатым потолком застоявшуюся духоту.
Ему подпевали мухи, попавшие на клейкие ленты, висящие как гремучие змеи по всему огромному холостяцкому дому стареющего детектива.
Воздух, хоть и двигался, казался вязким, словно пропитанным сладким сиропом. Где-то в углу мерцал огонёк старого радио, из которого едва слышно доносились звуки далёкой мелодии, смешиваясь с ритмичным жужжанием вентилятора.
Элен исчезла в ночь, когда шёл дождь, похожий на сегодняшний — тяжёлый, как грех. На её шее висел кулон с оленьими рогами. Он думал, что это просто украшение. Теперь он ни в чём не был уверен.
Иногда в полудрёме ему казалось, что она не утонула — она ушла. Туда, где вода не течёт, а стоит. Где дождь не падает, а поднимается вверх от тяжёлой мокрой земли, пропитанной болотными испарениями. Где рога — не символ, а ключ к кошмару, который не отличался от реальности.
У Харриса был один скелет в шкафу — в прямом смысле. В подвале, за доской с надписью «Не трогать», лежал револьвер «Кольт Пайтон». Из него он застрелил своего напарника — офицера Томми Бёрка — в баре «Красный клык» пять лет назад, на следующий день после гибели Элен.
Томми сошёл с ума после смерти сына — мальчик утонул в том же болоте, что и Элен, и в тот же день, как будто город требовал жертв по две за раз. В ту ночь Томми пришёл в бар с дробовиком и кричал о «рогатом человеке», который бродит по болотам и зовёт детей. Он убил троих случайных посетителей...
Харрис сделал то, что должен был сделать любой коп на его месте. Дело замяли. Город благодарил его. Но Харрис не мог смотреть в зеркало. В нём отражался не герой, а убийца, который застрелил не преступника, а друга. Даже больше чем друга, ведь статус напарника — больше, чем просто обычная дружба. А ещё — человека, который не спас сына Томми.
Потому что в тот день он был дома. С Элен. И не пошёл на вызов. Просто заложил подушкой звонящий телефон, соблазнившись стройным, длинным белым телом своей возлюбленной. Ослеплённый страстью, влюблённый в удивительную женщину мужчина.
Когда в отдел позвонили из дома с окраины болота — рыбак наткнулся на тело, — Харрис не удивился: дело обычное. Он просто вздохнул, налил себе полстакана бурбона, залпом выпил и надел плащ. Тот самый, который Элен подарила ему на день рождения. Чёрный, с шерстяной подкладкой, пропахший дождём и её духами — L’Heure Bleue от Guerlain. Он до сих пор не мог от него избавиться. Потому что в нём ещё жила она. Или то, что от неё осталось.
Он завёл машину. Двигатель кашлянул, как старик, но заработал. Харрис выехал на дорогу, ведущую к болоту. Начался дождь. Не мелкий, не ласковый — настоящий южный ливень, который стирает следы, но оставляет пятна на душе.
Он знал: это не первое тело.
И не последнее.
Город снова начал плакать.
А когда Сент-Клэр плачет — кто-то должен умереть.
Или вернуться.
Новичок
Болото у шоссе № 19 было не просто местом — оно было живым существом. Оно дышало. Оно следило. Оно помнило.
Сюда не заходили даже охотники — не из страха перед аллигаторами или змеями, а потому что болото не любило чужаков. Говорили, что если ты пришёл сюда без дела, оно заберёт у тебя что-то: память, голос, тень близкого ушедшего человека или его самого. А если ты пришёл на болото, отягощённый грехом, оно заберёт тебя целиком и оставит только кости, оплетённые корнями.
Но иногда болото отпускало. Редкие смельчаки рассказывали, как слышали шёпот среди тростников, как видели тени, скользящие по воде, словно они живут своей собственной жизнью. Эти истории передавались шёпотом, как тайна, которую лучше не знать.
