Она верила, что он вернется, вопреки доводам рассудка и шепоту соседок. Каждое утро, выходя на порог, она первым делом смотрела на дорогу. И вот в тот день, когда надежда уже почти истлела, как последний осенний лист, случайная находка в старом планшете перевернула всё. Простая записка с адресом сестры мужа и странными словами: «Ключ у Лены». Это был первый шаг в пропасть, куда ей предстояло шагнуть.
Холодный октябрьский ветер 1946 года рвал последние пожухлые листья с ветлы, одиноко стоявшей на краю деревенского кладбища. Анна прижала к груди потершийся платок, чувствуя, как ледяная влага просачивается сквозь дырявые голенища сапог. Здесь, у серого обелиска с пятиконечной звездой, где выбиты имена павших односельчан, она чувствовала себя особенно близко к Петру. Хотя его имени на камне не было — пропавший без вести не считался мертвым для государства, но для всех остальных он был просто еще одной жертвой беспощадной войны.
«Два года, Петя... — прошептала она, смахивая с ресниц колючую снежную крупу. — А я все жду».
Дочь Катюша, оставшаяся с соседкой, еще не понимала трагедии своего положения. В три года она знала отца только по пожелтевшей фотографии, где молодой Петр в военной форме с залихватски сдвинутой набок пилотке смотрел с любовью в объектив. Эта фотография стояла на подоконнике их скромной избы, рядом с единственным сохранившимся после войны фамильным ценностью — медным подсвечником, привезенным еще дедом Петра с турецкой кампании.
Дорога от кладбища до дома казалась бесконечной. Деревня, еще не оправившаяся после войны, жила бедно и трудно. В некоторых домах еще теплились «красные углы» с портретами Сталина, в других — иконы, завешанные рушниками. Анна прошла мимо почты, где сутулый почтальон Семен, сам вернувшийся без ноги, каждый раз лишь покачивал головой, когда она заглядывала к нему в надежде получить весточку.
«Аннушка, не мучай себя», — говорила ее подруга Мария, работавшая в сельсовете. — «Прошло уже два года. Если бы он был жив, написал бы. Или комиссариат бы известил».
Но Анна не слушала. Война научила ее надеяться вопреки всему. Она помнила, как в сорок третьем получила последнее письмо от Петра, где он писал о жестоких боях под Смоленском, но обещал вернуться. «Жди меня, и я вернусь, всем смертям назло», — цитировал он знаменитые строки. И она ждала.
Их избенка стояла на окраине, рядом с домом свекрови — Агриппины Степановны. Отношения с ней всегда были натянутыми, а после известия о пропаже Петра и вовсе превратились в тихую холодную войну. Агриппина винила невестку в том, что та «не уберегла» ее сына, хотя как могла уберечь его женщина за сотни верст от фронта — оставалось загадкой.
Войдя в дом, Анна сбросила промокшую шаль и сразу подошла к печи. Нужно было растопить ее, чтобы согреть промерзшую за день хату. Движения ее были автоматическими, отточенными годами тяжелого труда. Война отняла у нее мужа, но оставила дочь, ради которой она находила силы жить дальше.
«Мама!» — Катюша вбежала в дом, срывая с головы платок. — «Бабушка Агриппина приходила, хлеб принесла».
Анна вздрогнула. Свекровь редко жаловала их своими визитами, а уж помощи от нее и вовсе не приходилось ждать. Что-то тут было не так.
«И что еще сказала бабушка?»
«Спросила, писала ли тетя Лена», — беспечно ответила девочка.
Лена... Сестра Петра, жившая в райцентре в ста километрах от их деревни. Анна нахмурилась. Отношения с Еленой тоже были прохладными, но последнее время та и вовсе перестала отвечать на письма. Анна списала это на послевоенные трудности с почтой.
«И что ты ответила бабушке?»
«Сказала, что тетя Лена давно не писала».
Вечером, уложив Катюшу спать, Анна разбирала вещи в старом сундуке, пытаясь найти теплые вещи для дочки. Зима обещала быть суровой, а детской одежды почти не осталось. Под стопкой поношенных платьев ее пальцы наткнулись на шершавую кожу. Это был полевой планшет Петра, который он оставил дома, уходя на фронт. Сердце Анны забилось чаще — она годами не открывала его, боясь боли, которую причинят воспоминания.
