Запах бисквита и яблочной корицы — вот чем пах дом. Не духами, не пылью, не чужими жизнями. Он пах уютом, который Анна выпестовала сама, как редкий сорт розы в своем палисаднике. Каждая чашка на полке, каждая подушка на диване, каждый горшок с геранью на подоконнике были её личным, осознанным выбором. Этот дом был её крепостью, её тихой гаванью после шторма, унесшего Олега три года назад.
Она вытащила из духовки противень с румяными булочками, смахнула со лба выбившуюся прядку волос. Утро было её временем. Время, когда мир еще не проснулся, а она уже творила — замешивала тесто, взбивала крем, создавала маленькие сладкие чудеса на заказ. Её домашняя кондитерская кормила её, занимала руки и, что самое главное, упорядочивала мысли. Работа требовала точности: граммы, минуты, градусы. В этой точности не было места для хаоса воспоминаний или тревог о будущем.
Телефон на столе завибрировал, нарушая утреннюю гармонию. Анна взглянула на экран. «Тамара Павловна». Сердце сделало неприятный кульбит и замерло. Она вытерла руки о фартук, давая себе несколько секунд, чтобы настроиться. Разговоры со свекровью были похожи на хождение по минному полю: никогда не знаешь, где рванет.
— Алло, Тамара Павловна, доброе утро, — сказала она как можно бодрее.
— Доброе, Анечка, доброе, если оно доброе, — раздался в трубке знакомый трагический вздох. — Ты не занята? Я не отвлекаю?
«Отвлекаете. Всегда отвлекаете», — подумала Анна, но вслух произнесла:
— Нет, что вы. Как вы себя чувствуете?
— Ой, как я могу себя чувствовать… Старость, дочка, не радость. Давление скачет, как сумасшедшее, вчера опять «скорую» вызывала. Приехали, укольчик сделали и уехали. А кому я нужна одна-одинешенька в этой коробке бетонной? Соседка заходила, Зинка, так у неё сын вчера приезжал, крышу на даче чинить. А мой… — голос свекрови дрогнул, и Анна зажмурилась, готовясь к неизбежному. — Мой Олежек бы никогда мать не оставил…
Это был коронный приём. Удар ниже пояса, безотказный, как автомат Калашникова. Любой разговор, любая жалоба неизменно сводились к Олегу. Словно её покойный муж был не любящим сыном и супругом, а универсальным инструментом для манипуляций.
— Тамара Павловна, я же вам предлагала помощь, — мягко, но настойчиво сказала Анна. — Давайте я найду вам женщину, будет приходить, помогать по хозяйству, в магазин ходить. Я оплачу.
— Чужие люди в доме! — возмутилась свекровь. — Что я, совсем из ума выжила, чужих в квартиру пускать? Нет, Анечка. Семья должна держаться вместе. Особенно когда такое горе… Мы же с тобой одни остались, две кровиночки…
Анна молчала, перекладывая горячие булочки на деревянную доску. Кровиночки. Она и свекровь. Женщина, которая видела в ней лишь досадное приложение к своему сыну. После похорон Тамара Павловна как-то сказала ей, глядя в сторону: «Ну, теперь-то ты свободна. Живи, как хочешь». И в этих словах было столько яда, столько завуалированного обвинения, что Анна поняла: прощения за то, что она жива, а Олег нет, ей никогда не будет.
— Я хотела посоветоваться, Анечка, — сменила тон Тамара Павловна, сделав его заговорщицки-доверительным. — У меня тут трубу прорвало в ванной. Представляешь, потоп! Сантехник пришел, сказал, менять надо всё, капитально. А это грязь, пыль, жить невозможно будет неделю, а то и две. Я вот и подумала…
Анна почувствовала, как холодок пополз по спине. Она знала, что будет дальше. Этот разговор зрел давно, как нарыв.
— У тебя же дом большой, Анечка. Комнат вон сколько пустует. Может, я у тебя эту недельку-другую перекантуюсь? Пока ремонт идет. Чтоб под ногами у рабочих не мешаться.
Воздух на кухне стал плотным, вязким. Запах корицы вдруг показался удушливым. Дом. Её дом. Место, где она заново училась дышать. Место, где каждая вещь хранила её тепло, а не чужие ожидания.
— Тамара Павловна, я не думаю, что это хорошая идея, — осторожно начала она. — У меня работа, заказы. Я встаю в четыре утра, ложусь за полночь. Шум, суета… Вам нужен покой, а у меня тут цех на дому.
