Правда обжигает больнее, чем ледяной ветер. Стоя на пороге чужой квартиры, глядя в глаза тому, кого два года считала погибшим, Анна не чувствовала ни радости, ни гнева. Только всепоглощающую, оглушающую пустоту. Он был жив. И этот живой взгляд, полный стыда и ужаса, в одно мгновение рушил всё: её веру, её надежду и всю её прежнюю жизнь.
Снег шел два дня, заваливая деревню глухим, неподвижным покровом. Анна пыталась жить привычной жизнью — топить печь, готовить скудную похлебку, играть с Катей, — но все действия были механическими, лишенными смысла. Она была похожа на заводную куклу, которую завели и забыли выключить. Внутри — все та же ледяная пустота, лишь изредка взрывающаяся приступами острой, режущей боли, когда она случайно натыкалась на вещь Петра или Катя задавала один из своих бесконечных вопросов: «А папа нас найдет? Он же сильный?»
Она не знала, что отвечать. Старая сказка о герое-отце рухнула, а новая правда была слишком страшной и непонятной для трехлетнего ребенка.
На третий день, когда снегопад наконец прекратился и бледное зимнее солнце осветило заснеженную улицу, в дверь снова постучали. Анна вздрогнула, сердце бешено заколотилось. Опять Агриппина? Или, не дай Бог, он сам?
Но за дверью послышался спокойный, незнакомый мужской голос:
«Анна Сергеевна? Разрешите войти?»
Она осторожно приоткрыла дверь. На пороге стоял высокий, широкоплечий мужчина в темном, простеганном на вате фуфайке и ушанке. Лицо его было серьезным, но не злым, с умными, внимательными глазами, в уголках которых залегли лучики морщин. В руках он держал небольшой мешок.
«Вас беспокоит Николай Игнатьев, — представился он. — Председатель сельсовета, новый. Недавно вернулся с фронта и вступил в должность».
Анна молча кивнула, пропуская его внутрь. Она слышала о новом председателе, инвалиде войны, но видела его впервые.
Николай, прихрамывая, вошел в дом, снял шапку и огляделся. Его взгляд скользнул по бедной, но чистой обстановке, по играющей в углу Кате, по лицу Анны — уставшему, исхудавшему, с темными кругами под глазами.
«Простите за беспокойство, Анна Сергеевна, — сказал он, и в его голосе прозвучала неподдельная теплота. — Решил лично познакомиться, обойти новых подопечных. Да и кое-что принес».
Он развязал мешок и достал оттуда пару банок тушенки, плитку армейского шоколада и, что самое ценное, небольшую коробочку с настоящим чаем.
«С гуманитарной помощью поделился, — пояснил он, видя ее удивленный взгляд. — Знаю, одной с ребенком непросто. Особенно... особенно после такой утраты».
Он произнес эти слова без привычной жалости, а с каким-то особым, понимающим уважением. Анна молча кивнула, чувствуя, как в горле встает ком. Эта простая, искренняя забота тронула ее сильнее, чем все слезы и соболезнования.
«Спасибо, — прошептала она. — Очень... очень благодарна».
Николай сел на предложенный стул, положив костыль рядом.
«У меня к вам и дело есть, Анна Сергеевна, — сказал он деловито. — В школе нашем учительница, Марья Петровна, сильно захворала. Врачи говорят, надолго. А дети без дела болтаются. Грамоте их учить некому. Я слышал, вы до войны в педагогическом учились?»
Анна снова кивнула, не веря своим ушам. Она и правда два года отучилась в педтехникуме, прежде чем вышла замуж и родила Катю. О своем недолгом студенчестве она уже почти забыла.
«Так вот, — продолжал Николай, — не согласились бы вы поработать с детьми? Хотя бы пару часов в день. Помещение школы протопим. Платить, конечно, будем немного, но... это лучше, чем ничего».
Он смотрел на нее не с жалостью, а с надеждой. С верой в ее силы. И в этом взгляде было что-то, что заставило Анну выпрямиться.
«Я... я не знаю, — растерянно проговорила она. — Я уже все забыла. Да и Катю не с кем оставить...»