Дрожащими руками она расстегнула ремешок. Внутри лежали карандаши, пожелтевшие листы с заметками, несколько фотографий... и неотправленное письмо, датированное июнем 1944 года — как раз за месяц до того, как Петр пропал без вести.
«Моя дорогая Аннушка, — писала он убористым почерком. — Если ты читаешь это, значит, меня больше нет. Но знай, что любовь моя к тебе и нашей дочурке вечна. Береги Катюшу, она наше будущее. И помни, что в жизни все может оказаться не таким, как кажется...»
Слезы застилали глаза Анны. Она перечитала последнюю фразу несколько раз. «...в жизни все может оказаться не таким, как кажется». Что он имел в виду? Обычные прощальные слова? Или что-то большее?
Внезапно ее внимание привлек маленький клочок бумаги, выпавший из письма. На нем был нарисован схематичный план какого-то здания и адрес в райцентре, где жила Елена. Рядом с адресом стояла странная пометка: «Ключ у Лены».
Сердце Анны заколотилось. Что это могло значить? Почему у сестры Петра должен был храниться какой-то ключ? И от чего?
Она сидела на полу у сундука, вглядываясь в нечеткие линии плана, когда в окно постучали. Испуганно подняв голову, Анна увидела за стеклом бледное лицо Марии.
«Анна, открой! Срочно!» — голос подруги звучал взволнованно.
«Что случилось?» — спросила Анна, открывая дверь.
Мария, не снимая пальто, вбежала в дом и схватила ее за руку.
«Сегодня в сельсовете была разнарядка на лесозаготовки, и я видела списки...» — она перевела дух, — «Там была фамилия... Нет, я, наверное, ошиблась».
«Какую фамилию ты увидела?» — холодный ужас начал сковывать Анну.
«Орлов... Петр Орлов», — прошептала Мария. — «Но это не может быть твой Петр, правда? Наверное, просто однофамилец».
Анна отступила назад, чувствуя, как пол уходит из-под ног. Орлов — это девичья фамилия матери Петра, которую он иногда использовал в официальных документах. Но самое странное было в другом — адрес, указанный в списках, совпадал с адресом Елены в райцентре.
Случайность? Или та самая подсказка, которую она ждала все эти годы?
В ту ночь Анна не сомкнула глаз. План из планшета, странная фраза в письме, список лесозаготовителей... Все это складывалось в тревожную картину, указывающую на Елену. Нужно было ехать к ней, найти правду, какой бы горькой она ни оказалась.
Утром, оставив Катюшу с Марией, под благовидным предлогом необходимости раздобыть лекарства для дочки в райцентре, Анна отправилась в путь. Старая полуторка, служившая рейсовым автобусом, подпрыгивала на ухабах разбитой дороги, а в голове у Анны стучало одно-единственное слово: «Зачем?»
Зачем Петр, если это действительно он, скрывался все эти годы? Зачем обманывал ее, заставляя верить в его смерть? И самое главное — почему в этом обмане участвовала его собственная семья?
Ответы ждали ее в сером одноэтажном доме на Октябрьской улице, где жила Елена — женщина, которая должна была быть ей сестрой, но стала хранительницей страшной тайны.
***
Дорога в райцентр казалась бесконечной. Полуторка, больше похожая на передвижной памятник военным лишениям, скрипела и стонала на каждом ухабе. Анна сидела, прижавшись лбом к холодному стеклу, наблюдая, как за окном мелькают оголенные, тоскливые поля, изредка прерываемые островками уцелевших березовых рощ. Каждый километр отдалял ее не только от дочери, но и от той жизни, которую она знала последние два года. От надежды, которая сменялась отчаянием, от молитв, которые оставались без ответа.
В кармане ее пальто лежали два предмета, жгущих кожу как раскаленные угли: тот самый клочок с планом и адресом и сложенная вчетверо выписка из списков лесозаготовителей, которую ей тайком передала Мария. Фамилия «Орлов» стояла там как приговор, вынесенный ее старой жизни.
«Орлов Петр Сергеевич, 1915 г.р., прописан по адресу: г. Райцентр, ул. Октябрьская, д. 17, кв. 4».
Квартира Елены. Его сестры.