Однажды старый рыбак, решивший бросить вызов болоту, пропал на целую неделю. Когда его нашли, он сидел на берегу, бледный, как луна, и смотрел в воду, словно видел там что-то, что никто другой не мог разглядеть. Он не сказал ни слова, но с тех пор никто больше не видел его в деревне.
Болото у шоссе № 19 продолжало жить своей загадочной жизнью. Оно не терпело тех, кто пытался нарушить его покой, но иногда, когда луна стояла высоко, а вода была спокойной, казалось, что оно рассказывает свои истории — истории о тех, кто осмелился ступить на его землю и оставить там часть себя.
Тень его расплывавшись, светом залита, скрыта за ветвями ядовитого куста.
И под палящим солнцем ветвями обвилась, коснулся я её, и кровь по пальцам полилась.
Последний луч согреет камни — змеи приползут, и дикие коты все твои кости унесут.
Останься же со мною, расти среди цветов, ты ветер, а я — звёзды, значит встретимся мы вновь...
Эта джазовая композиция Пола Уайтмена звучала в голове детектива, и была сейчас как нельзя кстати. Эту песню пел знакомый Харрису женский голос из хриплого радио.
Когда Харрис подъехал, дождь уже лил как из ведра. Над Сент-Клэром разверзлись хляби небесные. Вода потоками барабанила по крыше «Шевроле», словно пытаясь вытолкнуть машину обратно на дорогу.
Он вышел, подняв воротник плаща, и пошёл по узкой тропе, протоптанной рыбаками и, возможно, кем-то ещё.
Грязь хлюпала под ботинками, как губы мертвеца. В воздухе пахло гниющими лилиями, железом и чем-то сладковатым — почти как мёд, но с привкусом тлена.
На месте уже суетились полицейские в резиновых сапогах, медики в белых халатах, пара репортёров из «Сент-Клэр Трибьюн» и худощавый мужчина в плаще, слишком новом для этого места.
Он стоял чуть в стороне, у обвитой плющом и лианами пальмы, чьи корни торчали из воды, как костяные пальцы скелета. Он курил сигарету, но пальцы дрожали — не от холода, а от внутреннего напряжения.
Он смотрел в землю, словно боялся, что, подняв глаза, увидит нечто такое, чего не сможет забыть.
Харрис сразу понял: это не местный. Не просто новичок — чужак, пришедший сюда не по зову, а по приказу.
— Детектив Эдвард Рейнс, — представился он, когда Харрис подошёл. Голос был тихим, почти женским, но в нём чувствовалась сталь, закалённая в чём-то худшем, чем злые улицы и их криминальные и инфернальные обитатели. — Переведён из Нового Орлеана. Прибыл вчера. Назначен вашим напарником.
Внешность обманчива. Новичок не производил впечатления супермена или хотя бы бравого полицейского. Лет на пятнадцать младше Харриса. Блондин, с женственной внешностью. Длинные ресницы, прикрывающие голубые, как яйцо малиновки, девичьи глаза, нежный овал лица. Подбородок с ямочкой и персиковым пушком, как будто бы к нему никогда не прикасалась бритва. Высокий и худой, как жердь. Нескладный.
Но Харрис, привыкший за годы службы определять суть людей сходу, на раз, увидел в незнакомце что-то очень опасное, тревожное, как жало гремучей змеи, прячущееся под безобидными узорами.
Харрис не хотел бы иметь такого врага, как Эдвард Рейнс. Он, убивший на своей службе немало людей, в основном подонков, почему-то знал, что на счету Рейнса их на порядок больше. И что убивать людей этот смертоносный и опасный человек обучен лучше всего.
Больше всего Рейнс походил на белого ангела смерти или на лучшего киллера в истории человечества.
Именно таких смертоносных ангелов, исполнителей казни, назначенных ветхозаветным жестоким богом, изображали итальянские мастера эпохи Возрождения: почти бесполых андрогинов, с пылающим мечом, с лебедиными крыльями за плечами.