«А вы приводите ее с собой, — мягко предложил Николай. — Пусть с другими детьми посидит, поиграет. Ей же полезнее общество, чем одной в четырех стенах». Он помолчал, глядя на нее своими спокойными, все понимающими глазами. «Вам нельзя закисать, Анна Сергеевна. Война забрала у нас слишком много. Но она не должна была забрать у нас волю к жизни. Мы, фронтовики, это поняли сразу. А вам, тыловикам, порой даже тяжелее — вам не на кого излить свой гнев, кроме как на самих себя».
Его слова поразили Анну своей точностью. Да, именно так она и чувствовала — свою боль, свое горе, свою преданность было не на кого излить. Тот, кто был виноват, оказался жалким и несчастным, а не коварным злодеем. И вся ярость осталась внутри, разъедая ее.
«Я подумаю, — наконец сказала она. — Спасибо за предложение».
Николай поднялся, снова надел ушанку.
«Хорошо. Не заставляйте себя ждать слишком долго. Дети не ждут». Он уже собрался уходить, но на пороге обернулся. «И, Анна Сергеевна... Если что — нужна помощь, защита, просто совет — моя дверь всегда открыта. Мы все здесь одна семья, понимаете? Осколки одной большой беды. И должны держаться вместе».
Он ушел, оставив после себя не только гуманитарную помощь, но и странное чувство... тепла. И надежды. Первый луч света в ее ледяной темноте.
Анна подошла к окну и смотрела, как он, прихрамывая, но уверенно, идет по снежной улице. «Председатель сельсовета, новый...» Он был не похож на прежних начальников. В нем была какая-то внутренняя сила и спокойствие, добытые, вероятно, ценою крови и страданий.
Катя подбежала к ней и обняла за ноги.
«Мама, а кто этот дядя? Он добрый?»
Анна погладила дочь по голове, глядя в ее большие, доверчивые глаза.
«Да, солнышко. Кажется, очень добрый».
И впервые за долгие дни на ее губах дрогнуло подобие улыбки. Может быть, не все еще потеряно. Может быть, в этом мире, полном лжи и предательства, все еще есть место простой, человеческой доброте. И именно за нее стоит бороться.
***
Идея, брошенная Николаем, как брошенное в мерзлую землю зерно, сначала лежала без движения. Анна отгоняла ее, как назойливую муху. Какая школа? Какие дети? Ей бы самой выжить, да дочь поднять. Но зерно, согретое редкими лучами зимнего солнца и непривычным теплом от визита председателя, потихоньку стало прорастать.
Через неделю, когда Катя в очередной раз спросила, когда же она пойдет играть с другими детьми, Анна, почти не думая, надела свое самое лучшее, хоть и поношенное платье, укутала дочь в старый, но теплый платок и вышла из дома.
Дорога до школы, небольшого бревенчатого здания с покосившимися ставнями, показалась ей самым долгим путешествием в жизни. Каждый шаг давался с трудом. Что она скажет? Что сможет дать этим детям, если в ней самой была одна пустота?
Дверь школы скрипнула. Внутри пахло дымом, мокрым деревом и чем-то кислым — щами, которые, видимо, разогревали в соседней комнате. Из-за двери доносился гомон детских голосов. Анна заглянула внутрь.
В классе, у большой печки-голландки, сидели человек пятнадцать детей разного возраста — от шести до двенадцати лет. Они не шумели, а скорее тихо перешептывались, сгорбившись от холода. Учебников на всех не было — один букварь на троих, да несколько потрепанных тетрадок. Увидев незнакомую женщину, они замолчали и уставились на нее большими, голодными глазами.
Сердце Анны сжалось. Не от страха, а от чего-то другого. От узнавания. В этих глазах она увидела то же, что и в своем отражении, — боль утрат, голод, страх перед непонятным будущим. Эти дети были такими же осколками войны, как и она.
«Здравствуйте, — тихо сказала она, входя в класс. — Меня зовут Анна Сергеевна. Я... я буду вашим новым учителем».
Она не была уверена, что останется. Но сейчас, глядя на них, она поняла — не может уйти.