В голове крутилась одна и та же мысль, от которой стыла кровь: «Все это время... Все эти два года, пока я считала его мертвым, пока я плакала над его фотографией и просила у Бога хоть какого-то знака... Он был здесь. Жил в тридцати километрах от нашей деревни. И она... они все... знали».
Подозрения, которые она годами гнала от себя как самые страшные, самые невероятные кошмары, теперь обретали пугающую, осязаемую форму.
Автобус, подпрыгнув на последней колдобине, с шипением затормозил на площади райцентра. Анна вышла, и холодный ветер ударил ей в лицо, заставив вздрогнуть. Она потуже затянула узел платка и двинулась по знакомым, но чужим улицам. Город, тоже израненный войной, медленно зализывал раны. Кое-где возводились новые дома, но чаще попадались пустыри с обгорелыми печными трубами — немые свидетели недавней трагедии.
Дом №17 на Октябрьской улице был одним из тех, что уцелели чудом. Двухэтажный, кирпичный, с выбитыми в некоторых окнах стеклами, заложенными фанерой. Анна остановилась у подъезда, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле. Что она скажет Елене? С чего начнет? Спросит прямо: «Где мой муж?» Или будет выведывать осторожно, под прикрытием ложного предлога про лекарства для Кати?
Она так и не решила, как поступит. Ноги сами понесли ее по темной, пахнущей сыростью и щелоком лестнице на второй этаж. Квартира №4. Знакомая дверь, обитая дерматином, с крошечной окошкой-глазком.
Анна глубоко вздохнула и постучала.
Из-за двери донеслись торопливые шаги, щелчок засова, и на пороге появилась Елена. Она почти не изменилась за эти годы: все та же аккуратная строгая прическа, тот же пронзительный, испытующий взгляд серых глаз. Но в этих глазах, когда она узнала Анну, мелькнуло нечто — мгновенная, дикая паника, тут же задавленная волей и замененная натянутой, неестественной улыбкой.
«Анна?! Какими судьбами?» — голос Елены прозвучал слишком громко, слишком бодро для нежданной встречи.
«Здравствуй, Лена. Приехала в аптеку, за лекарством для Катюши. Кашель замучил, — Анна сама удивилась, как легко и естественно ложь слетела с ее губ. — Решила зайти, раз уж в городе. Давно не виделась».
«Да, конечно, проходи, проходи, с дороги-то замерзла вся», — Елена поспешно отступила, пропуская ее в небольшую, но уютную прихожую. Дверь в соседнюю комнату была прикрыта, но не закрыта.
Анна сняла пальто, чувствуя, как все ее существо напряжено до предела. Она старалась не смотреть на ту дверь, но периферийным зрением отметила мужские валенки, аккуратно стоявшие в углу. Большие, сорок пятого размера. Размер Петра.
«Проходи в комнату, чайку поставлю», — Елена засуетилась, пытаясь отвести ее в кухню, но Анна уже сделала шаг в сторону приоткрытой двери.
«У тебя, я смотрю, гости?» — спросила она, и ее рука сама легла на ручку двери.
«Нет!» — слишком резко выкрикнула Елена, но было поздно.
Анна распахнула дверь.
Комната была пуста. Но... она дышала присутствием мужчины. На спинке стула висел поношенный, но крепкий мужской ватник. На столе рядом с потрепанной книгой лежала самокрутка, недокуренная, с характерным для Петра аккуратным срезом. А на подоконнике стоит тот самый медный подсвечник — точная копия их семейной реликвии. Тот, что, как она помнила, Елена когда-то выпросила у Петра, говоря, что у нее пара неполная.
И тут ее взгляд упал на маленькую, пожелтевшую фотографию, прикрепленную к стене над кроватью. Фотография, на которой она сама, молодой Петр и крошечная Катюша на его руках. Их последний общий снимок, сделанный весной 1944-го, незадолго до его последней отправки на фронт. Ту самую фотографию, второй экземпляр которой она все эти годы хранила у своего сердца.
Весь воздух вырвался из ее легких. Комната поплыла перед глазами. Она схватилась за косяк, чтобы не упасть.
«Анна, что с тобой?» — голос Елены прозвучал откуда-то издалека, полный неподдельного, животного страха.
«Он... здесь», — прошептала Анна, не в силах оторвать взгляд от фотографии. Это была не просьба, не вопрос. Это был констатация факта. Жестокого, невыносимого факта.