— Ну что ты, милая, я же не помешаю! — заворковала свекровь. — Я тихонечко, в своей комнатке. Даже помогать тебе буду. Пирожки вот твои люблю… Ты же знаешь. Да и Олежек бы одобрил. Сказал бы: «Маму приюти, Аня, не чужие ведь люди».
Анна прикрыла глаза. Олег. Он снова стоял между ними, его светлый образ, который свекровь беззастенчиво использовала как таран, чтобы пробить брешь в её обороне. Но Олег бы понял. Он сам уставал от тотального контроля и вечных жалоб своей матери. Он сам мечтал об этом доме, чтобы быть подальше от её всевидящего ока. «Построим свою крепость, Анька, — говорил он, — и будем там жить, как два сурка в норе. Только ты и я».
— Давайте я сниму вам квартиру на две недели? — сделала она последнюю попытку. — Рядом с вашим домом, чтобы вы могли за ремонтом следить. Чистую, уютную.
— Деньги на ветер! — отрезала Тамара Павловна. — Зачем чужим людям платить, когда у своих хоромы пустуют? Нет, Аня, я всё решила. Завтра к обеду жди. Сумку соберу с самым необходимым. Ты уж приготовь что-нибудь, я с дороги голодная буду.
И она повесила трубку, не дожидаясь ответа.
Анна так и стояла с телефоном в руке, глядя в одну точку. Это было не предложение. Это был ультиматум. Объявление войны, замаскированное под родственную просьбу.
Весь день прошел как в тумане. Она механически раскатывала тесто, варила карамель, украшала торт, а в голове стучало: «Завтра. Она приедет завтра». Она представляла, как чужой запах пропитает её дом, как звук чужих шагов будет нарушать тишину, как её личное пространство, выстраданное и оплаченное потом и слезами, сожмется до размеров её спальни.
Вечером позвонила подруга Света.
— Ну что, кондитеровладелица, как дела? Мир спасаешь своими тортами?
— Свет, она завтра приезжает, — без предисловий сказала Анна.
— Кто «она»? Налоговая? — пошутила подруга, но, услышав молчание, тут же стала серьезной. — Тамара Павловна? В гости?
— Жить, Свет. Жить. У неё трубу прорвало.
— Ань, ты серьезно? Ты её пустишь? После всего?
Анна молчала, глядя в окно на свои розы. Они только-только набрали бутоны.
— А что мне делать? Она же мать Олега. Она так давит на это… Говорит, он бы одобрил.
— Ань, очнись! Олег бы первым делом сказал тебе беречь себя и свой покой! Он же сам от неё на стенку лез. Ты забыла, как он сбегал к тебе на свидания под предлогом, что идет за хлебом? Ты забыла, как она выбирала вам шторы в вашу первую квартиру и обиделась на смерь, что вы повесили другие? Этот дом — твой! Ты его купила на деньги, что остались от продажи вашей общей квартиры и того, что ты сама заработала. Она к нему не имеет никакого отношения!
Слова Светы были трезвыми и правильными. Но где-то внутри сидел червячок вины, вскормленный годами. Вины за то, что она здесь, а Олега нет.
— Я не знаю, как ей отказать. Она просто поставила меня перед фактом.
— А ты поставь её перед своим. Аня, это твой дом. Твоя жизнь. Ты имеешь право её защищать. Если ты сейчас уступишь, она не уедет никогда. Трубы починят, а потом найдется тысяча других причин: здоровье, одиночество, плохие соседи. Она пустит корни, и ты не выкорчуешь её, не разрушив всё вокруг.
Разговор со Светой немного прояснил голову. Анна до поздней ночи сидела на кухне, пила остывший чай и смотрела на темный сад. Она вспоминала, как они с Олегом мечтали об этом доме. Как он рисовал план на салфетке в кафе. Как они радовались, когда банк одобрил ипотеку. А потом его не стало. И она осталась одна с этой ипотекой, с долгами и с огромной дырой в душе. Она работала на двух работах, спала по четыре часа, отказывала себе во всем. Она выплатила эту ипотеку сама. Каждый кирпич в этом доме был оплачен её силами, её бессонными ночами, её слезами.
И теперь кто-то приходил и говорил: «Подвинься. Я буду здесь жить».
Утром она проснулась с ясным и холодным решением. Она не пекла. Она не убирала гостевую комнату. Она надела джинсы и простую футболку, заварила себе крепкий кофе и села на веранде ждать.