Первый урок прошел в тумане. Она расспрашивала их, кто что помнит, кто какую букву знает, пыталась наладить хоть какую-то дисциплину. Дети смотрели на нее с недоверием, но слушались. Они были слишком измотаны жизнью, чтобы бунтовать.
Когда урок закончился и дети, закутавшись в свои лохмотья, разбежались по домам, Анна осталась одна в холодном классе. Она стояла у окна и смотрела на заснеженный школьный двор. И вдруг осознала, что за эти два часа она ни разу не вспомнила о Петре. Ни разу не почувствовала той сковывающей пустоты. Ее мысли были заняты другими. Как раздобыть дров, чтобы дети не мерзли? Где взять хоть какие-то учебники? Как научить писать мальчика Васю, у которого от холода дрожали пальцы?
Это было странное, целительное чувство — быть нужной. Не как вдове, не как хранительнице чьей-то памяти, а просто как человек, который может дать что-то другим.
Она вышла из школы и увидела на крыльце Николая. Он стоял, прислонившись к косяку, и курил самокрутку.
«Ну как?» — спросил он просто, без лишних слов.
«Трудно, — честно ответила Анна. — Очень трудно. Им холодно. И голодно. И почти нечего читать».
Николай кивнул, выпуская струйку дыма на морозный воздух.
«Знаю. Но они пришли. Значит, им нужно не только тепло и еда. Им нужно знание. И кому-то же нужно его дать».
Они пошли обратно к ее дому по утоптанной в снегу тропинке. Молчали. Но это молчание было не неловким, а скорее задумчивым, общим.
«Спасибо, что пришли сегодня, — наконец сказал Николай, уже у ее калитки. — Я знал, что вы не подведете».
«Откуда?» — удивилась Анна. — «Вы же меня почти не знаете».
Он на мгновение задумался, его взгляд стал отстраненным, будто смотрел куда-то далеко, в прошлое.
«На фронте узнаешь людей быстро. По глазам. Одни смотрят и уже сдались. Другие — еще дерутся. Вы из тех, кто дерутся. Просто сами еще не поняли этого».
Он повернулся и заковылял к центру деревни, оставив Анну с этой новой, неожиданной мыслью. Она — боец? Вся ее жизнь последних лет состояла из пассивного ожидания и терпеливого страдания. Борьба казалась ей чем-то чужим, не для нее.
Но, возвращаясь домой, где ее ждала Катя, и думая о завтрашнем уроке, о детях, которым она завтра снова будет пытаться что-то объяснить, она вдруг почувствовала не знакомую тяжесть, а неясный, едва зарождающийся импульс. Не радость. Еще нет. Но некое подобие смысла. Первую, зыбкую точку опоры в рухнувшем мире.
Война отняла у нее мужа, оставив вместо него призрака. Но, возможно, она, Анна, еще не кончилась. Возможно, в ней есть что-то, что принадлежит только ей, что не связано ни с Петром, ни с его предательством, ни с его горем. Что-то, что можно построить заново. Свой собственный, новый фронт. И свою тихую, мирную победу.
***
Весна 1947 года пришла робко, с хмурыми дождями и грязью по колено, но она пришла. И с ней в жизнь Анны вошло нечто, от чего она давно отвыкла, – расписание. Суровый, неумоливый график, не оставлявший времени для самокопания и жалости к себе.
Ровно в восемь она будила Катю, кормила ее скудным завтраком – чаще всего похлебкой из той самой тушенки, что принес Николай. В девять они уже выходили из дома. Шли по раскисшей деревенской улице, обходя лужи и остатки грязного снега. Катя, держась за ее руку, без умолку тараторила, и Анна ловила себя на том, что иногда – совсем чуть-чуть – улыбается в ответ.
Школа стала ее крепостью и ее испытанием. Дети, сначала настороженные и тихие, постепенно оттаивали. Они тянулись к ней, этой спокойной, строгой, но не злой женщине, в глазах которой они, казалось, инстинктивно чувствовали такую же боль, как и у них. Они приносили ей скромные дары – прошлогоднее засушенное яблочко, пучок первых подснежников, щепочку, похожую на птицу.