Он протянул руку. Харрис не пожал её. Он смотрел в глаза Рейнсу — голубые, глубокие, с тенью, которую не сотрёшь ни временем, ни алкоголем. В них читалось не любопытство, не страх и даже не профессиональный интерес. В них было узнавание. Будто он уже видел это место. И это тело.
— Добро пожаловать в Сент-Клэр, парень, — буркнул Харрис, по-прежнему игнорируя протянутую руку. — Надеюсь, ты привёз с собой не только плащ, но и крепкий желудок.
Он приподнял брезент, натянутый над телом.
Тело лежало на спине в луже чёрной воды, отражавшей небо, как зеркало ада. Только это уже было не совсем человеческое тело. К туловищу пришили голову оленя — криво, грубо, но с какой-то чудовищной тщательностью.
Швы были сделаны не нитками, а тонкой проволокой в джутовой оболочке, пропитанной смолой и, возможно, кровью. Кисти и ступни заменили на оленьи ноги с копытами, аккуратно прикреплённые к костям.
На груди — татуировка: олень, терзаемый волком. Под ней — символ, похожий на глаз с рогами, но внутри зрачка — спираль, уходящая вглубь, как воронка.
Рейнс побледнел. У него перехватило дыхание. Он сделал шаг назад, словно это тело вдруг ожило. Затем его рука потянулась к внутреннему карману дождевика — не за оружием или сигаретами, а за фотографией. Старой, потрёпанной, в деревянной рамке. Харрис заметил это, но не стал спрашивать и даже смотреть на фото.
Он знал: у каждого детектива есть своя тень. У него — Элен. У этого парня — что-то другое. И уважение требовало не проявлять чрезмерное любопытство.
— Добро пожаловать в наше болото, приятель, — сказал Харрис, закуривая. Дым смешался с паром. — Здесь Бог давно перестал появляться среди людей. А те, кто остался... они не молятся. Они взывают.
Подумал немного, и наконец-то пожал руку своему новому напарнику.
Рейнс не сразу ответил. Он смотрел на тело, и в его глазах читалось не отвращение, а боль. Почти сочувствие.
— Это не первый раз, — прошептал он.
— Что? — нахмурился Харрис.
— Такие тела... я уже видел. В Новом Орлеане. В 1998 году. Там тоже был олень. И символ. Только... тогда он был на стене заброшенной креольской церкви. А не на теле.
Харрис затушил сигарету о подошву ботинка.
— Значит, ты не просто новичок. Ты охотник.
— Нет, — сказал Рейнс, наконец подняв свои голубые, как тропические небеса глаза. — Я не охотник.
Он сделал паузу. Дождь усилился.
— Я приманка.
Харрис смотрел на него дольше, чем следовало. Впервые за пять лет он почувствовал, что перед ним не просто напарник.
Перед ним было зеркало.
И в нём отражалась не только его боль, но и его судьба.
Человек с двойным дном. Со своим скелетом в шкафу. Одинокий, как раненый волк.
С равной степенью вероятности Эдвард Рейнс мог быть особо опасным преступником, и Харрис Митчелл поздравил свой отдел с тем, что его будущий напарник выбрал сторону закона.
— Ладно, Рейнс, — сказал он, поворачиваясь к машине. — Вечером проставляешься, а пока — поехали в участок. Ты мне всё расскажешь. А я расскажу тебе, почему в этом городе нельзя верить ни мёртвым, ни живым.
Он помолчал.
— Особенно тем, кто возвращается.
Следы во мраке
Экспертиза заняла три дня — не потому, что медлили эксперты, а потому, что тело сопротивлялось опознанию. Оно не хотело раскрывать свои тайны. Голову так и не нашли, но нашли отрубленные кисти руки. Но снять опечатки всё равно не удалось. Пальцы были обожжены кислотой — не промышленной, а самодельной, на основе болотной жижи и виноградного уксуса.