«Что ты! Очнись! Просто... у меня живет один знакомый, фронтовик, работы ему помогла устроиться...» — Елена залепетала, пытаясь заслонить собой проход.
Но Анна уже не слушала. Ее взгляд упал на лежавшую на сундуке пачку писем. Верхний конверт был подписан знакомым, любимым, выстраданным за годы разлуки почерком. Почерком Петра. Адрес был городской, не их деревенский.
И в этот момент из-за перегородки, где находилась крошечная кухня, послышался сдержанный кашель. Сухой, лающий кашель, который она узнала бы из тысячи. Кашель, который мучил Петра каждую осень после того, как он в сорок втором году под Ленинградом чуть не задохнулся в болотных газах.
Тихо, без единого звука, Анна отстранила оцепеневшую Елену и шагнула к занавеске, отделявшей нишу кухни.
«Нет, Анна, подожди!» — взмолилась Елена, но было поздно.
Анна отдернула занавеску.
На табуретке у печки, отвернувшись к окну, сидел мужчина. Высокий, широкоплечий, с характерной линией ссутуленных плеч. Он услышал шаги и медленно, нехотя, словно боясь того, что увидит, повернулся.
Время остановилось.
Перед ней был Петр. Ее Петр. Не призрак, не плод больного воображения, а живой человек. Постаревший, осунувшийся, с глубокими морщинами у глаз и сединой на висках, но несомненно он. Его глаза, такие же серые и глубокие, смотрели на нее с таким ужасом, такой бездонной мукой, что в них утонула бы любая ненависть.
Он молчал. Она тоже. Весь мир сузился до этой крошечной кухни, до пространства между ними, заполненного грузом двух лет лжи.
Первой не выдержала Елена. Раздался ее сдавленный, истеричный плач.
Петр опустил голову, его сильные, рабочие руки беспомощно сжались в кулаки.
«Анюта...» — наконец выдавил он, и в этом одном слове прозвучала вся боль, весь стыд, вся тяжесть предательства.
Анна не чувствовала ног. Она медленно отступила на шаг, потом на другой, натыкаясь на мебель. Воздуха не хватало. Сердце билось так, что вот-вот разорвет грудную клетку.
«Жив... — прошептала она, глядя на него в упор. — Ты... жив».
Он не нашелся что ответить. Его молчание было красноречивее любых слов.
И в этот миг все осколки правды — странное поведение свекрови, молчание Елены, загадочная фраза в письме, список лесозаготовителей — сложились в единую, чудовищную картину. Картину самого жестокого и бессмысленного предательства.
Она повернулась и, не говоря больше ни слова, пошла к выходу. Елена что-то кричала ей вслед, пыталась схватить за руку, но Анна не чувствовала ничего. Она была пустой скорлупой, из которой одним ударом вынули все содержимое.
Она вышла на улицу, и холодный ветер обжег лицо. Слез не было. Была только ледяная, всепоглощающая пустота. Ее муж был жив. И все эти годы он предпочел жить без нее. Без своей дочери. Позволив ей считать себя мертвым.
За ее спиной захлопнулась не просто дверь квартиры №4. Захлопнулась дверь в ее прошлую жизнь. А впереди была лишь непроглядная, холодная тьма.
***
Дорога обратно в деревню стерлась из памяти, как страшный сон. Анна не помнила, как дошла до автобуса, как купила билет, как вышла на знакомой остановке. Она шла по деревенской улице, и мир вокруг казался чужим, не в фокусе. Избы, заборы, крики детей — все это было как за толстым слоем стекла. Внутри нее была только ледяная пустота и оглушительный рев тишины, в котором звучало одно-единственное слово: «Жив».
Он был жив.
Эта мысль ударяла снова и снова, как молоток по наковальне, высекая искры стыда и боли. Как она могла быть такой слепой? Как могла не почувствовать? Все эти два года, когда она инстинктивно поворачивалась на улице, заслышав знакомую походку, когда сердце заходилось при виде высокого мужчины в военной форме, когда во сне ощущала тепло его руки... Это была не просто тоска. Это была связь. А он в это время пилил лес в тридцати верстах от нее и, наверное, даже не вспоминал.
Мария, увидев ее бледное, безжизненное лицо, ахнула и бросилась к ней.