Она учила их читать по единственному букварю, выводя буквы углем на старой грифельной доске. Учила считать, используя в качестве пособия принесенные из дома картофелины. Но главное – она давала им то, в чем они нуждались больше, чем в грамоте, – ощущение порядка и безопасности. В ее классе было тихо. Не из-за страха, а из-за уважения к тому островку нормальности, который она для них создала.
Именно в школе ее снова настигла Агриппина Степановна.
Это случилось в один из апрельских дней. Анна вышла на крыльцо, чтобы проводить детей, и увидела ее. Свекровь стояла по другую сторону улицы, опершись на палку, и смотрела на нее тяжелым, неотрывным взглядом. Она не подошла, не сказала ни слова. Она просто смотрела. И в ее взгляде не было ни злобы, ни упреков. Было нечто худшее – холодное, безразличное ожидание. Как будто она ждала, когда Анна сама споткнется и упадет, подтвердив ее правоту.
Анна встретила ее взгляд и не отвела. Она чувствовала, как по спине бегут мурашки, но выстояла. Потом, не спеша, развернулась и вошла обратно в школу.
Но визит Агриппины всколыхнул то, что Анна пыталась загнать в самый дальний угол сознания. Всю оставшуюся неделю она чувствовала себя так, будто за ней пристально следят. Каждую ночь ей снился Петр. То таким, каким он был до войны – молодым, сияющим, с беззаботной улыбкой. То таким, каким увидела его на кухне у Елены – постаревшим, разбитым, с глазами, полными стыда. Она просыпалась в холодном поту, и в тишине ночи голос разума шептал: «Он жив. Он здесь, совсем рядом. И ты имеешь право...»
Право на что? На гнев? На месть? Она пробовала. Но гнев выгорал, как солома, не находя достойной цели. А месть... Месть требовала сил, которых у нее не было. Оставалась лишь глухая, ноющая тоска по тому, что было безвозвратно потеряно. Не по нему – по той иллюзии, в которой она жила.
Однажды вечером, когда Катя уже спала, а за окном шумел дождь, она не выдержала. Она достала с самого дна сундука дневник и медальон. Положила их на стол перед собой и уставилась на них, как загипнотизированная. Эти вещи были якорем, который держал ее в прошлом. Проклятым кладом, который она не могла ни использовать, ни выбросить.
Внезапно в дверь постучали. Тихо, но настойчиво. Не как Николай – твердо и уверенно, а как-то... неуверенно.
Сердце Анны упало. Она инстинктивно накрыла дневник тряпкой.
«Кто там?» – спросила она, и голос дрогнул.
Ответа не последовало. Только тихий, но четкий стук повторился.
Она подошла к двери, отодвинула засов. На пороге, заливаемый дождем, стоял Петр.
Он был без шапки, мокрый насквозь, вода стекала с его темных волос по осунувшимся щекам. Он стоял, понурив голову, не решаясь поднять на нее глаза. В его сгорбленной фигуре, в его дрожащих руках было столько отчаяния и покорности судьбе, что у Анны перехватило дыхание.
Они молчали, разделенные порогом, который казался теперь пропастью. Шум дождя был единственным звуком, заполняющим тяжелую, невыносимую паузу.
«Анюта...» – наконец прошептал он, и это слово прозвучало как стон.
Он поднял на нее глаза. И она увидела в них все то, о чем читала в дневнике – муку, стыд, страх. Но увидела и что-то еще – тлевшую искру той самой, прежней любви. И это было больнее всего.
«Зачем?» – выдавила она. Одно-единственное слово, в которое вместились все ее два года страданий.
«Я не могу больше, – голос его сорвался. – Я схожу с ума. Знать, что ты здесь... что дочь здесь... Видеть тебя тогда... Я пришел просить...» Он замолчал, переводя дух. «Не прощения. Я не заслужил его. Я пришел... чтобы ты меня осудила. Прокляла. Плюнула в лицо. Что угодно! Только не это... не это молчание. Не эту пустоту».
Он сделал шаг вперед, но Анна машинально отступила назад, за порог. Этот жест был красноречивее любых слов. Он замер, и по его лицу пробежала тень безысходной боли.
«Ты думаешь, я не осуждаю? – тихо сказала она. – Ты думаешь, я не проклинаю тебя каждую ночь? Но не за то, что ты выбрал жизнь. А за то, что ты отнял у меня право выбрать – простить тебя или нет. Ты украл у нас обеих два года. И вернуть их ты не можешь».