Нашли также зубы, но без следов лечения, поэтому — никаких зацепок по части стоматологической карты. Зубы были выбиты молотком, но не во время пытки, а явно в процессе ритуала: каждый зуб лежал отдельно в кожаном мешочке, завязанном узлом, похожим на древний кельтский символ, как сообщил в отдельном рапорте эксперт по антропологии и истории.
ДНК не совпадала ни с одной из баз данных ФБР, Интерпола, пенитенциарных учреждений или даже военкоматов. Возраст — около сорока. Рост — 178 см. Вес — 65 кг. На теле — следы длительного голодания и обезвоживания. Убийца не спешил. Он готовил жертву. Как священник — жертвенного агнца.
Где был убит олень, голову которого пришили к телу жертвы, также было непонятно. Ареал обитания этого вида распространялся на большинство южных штатов США и север Мексики.
Одежда была не дорогой, но чистой — как будто человек сам оделся перед смертью. На шее — следы верёвки из конопли, сплетённой вручную. На внутренней стороне бедра — татуировка: дата. 10.13.1998. Тот самый день, когда, по словам Рейнса, в Новом Орлеане исчез музыкант с рогами.
Саксофонист из местной джаз-банды бесследно пропал, следствие установило, что после выступления в одной из забегаловок он закрылся под утро в своём бунгало и не выходил из него. Дверь была заперта изнутри, в доме был полный порядок, однако человек исчез, как водяные испарения над заливом под лучами вошедшего солнца.
Через полгода в лесу национального парка нашли обглоданный какими-то животными человеческий череп с рогами оленя, вставленными в просверленные отверстия. Эксперты опознали череп исчезнувшего музыканта.
Мамбо Луиза
Репортёры уже кричали о «сатанистах с болот», «ритуальных убийствах» и «новой волне культа Ктулху». Но Харрис знал: это не сатанизм. Сатанизм — для подростков и психопатов, которые хотят шокировать мир. Здесь всё было иначе. Здесь не было театральности. Была вера. Старая, как корни секвойи, глубокая, как трясина бездонных болот Луизианы.
Первые подозрения пали на гаитянскую общину у пристани — вудуистскую группировку, которую местные называли «Чёрная рука». Там жили потомки рабов, прибывших с Карибских островов после Гаитянской революции. Их вера была не магией, а памятью. Памятью о том, что люди забыли: что духи живут в деревьях, что дождь — это слёзы предков, что смерть — это не конец, а переход в мир теней.
Харрис и Рейнс приехали в посёлок последователей вуду под вечер. Улицы были узкими, как щели в черепе, дома — обшарпанными, с развешанными куклами вуду, пучками полыни, куриными черепами и зеркалами, направленными в землю, — чтобы отражать не небо, а то, что под ним. Пахло ромом, куриным помётом, жжёной кожей и чем-то сладким — как будто здесь варили сироп из костей.
Их встретила мамбо Луиза — женщина лет семидесяти, в белом платье, с лицом, испещрённым морщинами, как карта древнего мира. Её волосы были заплетены в сотни косичек, в каждой из которых была бусина, перо или крошечный мышиный череп. Она не боялась полиции. Она смотрела на них, как на призраков, пришедших слишком поздно.
— Вы ищете рогатого, — сказала она, не здороваясь. Голос был тихим, но резким, как скрежет ножа по стеклу. — Но рога — это не зло. Рога — это врата. Они зовут тех, кто слышит дождь.
Рейнс нахмурился.
— Что это значит?
— Это значит, что вы уже слышали его, — ответила она. — А он слышал вас. Он зовёт тех, кто потерял... и потерялся... Кто вернулся не целым. Кто оставил часть себя в воде.
Она подошла к Харрису и взяла его за руку. Её пальцы были холодными, как тело змеи. Она посмотрела ему в глаза — и вдруг отшатнулась, словно увидела призрака.
— Ты уже был на том берегу, детектив, — прошептала она. — Но вернулся не весь. Часть тебя осталась там. И она зовёт тебя обратно.