«Анна! Господи, что случилось? Ты как мертвая! Где лекарство? Катя-то в порядке?»
Анна медленно повернула к ней голову. Глаза были пустые, выцветшие.
«Лекарства нет. И Катя... Катя в порядке». Она сделала паузу, глотая воздух. «Мария... Петр жив».
Подруга отшатнулась, будто услышала кощунство.
«Что? Что ты несешь? Опомнись! Тебе померещилось!»
«Я видела его. У Елены. Он сидел на кухне и смотрел на меня». Голос Анны был ровным и монотонным, словно она зачитывала протокол. «Он жив, Мария. И они все знали. И Елена. И его мать. Все эти годы они знали, что он жив, и позволяли мне надевать черное платье вдовы и жалеть себя».
Мария, побледнев, опустилась на лавку у входа в дом.
«Не может быть... Зачем? Ради чего такой обман?»
«Не знаю», — прошептала Анна. И это было хуже всего. Незнание. Пропасть, в которую уходили все ее «почему». Почему он не вернулся? Почему скрывался? Что было страшнее, чем вернуться к жене и дочери? Или... к ней одной?
В голове зашевелилась гадкая, ядовитая мысль. Может, он просто разлюбил ее? Устал от семьи? Нашел другую? Но тогда зачем скрываться? Можно было просто написать, сказать правду. Нет, здесь было что-то другое. Что-то грязное и страшное, во что она боялась всмотреться.
Войдя в избу, она увидела Катю, которая радостно бросилась к ней.
«Мама! Ты привезла мне гостинец?»
Анна схватила дочь в охапку и прижала так сильно, что та захныкала. Это маленькое, теплое тельце было единственным якорем в рухнувшей вселенной. Единственной правдой в мире, состоящем из лжи.
«Прости, солнышко, прости...» — шептала она, зарываясь лицом в детские волосы. — «Мама никуда не денется. Все будет хорошо».
Но она сама не верила в эти слова. Ничего хорошего больше не было. Была только пропасть.
Вечером, уложив Катю, она не стала топить печь. Не было сил. Она сидела за столом перед фотографией Петра и смотрела на его улыбку. На ту самую улыбку, которая сегодня смотрела на нее с немым отчаянием. Она взяла рамку в руки. Руки дрожали. Что она чувствовала? Не ненависть. Ненависть — это горячее, огненное чувство. В ней же была лишь ледяная, всепоглощающая пустота. И стыд. Дикий, всесокрушающий стыд за те два года надежды, за каждую слезу, за каждую молитву. Она была не вдовой, а дурой, над которой посмеялись самые близкие люди.
Вдруг ее взгляд упал на обратную сторону рамки. Картонка была старая, потертая. И в одном углу она заметала небольшой надрыв. Что-то блеснуло внутри. Что-то белое.
Дрожащими пальцами она поддела картонку. Внутри, за фотографией, лежал сложенный вчетверо листок. Тот самый, на котором Петр когда-то писал ей письма. Сердце заколотилось с новой силой. Она развернула его.
Это было не письмо. Это была короткая, торопливая записка, всего несколько строк, написанных карандашом, который уже начинал стираться.
«Анюта, родная. Если найдешь это, значит, ты сильнее и мудрее, чем я думал. Не осуждай меня строго. Я не могу вернуться. Не могу смотреть в твои глаза после того, что сделал. Это хуже смерти. Прости. И пожалуйста, не ищи меня. Твой навсегда и никогда. Петр».
Записка была датирована июлем 1944 года. Тем самым месяцем, когда он пропал.
«После того, что сделал...»
Что он сделал? Что могло быть настолько ужасным, чтобы бросить жену и маленькую дочь, инсценировать свою смерть и скрываться под чужим именем?
Все возможные версии проносились в голове, одна чудовищнее другой. Измена? Но это не стоило такого спектакля. Дезертирство? Но война закончилась, дезертиров амнистировали. Какое-то преступление?
Внезапно в окно постучали. Тихо, но настойчиво. Анна вздрогнула и судорожно сунула записку в карман фартука.
«Кто там?» — крикнула она, и голос дрогнул.
«Анна Сергеевна? Это Семен, почтальон».
Семен? Ночью? Сердце упало. Новости. Снова новости. Какие еще удары готовила ей судьба?