Она посмотрела на него, на этого промокшего, несчастного человека, который когда-то был ее мужем, ее любимым, отцом ее ребенка. И неожиданно для себя поняла, что не чувствует ни гнева, ни ненависти. Лишь бесконечную, всепоглощающую жалость. И усталость.
«Уходи, Петр, – сказала она устало. – Просто уходи. И живи. Как можешь. Это все, что я могу тебе дать».
Он смотрел на нее еще несколько секунд, будто надеясь, что она передумает. Потом его плечи безнадежно опустились. Он медленно, как глубокий старик, развернулся и побрел прочь, растворившись в завесе дождя и темноты.
Анна закрыла дверь, прислонилась к ней спиной и зажмурилась. Внутри было пусто и холодно. Но в этой пустоте не было больше хаоса. Было решение.
Она подошла к столу, сняла тряпку с дневника. Она взяла его в руки, ощущая шершавость кожи переплета. Потом, не раздумывая, подошла к горящей печке, откинула заслонку и швырнула дневник в огонь.
Оранжевые языки пламени жадно лизнули бумагу, почерневшие страницы начали скручиваться, испещренные признаниями и страданиями. Она смотрела, как горит его боль, его стыд, его оправдания. И вместе с ними горели и ее последние призрачные надежды на то, что что-то можно вернуть.
Когда от дневника осталась лишь горстка пепла, она взяла медальон. Крошечный, холодный кружок металла. Она прижала его к груди на мгновение, словно прощаясь. Потом с силой швырнула и его в огонь.
Он не сгорел, конечно. Он просто почернел от копоти, став безликим куском металла.
Она захлопнула заслонку. В доме снова стало тихо. Снаружи по-прежнему шумел дождь. Он смывал грязь с улиц. И, казалось, смывал часть той тяжести, что годами лежала на ее душе.
Она подошла к кровати, где спала Катя, и поправила на девочке одеяло. Завтра будет новый день. Новый урок в школе. Новая маленькая битва за свое место в этой жизни. Ее собственная жизнь. Не призрака, не жертвы, а Анны. Просто Анны.
И впервые за долгое время эта мысль не пугала ее.
***
Лето 1947 года выдалось на удивление щедрым. Солнце припекало так, будто старалось заласкать землю, залечить ее раны. Деревня потихоньку оттаивала, не только от зимней стужи, но и от оцепенения послевоенных лет. Слышался смех, затевались посиделки, а по вечерам из открытых окон доносились звуки гармони.
Жизнь Анны тоже обретала новые краски. Школа стала ее миром. Она уже не просто учила детей грамоте, а вместе с Николаем выбила в сельсовете старые доски, чтобы починить парты, раздобыла несколько новых учебников и даже организовала маленький огородик рядом со школой, где дети учились сажать картошку и морковку.
Николай... Он прочно вошел в ее жизнь, как входит в дом надежный друг – негромко, без лишних слов, но всегда вовремя. Он не лез с расспросами, не искал ее общества, но всегда был рядом, когда нужна была помощь. То принесет дров, то поможет починить прохудившуюся крышу, то просто пройдет с ней по улице, обсуждая школьные дела или планы на будущее.
Он был молчаливым, как и многие фронтовики, но в его молчании не было мрачности. Была глубокая, спокойная уверенность человека, который многое видел и многое потерял, но не сломался. Он смотрел на Анну не с жалостью, а с уважением, видя в ней не несчастную вдову, а сильную женщину, которая нашла в себе силы подняться.
Как-то раз, в конце июня, он принес ей букет полевых цветов – простых, ромашек и колокольчиков.
«Это вам, Анна Сергеевна, – сказал он, немного смущенно протягивая скромный пучок. – От детей. Говорят, вы их учите красоте природы. Вот они и решили... преподнести ее вам».
Анна взяла цветы, и по лицу ее разлилась теплая волна. Она знала, что это не от детей. Это было от него. Первый, робкий знак внимания, который был не про страсть, а про заботу. Про то, что он видит в ней не только учительницу или подопечную, а женщину.