Ровно в полдень у калитки остановилось такси. Из него, кряхтя, вылезла Тамара Павловна. За ней водитель вытащил два внушительных чемодана и несколько сумок. Не «самое необходимое». Это был багаж для переезда.
Анна не пошла открывать. Она смотрела, как свекровь расплачивается с таксистом и, подхватив самую легкую сумку, решительно направляется к дому.
— Анечка! Открывай! Я приехала! — прозвучал её голос у калитки.
Анна медленно встала и пошла навстречу. Она открыла калитку, но не отступила, преграждая дорогу.
— Здравствуйте, Тамара Павловна.
— Здравствуй, здравствуй. Что ж ты не встречаешь? Помоги хоть сумки занести, тяжело ведь.
— Вы их никуда не понесете, — тихо, но твердо сказала Анна. — Вы здесь жить не будете.
Тамара Павловна замерла, её лицо вытянулось. Улыбка сползла, обнажив жесткую, недоумевающую гримасу.
— То есть как это? Ты что, шутишь?
— Я не шучу. Я вчера вам сказала, что это плохая идея. Вы не захотели слушать.
— Да что ты себе позволяешь?! — в голосе свекрови зазвенел металл. — Я мать твоего мужа! Я приехала в дом своего сына!
Это была та самая черта. Точка невозврата. Анна почувствовала, как внутри неё обрывается последняя нить, связывавшая её с чувством долга и вины.
— Это не дом вашего сына. Олег мечтал о нём, да. Но он не дожил. А я дожила. И я работала как проклятая, чтобы этот дом стал моим. Приобретала его одна, владею им одна, и делить его с вами не собираюсь!
Она произнесла это вслух. И слова, которых она так боялась, вдруг наполнили её силой. Они не были злыми или жестокими. Они были правдой. Её правдой.
— Ах ты… — Тамара Павловна задохнулась от возмущения. — Неблагодарная! Я тебе лучшие годы сына отдала, а ты… Ты меня на порог не пускаешь! Да если бы Олег был жив, он бы тебя…
— Если бы Олег был жив, мы бы жили здесь вдвоем, — перебила её Анна, и её голос впервые за много лет не дрогнул. — И мы бы вместе решали, как нам жить. Но его нет. Есть только я. И моя жизнь. И в ней я буду хозяйкой.
Она достала из кармана телефон.
— Я могу вызвать вам такси обратно. И я по-прежнему готова оплатить вам съемную квартиру на время ремонта. Это всё, что я могу предложить.
Свекровь смотрела на неё так, будто видела впервые. Не тихую, покладистую вдову сына, а чужую, незнакомую женщину с холодными, решительными глазами. В её взгляде была ярость, обида, но промелькнуло и что-то похожее на страх. Страх перед силой, которую она не могла контролировать.
— Ничего мне от тебя не надо! — выплюнула она. — Подавись своим домом! Нога моя здесь больше не будет! И на могилку к сыну не ходи, не смей! Ты его предала!
Она развернулась, чуть не упав, и, шаркая ногами, пошла прочь от калитки, оставив на тротуаре свои чемоданы, похожие на надгробия несбывшихся планов.
Анна смотрела ей вслед, пока она не скрылась за поворотом. Потом медленно закрыла калитку на засов. Звук щелчка показался ей самым сладким звуком на свете. Она вернулась в дом. Он встретил её тишиной и запахом остывшего кофе. Не было ни радости, ни злорадства. Была только огромная, звенящая пустота и усталость. Она села на стул в кухне и заплакала. Она плакала не от обиды или жалости к себе. Она оплакивала прошлое. Оплакивала Олега, которого больше никогда не будет между ними ни щитом, ни оружием. Оплакивала ту часть себя, которая всегда старалась быть хорошей для всех, кроме самой себя.
Когда слёзы высохли, она встала, подошла к окну и посмотрела на свои розы. Бутоны были крепкими, налитыми. Скоро они распустятся. И никто не придет, чтобы сказать ей, что они посажены не в том месте или что им нужен другой уход.
Она надела свой фартук, включила миксер и достала муку. Руки сами вспомнили привычную работу. И впервые за долгое время она решила испечь торт не на заказ. А просто так. Для себя. Маленький, с лимонным курдом и шапкой из меренги. В её тихом доме, который пах только её жизнью. И это было правильно.