Харрис резко вырвал руку и вышел на улицу. Дождь усиливался. Он закурил, но руки дрожали. Впервые за пять лет он почувствовал страх — не перед смертью, а перед тем, что он уже мёртв. Просто ещё ходит.
Рейнс вышел следом.
— Она говорит правду? — тихо спросил он.
Харрис долго молчал. Потом сказал:
— Моя жена утонула в реке. В ту ночь я слышал... голос. Не её. Другой. Более глубокий. Более зрелый. Иногда я слышу этот голос на далёкой радиоволне... как эхо... но поймать эту волну не могу... Голос говорил: «Теперь она наша». Я подумал, что это галлюцинация. Или сон. От горя. От виски.
Он затянулся.
— Но теперь я не уверен.
Рейнс посмотрел на дома, на кукол, на зеркала, направленные в пол.
— В Новом Орлеане тоже была женщина. Мамбо. Она сказала мне то же самое. Только добавила: «Ты ищешь не убийцу. Ты ищешь себя».
Они стояли под дождём, как два призрака, потерявшие дорогу домой.
Вернувшись в машину, Харрис включил радио. Сквозь помехи снова зазвучал женский голос — тихий, певучий, на креольском диалекте потомков смешанных рас переселенцев с Карибов, французских колоний в Африке и с юга Франции. Когда-то эти земли принадлежали французским королям, и были проданы янки Наполеоном за 15 миллионов долларов.
На этот раз он не стал выключать радио.
Он слушал.
И впервые за пять лет узнал мелодию.
Это была колыбельная, которую Элен пела ему в последнюю ночь:
В сумерках ночных почти не чувствуя уж ног, я вместе с ветром шла увидеть кактуса цветок.
И утонули руки в лесу среди теней, и я упала в круг колючих тех ветвей...
Бар «Адское седло»
Бар «Адское седло» располагался на окраине города, там, где заканчивался асфальт и начиналась пустошь — выжженная земля, усеянная обломками машин, ржавыми цепями и кельтскими крестами, вбитыми в землю не для молитвы, а для устрашения.
Над входом висел неоновый череп с горящими глазами и надпись, мигающая в такт музыке внутри: «АДСКОЕ СЕДЛО». Каждый раз, когда гасла буква «L», получалось HE S SADDLE — словно сам ад смеялся над теми, кто осмеливался войти.
Внутри пахло потом, дешёвым пивом, выхлопными газами от припаркованных вдоль стен харлеев, и порохом. Стены были увешаны кельтскими крестами, свастиками, цитатами из Библии, нацистскими и расистскими символами, балахонами ку-клукс-клановцев и фотографиями мёртвых животных с вырезками из газет с заголовками вроде «Полиция не может остановить волну агрессии». Люди здесь не пили — они глотали ярость.
Каждый глоток был вызовом миру, который, по их мнению, давно прогнил и нуждался в обновлении через насилие и кровь.
В круглой мишени для дартса были не дротики, а следы пуль. У каждого завсегдатая бара было незарегистрированное огнестрельное оружие и каждый второй отсидел в тюрьме. Об этом Харрису Митчеллу было известно доподлинно.
Харрис знал это место, хотя эта клоака не была на земле его участка. Последний раз он был здесь лет пятнадцать назад, когда Клайв «Дьявол» Роудс был мелким байкером с прыщами и мечтой о «чистой расе». Тогда Харрис арестовал его за драку в баре.
Клайв кричал тогда: «Ты не понимаешь! Мы — последние настоящие американцы, последние мужчины в этом гнилом городишке!» Харрис тогда ответил: «Настоящие мужчины не прячутся за цитатами Гитлера и ненавистью».
С тех пор они не встречались. Но Харрис знал: Клайв не изменился. Он только стал толще, злее и увереннее в своей правоте.