«Спасибо, Николай, – тихо сказала она. – Они прекрасны».
С того дня между ними что-то изменилось. Молчаливая поддержка превратилась в тихую, теплую привязанность. Они могли подолгу сидеть на крылечке школы после уроков, глядя, как заходит солнце, и говорить о пустяках. Или молчать, и это молчание было комфортным, наполненным пониманием.
Однажды он проводил ее до самого дома. Катя уже спала. Они стояли у калитки, и летняя ночь была полна звуков и запахов – стрекотание кузнечиков, аромат цветущей липы.
«Анна, – сказал он, нарушая тишину. – Я... я не богатый человек. И не целый. – Он постучал костылем по земле. – Но у меня есть сила. И желание... сделать вашу жизнь и жизнь Кати хоть немного легче. Если вы позволите».
Он не просил ничего. Он предлагал. Предлагал свою защиту, свою опору. И в его словах не было ни тени требования или упрека к ее прошлому.
Анна смотрела на него, на его серьезное, породневшее от загара лицо, и чувствовала, как в ее душе происходит странная перемена. Образ Петра, который все еще жил в ней как незаживающая рана, вдруг потускнел. Он был похож на старую фотографию, выцветшую на солнце. А перед ней стояла живая, реальная жизнь. В лице этого молчаливого, сильного человека, который видел в ней не тень погибшего героя, а саму себя.
«Я не знаю, Николай, – честно ответила она. – Слишком многое... Слишком многое еще болит».
Он кивнул, не разочарованно, а с пониманием.
«Я не тороплю. У меня много терпения. Его на фронте научились запасать впрок».
Он ушел, а Анна осталась стоять у калитки, чувствуя, как в ее сердце, еще недавно таком холодном и пустом, затеплился маленький, робкий огонек. Не любви. Еще нет. Но надежды. Надежды на то, что ее личная война, наконец, подходит к концу.
На следующий день, возвращаясь из школы, она увидела на своем столе новый, грубо сколоченный деревянный ящик с землей. В нем аккуратно были высажены те самые ромашки и колокольчики. Рядом лежала записка, написанная твердым, мужским почерком: «Чтобы красота была не в букете, а жила подольше».
Анна тронула пальцем нежный лепесток ромашки и улыбнулась. Впервые за долгие-долгие годы ее улыбка была не горькой, а светлой. Она смотрела на этот простой, наивный подарок и понимала – это и есть та самая, настоящая жизнь. Не в прошлом, не в призрачных мечтах, а здесь и сейчас. В запахе земли, в трепете лепестков, в тихой заботе человека, который не боится ее правды и готов ждать.
И в этот момент она поняла, что готова. Готова перевернуть страницу. Готова позволить себе быть счастливой. Не сразу. Не сегодня. Но когда-нибудь. И это «когда-нибудь» уже не пугало ее, а манило, как далекий, но такой желанный свет в конце долгого, темного туннеля.
***
Июльским утром, когда роса еще сверкала на траве, Анна собрала Катю и корзинку с едой и объявила, что они идут в соседнюю деревню, к тетке Матрене, за ягодами. Это была полуправда, которую она сама себе не решалась признаться. Тетка Матрена жила как раз рядом с маленьким сельским кладбищем, где два года назад, в страшном 44-м, односельчане, не дождавшись тел, поставили скромный памятник пропавшим без вести. Среди них было и имя Петра.
Она шла быстро, почти не глядя по сторонам, крепко сжимая маленькую руку дочери. Катя, счастливая неожиданной прогулке, болтала без умолку, и Анна лишь машинально кивала в ответ.
Кладбище было маленьким, заброшенным. Большинство холмиков были безымянными, лишь на некоторых стояли самодельные звездочки с выцветшими фотографиями. Памятник пропавшим был простым – гранитная глыба с высеченными именами. Анна подошла к нему и нашла пальцами знакомую надпись: «Орлов Петр Сергеевич. 1915-1944. Пропал без вести».
Она стояла так долго, глядя на холодный камень. Здесь, перед этой глыбой, она плакала, здесь приносила цветы, здесь шептала ему свои горести и надежды. Здесь жил ее муж – герой, погибший за Родину.
