Меня зовут Алексей, и большую часть жизни я прожил с диагнозом, который люди предпочитают не произносить вслух. Шизофрения.
Раньше я уже рассказывал о своей жизни с этим диагнозом — о страхах, срывах и том, как учился принимать себя.
https://dzen.ru/a/aPZ8eOtHFmD1X6Fw
За тридцать лет болезни я успел побывать в нескольких государственных психиатрических больницах — в девяностые, двухтысячные и совсем недавно. Так вышло, что я видел систему изнутри. Не как врач или журналист, а как человек, который в ней жил — ел, спал, разговаривал с соседями по палате и слушал, как ночью кто-то зовет маму сквозь сон.
Я не собираюсь ни жаловаться, ни оправдываться. В психиатрии, как и в жизни, хватает и жестокости, и человечности. Просто я хочу рассказать, как это было. Без фильтров и громких слов, без “ужасов из палаты №6” и без героизма. Как выглядели эти места тогда и что изменилось сейчас.
Когда я впервые попал туда, в начале девяностых, это был другой мир — серый, тяжелый, пахнет хлоркой и больничной кашей.. Потом страна начала меняться: в магазинах появились яркие упаковки, на улицах — реклама, а больницы оставались прежними. Только стены подкрашивали и ставили пластиковые окна. Внутри все шло по старому сценарию: обход, таблетки, сон, новое обострение, новая госпитализация.
Я рассказываю это не ради сенсации. Просто с годами я понял — психиатрическая больница, какой бы она ни была, это зеркало времени. Она показывает, как общество относится к тем, кто “не вписывается”. И в этом зеркале я видел не только себя — но и страну, уставшую, не до конца вылечившуюся, но живую.
1990-е — холод и хлорка
Мой первый раз в психиатрической больнице пришелся на начало девяностых. Страна рушилась, люди теряли работу, магазины пустели, но за высокими заборами больниц все шло по своим, старым законам. Там время будто остановилось.
Коридоры длинные, серые, с запахом хлорки и старых стен. В палате двадцать человек, железные кровати стоят вплотную, подушки тонкие, одеяла ватные, тяжелые, как мокрый песок.
По утрам санитарка поднимает нас голосом — без крика, но так, что встаешь сразу. На завтрак каша, хлеб и чай в алюминиевой кружке. Стол общий, ложки гремят, кто-то жует молча, кто-то смеется без причины. В углу сидит старик и повторяет одну и ту же фразу: “Скоро весна, скоро весна…”
В туалете нет дверей, вместо бумаги — газета. Мы моемся в холодной воде, по очереди, под присмотром. Вечером в коридоре очередь за таблетками. Медсестра раздает, не глядя, — “пей и иди”. Белые, горькие, одинаковые. Галоперидол, аминазин, трифтазин — названия звучат как приговоры.
После укола тело будто застывает: руки сводит, ноги не слушаются. Хочется плакать, но не получается. Лицо не двигается, губы не слушаются, и только внутри тихая паника. Иногда пациенты помогают друг другу — укрывают, приносят воду, делятся сигаретой. Среди этой общей бессмысленности есть крошечные доброты, за которые потом держишься неделями.
Персонал уставший, но не злой. Врачи ходят быстро, с папками, говорят формально. А вот санитарка Мария Петровна — невысокая, с короткой стрижкой, иногда подмигивала: “Пей чай, не думай о глупостях”.
Самое трудное — не лекарства и не холод, а ощущение, что за стенами идет жизнь, а ты здесь — вне времени. Снаружи, говорят, весна, а здесь вечная зима. За окном решетка, сквозь нее виднеется тополь и голубое пятно неба. Иногда я ловил себя на мысли, что этот кусок неба — единственное живое, что осталось.
Вечером, когда свет гасили, начинались разговоры. Кто-то делился снами, кто-то просто стонал во сне. А я лежал, слушал и думал: неужели так будет всегда? Мир за решеткой казался далеким, почти нереальным.
Прошло много лет, а запах хлорки и старого белья я чувствую до сих пор. Наверное, это и есть память о тех девяностых — холодная, стерильная и почему-то очень тихая.
2000-е — система по инерции
К началу двухтысячных жизнь вроде начала выправляться. По телевизору говорили про «новую Россию», на улицах появлялись мобильники и цветные вывески, но за стенами психбольниц время все еще шло по старому. Разве что окна заменили на пластиковые, и в холле повесили маленький телевизор, где весь день крутили сериалы и новости. Казалось, будто на больницу наклеили тонкий слой нормальности — а под ним осталось то же самое.
Палаты — все те же, только теперь вместо облезлого линолеума — новый, пахнущий химией. Кровати скрипят по-прежнему, простыни серые, с чужими инициалами на бирках. Обеды те же: каша, суп, компот. Но теперь говорят — «реформа», «человечнее», «современнее».