Она открыла дверь. На пороге стоял Семен, тот самый почтальон без ноги. В руках он держал не письмо, а небольшой, грязный сверток, перевязанный бечевкой.
«Простите, что поздно, — проговорил он, смущенно переступая с костыля на костыль. — Мне это передал один человек. Сказал, что это для вас. Строго-настрого велел вручить лично в руки и ни при ком».
Он протянул сверток. Анна машинально взяла его. Сверток был тяжелым, на ощупь угадывалась какая-то жесткая коробка.
«Кто? Кто передал?» — спросила она, чувствуя, как по спине бегут мурашки.
Семен потупился.
«Не знаю, Анна Сергеевна. Мужчина. Лицо не разглядел, в темноте было. Сказал только... что Петр Сергеевич вам передает».
От этих слов у Анны перехватило дыхание. Петр Сергеевич. Он уже отправил за ней гонца. Всего через несколько часов после их встречи.
Она захлопнула дверь, не поблагодарив ошарашенного почтальона, и прислонилась к ней спиной, судорожно сжимая сверток в руках. Потом подошла к столу, дрожащими руками развязала бечевку.
Это была обычная картонная папка для документов. Внутри лежала потрепанная записная книжка в кожаном переплете и маленький, тусклый медальон на цепочке — тот самый, что он носил никогда не снимая. Медальон с крошечной фотографией ее и Кати внутри.
Она открыла записную книжку. Страницы были исписаны тем же убористым почерком Петра. Это был дневник. Начало было датировано июнем 1944-го.
Она начала читать. Первые страницы — о боях, о тоске по дому, о любви к ней и Кате. Потом — описание какого-то секретного задания в немецком тылу. И далее...
Анна медленно опустилась на стул, не в силах оторвать глаз от текста. Ее лицо вытянулось от ужаса, пальцы впились в стол.
Там, на пожелтевших страницах, лежал ответ. Тот самый, которого она так боялась. И он был страшнее, чем все ее самые кошмарные предположения.
***
Дневник лежал перед ней, как обвинительный акт. Пожелтевшие страницы, испещренные знакомым почерком, были полны такой бездны отчаяния и стыда, что Анна, читая, физически ощущала, как сжимается ее сердце. Это была не история героя. Это была исповедь сломленного человека.
Июнь 1944-го. За линией фронта.
«Задание выполнено. Немецкий штаб взлетел на воздух вместе с полковником и его планами наступления. Но наш отряд попал в засаду при отходе. Сергей и Миша убиты сразу. Меня ранило в ногу, но я сумел уйти, спрятался в разрушенном сарае. Немцы ищут. Слышу их голоса. Если найдут – расстрел на месте. Господи, как хочется жить! Увидеть хоть разок Анну и нашу крошку...»
Несколько дней спустя.
«Меня нашли. Но не немцы. Местные полицаи. Из «добровольцев». Обыскали, нашли документы. Говорят, сдавайся, будешь работать на них, останешься жив. Я плюнул в лицо ихнему старшему. Тогда они привели девчонку, лет пятнадцати. Дочку местного учителя. И сказали: либо я соглашаюсь сотрудничать, подписываю бумагу, либо они расстреляют ее на моих глазах. А потом найдут и всех остальных членов семьи. У меня самого дочь... Я не смог, Господи, прости меня, я не смог...»
Анна закрыла глаза, пытаясь прогнать ужасную картину. Петр, измученный, раненый, и эта девочка. Он всегда был мягким. Слишком мягким, как говорила его мать, для такой жестокой войны. Он мог бы умереть героем. Но он выбрал жизнь ценой предательства. Ценой клейма «изменника Родины».
Июль 1944-го.
«Они инсценировали мою гибель во время переправы. Для наших я – пропавший без вести. Для немцев – ценный специалист, знающий расположение наших частей. Я врал им, давал устаревшие сведения, тянул время. Каждый день – как в аду. Каждое утро просыпаюсь с мыслью, что сегодня меня раскроют и расстреляют. Или наши наступят, и я погибну как предатель. Лучше бы мне тогда умереть...»
Сентябрь 1944-го.
«Чудо. Наши войска прорвали фронт, наша деревня освобождена. Я в немецком тылу, я – предатель. Бежать? Но куда? Меня везде ждет расстрел. Судьба дезертира и изменника. Анюта и Катя получат клеймо семьи врага народа. Лучше уж пусть думают, что я погиб. Пусть гордятся погибшим героем, чем презирают живого предателя.»