Когда они вошли, музыка — тяжёлый метал с хриплым вокалом — стихла. Все взгляды устремились на них. Глаза — дикие от алкоголя, острые, как лезвия. Руки — в татуировках, шрамах и перстнях с черепами.
Клайв сидел на диване, обитом кожей, которую, по слухам, сняли с аллигатора-людоеда, сожравшем в болоте Луизианы пять или шесть человек. Он был толстым, с лицом, изрезанным шрамами, и глазами, полными ненависти ко всему живому. На шее у него висел кулон в виде рогов. Такой же, как у Элен.
— Опять ты, Митчелл, — усмехнулся он, не вставая. — Приехал искать своего Франкенштейна? Мы не трогаем животных. Мы их едим. Сырыми. Чтобы почувствовать их страх. А ещё мы едим сырую печень наших врагов, предателей белой Америки!
— Мы ищем человека, который весьма искусен в ремесле портного. Он пришивает людей к оленям. Или наоборот. Настоящий больной ублюдок, — сказал Харрис, не садясь. — И я знаю, что ты его видел.
Клайв фыркнул.
— В этом городе все всё видели. Но никто не говорит. Потому что здесь правит не закон. Здесь правит болото. А то ты не знаешь, Митчелл.
Тем временем Рейнс уже рылся в задней комнате — бывшей кладовой, превращённой в склад порножурналов, оружия и наркотиков. Под грудой «Хастлера» и пустых бутылок он нашёл деревянную стену, покрытую граффити: свастики, голые девицы, черепа... и среди них — символ: два переплетённых рога, обвитых гремучей змеёй.
Тот же, что и на теле жертвы. Только здесь он был выжжен паяльником. Аккуратно. Почти с благоговением.
— Кто это нарисовал? — спросил Харрис, когда Рейнс показал ему рисунок.
— Не знаю, — пожал плечами Клайв. — Это старый рисунок... Нарисовал татуировщик... зовут Дэниел... говорил, что это «знак силы». Говорил, что это от чёрного пастора. Что это ключ к истине.
— Какого чёрного пастора? Показывай, если не хочешь ареста. Тебя давно нужно посадить в Синг-Синг лет на тридцать, Клайв.
Клайв полез в ящик стола и достал фотографию. На ней он стоял рядом с незнакомцем в чёрном костюме с белым воротничком священника. Лицо незнакомца было спокойным, почти красивым. Но глаза... глаза смотрели не в камеру, а сквозь неё.
За его спиной была церковь Святого Петра, но на колокольне висел не крест, а олений череп.
Подпись была на французском: Le Père Malroux. Église Saint-Pierre. 10.13.1998
Рейнс взял фотографию. Его пальцы снова задрожали.
— Я уже видел его раньше, — прошептал он. — В Новом Орлеане. В 1998 году. Там тоже было тело... с рогами. И дата — 13.10.
Он посмотрел на Харриса. — Это день, когда погибла твоя жена.
Харрис почувствовал, как земля уходит у него из-под ног. Он вспомнил: в тот день он звонил в церковь Святого Петра. Элен хотела исповедаться. Она сказала: «Мне приснился пастор с рогами. Он сказал, что я должна перейти». Он подумал, что это бред. Теперь он знал: это было приглашение.
— Ты что, охотился на него? — спросил Харрис дрожащим голосом.
— Нет, — ответил Рейнс. — Он охотился на меня.
Он помолчал.
— И, возможно, на тебя тоже.
Клайв вдруг рассмеялся — хрипло, безрадостно.
— Вы думаете, это он убивает? Глупцы. Он не убивает. Он готовит. Готовит вас. Потому что вы — последние. Последние, кто может открыть врата. Или закрыть их навсегда.
Харрис вышел на улицу. Дождь лил как из ведра. Он закурил, но сигарета тут же погасла.
В кармане завибрировал телефон.
Сообщение с неизвестного номера:
«Она ждёт тебя на болоте. Ты знаешь, где».
Он не удалил сообщение.
Он сохранил его.
Потому что впервые за пять лет — поверил...