А теперь она знала правду. За этим именем скрывалась не героическая смерть, а сложная, горькая жизнь человека, сломленного войной, выбравшего путь бегства и лжи. Человека, который был жив, дышал где-то совсем рядом и мучился от стыда.
«Мама, а папа здесь?» – Катя, наконец, поняла, куда они пришли, и ее голосок дрогнул.
Анна глубоко вздохнула. Она опустилась на колени перед камнем, чтобы быть на одном уровне с дочерью.
«Нет, солнышко. Папы здесь нет. Его тело не нашли. Это просто... памятник. Камень с его именем. Чтобы люди помнили, что такой человек был».
«А где он тогда?»
Анна посмотрела на дочь, на ее большие, доверчивые глаза. Старую ложь она повторять не могла. Но и вся правда была еще слишком тяжела и непонятна для ребенка.
«Он далеко, – мягко сказала она. – И ему было очень трудно и страдно после войны. Так трудно, что он не смог вернуться к нам. Но я думаю... я надеюсь, что где бы он ни был, он любит тебя и помнит о тебе».
Это была не ложь. Это была урезанная, причесанная правда, но в ней не было обмана. В дневнике Петра она читала о его любви к дочери, и в этой любви он был искренен.
Катя помолчала, обдумывая.
«А мы его больше не будем ждать?»
Эти слова стали последней каплей, переполнившей чашу. Анна обняла дочь, прижала к себе, чувствуя, как по щекам у нее сами катятся слезы. Но это были не слезы отчаяния. Это были слезы прощания.
«Нет, родная. Не будем. Мы будем жить. Вместе. Ты и я. А еще... – она вытерла слезы тыльной стороной ладони и посмотрела Кате прямо в глаза, – ...еще с нами будет дядя Коля. Если ты не против».
Лицо Кати просияло.
«Правда? А он будет с нами жить? Он добрый! И кота мне обещал найти!»
Анна улыбнулась, и на этот раз улыбка была спокойной и легкой.
«Не знаю, будет ли жить. Но он будет рядом. Всегда. Чтобы помогать нам и защищать нас».
Она поднялась с колен, еще раз посмотрела на камень с именем Петра. Прощай, Петя. Прощай, мой призрачный герой. Прощай, любовь моя юная и горькая. Тебе – покой и забвение. А нам – жизнь.
Она взяла Катю за руку, и они пошли прочь с кладбища, к тетке Матрене, за ягодами, к солнцу, к летнему дню, к их новому, общему будущему.
По дороге назад, уже с полной корзинкой малины, они встретили Николая. Он шел им навстречу, немного хмурый.
«Мария сказала, вы куда-то в эту сторону пошли, – сказал он, и в его глазах читалась неподдельная тревога. – Я... забеспокоился».
Анна остановилась перед ним. Солнце освещало его лицо, подчеркивая морщины у глаз и твердый подбородок. В его взгляде была не просто забота. Была любовь. Та самая, взрослая, надежная, не требующая подвигов и жертв.
«Мы ходили прощаться, Коля, – тихо сказала она. – С прошлым».
Он понял. Без лишних слов. Он просто кивнул, взял у нее из рук тяжелую корзинку и протянул Кате маленького, полосатого котенка, который тут же устроился у нее на плече, громко мурлыча.
«Нашлась кошка в амбаре, – пояснил он, и в его глазах блеснула улыбка. – Решил, что ему нужна хозяйка».
Катя визжала от восторга. Анна смотрела на них – на дочь, сжимающую в объятиях котенка, и на этого сильного, молчаливого мужчину, несущего ее корзинку, – и чувствовала, как последние осколки льда в ее сердце тают, смытые теплой волной благодарности и надежды.
Они пошли домой втроем. Вернее, вчетвером, если считать котенка. И Анна поняла, что это и есть ее новая, настоящая семья. Не та, что была дарована ей когда-то юностью и войной, а та, что была выстрадана, вымолена и собрана по крупицам из обломков ее старой жизни.
Спасибо за прочтение. Если понравилось - поддержите 👍
Продолжение в Главе 3 (Будет опубликована сегодня в 17:00 по МСК)