Анна понимала. Страх. Не смерти, а позора. Не за себя – за них. За нее и за дочь. В послевоенные годы, когда по стране прокатилась волна подозрений и репрессий против бывших военнопленных и окруженцев, его опасения были не беспочвенны. Судьба жены и ребенка «изменника» была бы незавидной.
1945-й, уже после Победы.
«Встретил в фильтрационном лагере одного бывшего полицая из той же деревни. Он знал мою историю. Сказал, что девочка, ту учительскую дочь, выжила. Ее семья ушла с отступающими немцами. Свидетельств моего «предательства» нет. Но я не могу рисковать. Один неверный шаг – и все всплывет. Нашел Елену. Умолил ее помочь. Сказал, что если я объявлюсь, это погубит всех. Она согласилась скрывать меня. Мать тоже в курсе. Они ненавидят меня за эту ложь перед Анной, но понимают. Понимают, что иного выхода нет.»
Последняя запись была сделана всего неделю назад.
«Видел сегодня Анну. Мельком, из окна. Она шла по улице, вела Катю за руку. Дочка уже большая... Как они обе похорошели. И как же они должны ненавидеть того, кого считают погибшим. Я – призрак, который отравил их жизнь своим несуществованием. Лучше бы я правда сгнил в той земле...»
Анна медленно закрыла дневник. Слез не было. Было оцепенение. Глубокая, всепоглощающая жалость. Не к себе. К нему. К этому человеку, который два года прожил в аду собственной совести, в добровольной тюрьме, заложником одного страшного выбора, сделанного в минуту слабости.
Он не дезертир. Он не трус. Он – жертва. Жертва войны, которая ломает людей не только пулями, но и непосильными нравственными выборами.
Она сидела так, не двигаясь, до самого утра. А когда в окно ударили первые лучи солнца, встала, умыла лицо ледяной водой и посмотрела на свое отражение в осколке зеркала. Глаза были полны решимости.
Она не могла его простить. Слишком больно было. Слишком много слез было пролито впустую. Но она понимала. И этого понимания было достаточно, чтобы ненависть отступила, уступив место горькой, щемящей жалости.
Она спрятала дневник и медальон в сундук, на самое дно. Эту правду Катя не должна была узнать никогда.
Раздался стук в дверь. Твердый, властный. Не Мария. И не почтальон.
Анна глубоко вздохнула и открыла.
На пороге стояла Агриппина Степановна. Лицо ее было каменным, а в глазах горел холодный, непримиримый огонь.
«Ну что, довынюхивалась, касатка?» — прошипела она, переступая порог без приглашения. — «Узнала, каков твой «герой» на самом деле? Довольна?»
***
Агриппина Степановна стояла посредь горницы, будто каменный идол, источающий холод. Ее пронзительный взгляд буравил Анну, выискивая слабину, трещину в ее обороне. Но Анна, еще несколько часов назад разбитая и растерянная, теперь стояла прямо. Правда, какой бы ужасной она ни была, давала ей странную опору.
«Я не нюхалась, Агриппина Степановна, — тихо, но четко ответила Анна. — Я узнала правду. Ту, которую вы от меня скрывали».
Свекровь горько усмехнулась, ее пальцы сжали ручку котомки так, что костяшки побелели.
«Правду? Ты думаешь, узнала правду? Ты узнала лишь то, что тебе позволили! Чтобы ты наконец отвязалась и оставила его в покое!»
«Оставить в покое? Моего же мужа? Отца моего ребенка?» — голос Анны дрогнул от нахлынувших эмоций, но она взяла себя в руки. «Вы все отняли у меня. Вы позволили мне жить в аду, когда рай был так близко».
«Какой рай?» — Агриппина Степановна сделала шаг вперед, и ее лицо исказила гримаса гнева и боли. «Какой рай мог он тебе предложить, скажи? Рай в землянке? Рай с клеймом жены предателя? Рай, в котором твою дочь будут тыкать носом в то, что ее отец – изменник? Ты думала только о своих чувствах, эгоистка! А мы – о вас обеих!»