Появились новые лекарства — рисперидон, оланзапин, кветиапин. Говорили, что они «мягче», без тяжелых побочек. И действительно — тело не сводило, не трясло, не каменело, как от галоперидола. Но эти препараты дорогие, и «по льготе» доставались не всем. Часто в аптеке говорили: «Закончились, приходите через месяц». А месяц без таблеток — это как стоять на льду: вроде держишься, но любой шаг может обернуться падением.
Чтобы получить лечение, нужно было собрать десятки справок, подписей, печатей. Справка для больницы, справка для льгот, справка, что ты не нарушал режим. Иногда я шутил: «Вылечиться проще, чем оформить лечение».
Врачи остались прежними — делились на две категории. Одни — отстраненные, строгие, словно разговаривают не с людьми, а с диагнозами. Другие — редкость, но были — тихие, внимательные, с человеческим взглядом. С ними можно было говорить как с человеком.
Пациенты тоже почти не менялись. Все те же «вечные лица»: дед с седой бородой, который живет тут десятый год; парень, который каждые полгода возвращается «отдохнуть».
Настроение — ровное, без отчаяния, но и без надежды. Сидишь на лавке во дворе отделения, смотришь на облезлые стены и думаешь — да, все по инерции. Мир живет, как умеет, а мы — как можем.
Иногда я ловил себя на мысли, что привык. Не к самому месту — к ощущению порядка, к распорядку. Там хоть ясно, что будет завтра: обход, таблетки, сон. Снаружи — неизвестность. А здесь все предсказуемо, даже воздух одинаковый. И в этом, как ни странно, было свое успокоение.
2020-е — человечность точечно
Пандемия многое перевернула, но за заборами психбольниц это ощущалось особенно остро. Когда начался ковид, нас просто закрыли — без передач, без посещений, без прогулок. Врачи в масках, перчатках, почти неузнаваемые: по голосу только угадываешь, кто из них кто.
Персонал изменился: стало больше молодых врачей, с которыми можно поговорить по-человечески. Некоторые реально стараются слушать — не перебивают, задают нормальные вопросы, интересуются не только симптомами, но и тем, как ты живешь. Но и им тяжело: дежурства по двое суток, документов гора, на каждого пациента — три журнала отчетности. Эмпатия появляется точечно, где есть силы, а сил не хватает всем.
Иногда приходят волонтеры — молодые ребята, приносят книги, фрукты, просто разговаривают. Впервые за много лет я увидел, что снаружи есть люди, которым не все равно. Появились и независимые психиатры, консультирующие онлайн. Если раньше казалось, что выбора нет, то теперь он хотя бы появился.
6. Как это ощущается изнутри
Когда я вспоминаю больницы, в памяти остаются не столько события, сколько ощущения.
Запахи — густые, тяжелые: смесь лекарств, хлорки и вареного чая. Этот запах въедается в кожу, в одежду, даже в мысли. Звуки — постоянный шорох шагов в коридоре, звон кружек, тихие разговоры за перегородками. Все идет по ритму, который не меняется годами: подъем, таблетки, завтрак, обход, обед, еще таблетки, сон. Время теряет границы — сегодня и вчера сливаются в один длинный день.
Жить там страшно, но привычно. Со временем страх притупляется, как боль от старого шрама. Каждый день похож на вчера, но именно это дает странное чувство стабильности. В больнице не нужно решать, что будет завтра — все уже решено за тебя. Снаружи мир требует усилий, выбора, ответственности. Здесь — только расписание.
Есть и радости, маленькие, но настоящие. Разговор с соседом по койке о том, кто был лучшим актером в “Белом солнце пустыни”. Книга из больничной библиотеки — потрепанная, с вырванными страницами, но все равно спасение. Солнечный луч, который днем падает на подоконник и двигается по стене, — единственная перемена за сутки. Эти мелочи становятся якорями, напоминанием, что ты еще жив.
7. Что изменилось и что осталось
Теперь, когда прошло тридцать лет, я вижу: психиатрия изменилась, но не вся.
Девяностые были временем выживания — холод, хаос, и в каждом взгляде страх.
В двухтысячных пришло равнодушие: система работала по инерции, без злобы, но и без тепла.
В десятые сделали ремонт, добавили улыбки — косметика, а не перемены.
И только в двадцатые я впервые почувствовал, что кто-то стал слушать, а не просто отмечать галочку в журнале.
Главное изменение — не в ремонтах и не в лекарствах. Настоящее изменение — это отношение. Там, где появился врач, который слушает, все остальное уже не так страшно. Можно терпеть стены, можно привыкнуть к таблеткам, но когда тебя видят не как диагноз, а как человека — это и есть начало выздоровления.