Эти слова ударили больнее, чем крик. Потому что в них была своя, уродливая правда. Анна опустила глаза, вспомнив строки из дневника. Он писал то же самое. Он скрывался ради них.
«Он не предатель, — прошептала она. — Он был в безвыходной ситуации».
«А какая разница, в какой он был ситуации?» — свекровь отчаянно махнула рукой. «На бумаге он – предатель. А на войне бумага страшнее пули. Его бы расстреляли. А вас с Катей отправили бы куда подальше, и слава Богу. А могли бы и хуже... Я одного сына потеряла на фронте, я не позволю добить второго! Лучше уж пусть будет мертвым героем, чем живым позором!»
Анна смотрела на эту женщину, на ее иссохшееся, испещренное морщинами лицо, и впервые за все годы не чувствовала к ней неприязни. Она видела перед собой мать. Обезумевшую от горя и страха, готовую на любую ложь, лишь бы спасти свое дитя. Пусть даже ценой счастья другой женщины.
«Вы не имели права решать за меня, — сказала Анна, и ее голос вновь обрел твердость. — Вы не имели права лишать меня выбора. Лишать Катю отца».
«Выбора? Какого выбора?» — Агриппина язвительно фыркнула. «Между честным именем и позором? Между спокойной жизнью и жизнью в страхе? Я тебя спасла, дурочка! А ты теперь нос воротишь!»
«Вы спасли не меня! Вы спасли себя от стыда! И его спасли от ответственности!» — вдруг выкрикнула Анна, и плотина прорвалась. Все накопленные за два года обида, боль и унижение хлынули наружу. «Он сбежал! Сбежал, как последний трус, прикрывшись своей мнимой смертью! И вы ему в этом помогли! А я... я все это время верила, что он герой! Что он погиб, защищая Родину! А он... он просто спрятался!»
Она тяжело дышала, глядя на побледневшую свекровь. Та отступила на шаг, будто от удара.
«Молчи... — прошипела она. — Не смей его так называть. Ты ничего не понимаешь. Он каждый день мучается. Он с ума сходит от тоски по тебе и по дочери. Он не трус. Он... он просто сломлен».
В ее голосе впервые прозвучала не злоба, а отчаянная, безнадежная жалость. И в этом признании было больше правды, чем во всех ее предыдущих оправданиях.
Анна медленно покачала головой. Гнев уходил, оставляя после себя лишь горькое осадок и усталость.
«Я не знаю, кто он теперь. И не знаю, кто вы. Уходите, Агриппина Степановна. Уходите и никогда не приходите сюда снова. И передайте ему... — она замолчала, подбирая слова. — Передайте, что его дочь Катя растет хорошей девочкой. И что у нее была мать, которая два года хранила верность призраку. Призраку, который оказался мифом».
Свекровь постояла еще мгновение, молча, неподвижно. Казалось, все ее злость и уверенность испарились, оставив лишь сгорбленную старуху в потертом платке. Она развернулась и, не сказав больше ни слова, вышла, тихо прикрыв за собой дверь.
Анна осталась одна. Тишина в доме стала иной. Тяжелой, но чистой. Как после грозы. Она подошла к окну и увидела, как Агриппина Степановна, не оборачиваясь, бредет по улице к своему дому. Ее фигура казалась такой же одинокой и потерянной, как и ее собственная.
Они все были жертвами. Петр, раздавленный чувством вины. Агриппина, одержимая желанием спасти сына. Она сама, обманутая и преданная. И Катя, лишенная отца по воле абсурдной и жестокой логики войны, не закончившейся для них и в мирное время.
Но в этой жертвенности был и свой выбор. Агриппина выбрала ложь во имя спасения. Петр выбрал бегство от ответственности. А что выбрала она до сих пор? Она выбирала верить в красивую сказку о героической гибели.
Теперь сказке пришел конец. Пришло время выбирать что-то другое. Что-то свое. Не для Петра, не для свекрови, не ради призрачных идеалов. Ради себя. Ради Кати.
Она подошла к сундуку, достала дневник и медальон. Она держала в руках не просто вещи. Она держала обломки своей старой жизни. Пора было оставить их в прошлом и сделать первый шаг в будущее, каким бы пугающим оно ни было.
Спасибо за прочтение. Если понравилось - поддержите 👍
Продолжение в Главе 2 (Будет опубликована завтра в 08:00 по МСК)