Глава 1. Меня зовут Алексей
Меня зовут Алексей, мне пятьдесят пять. Половину жизни я живу с шизофренией. Иногда говорят “страдает”, но я уже не страдаю. Просто живу — как умею.
Первые годы я пытался прятаться. А потом понял: спрятать это невозможно.
Шизофрения — слово страшное, но в жизни она выглядит не как в фильмах. Никто не кидается с ножом и не спорит со своим отражением в зеркале. Просто реальность иногда трещит по швам. Слышишь шаги, которых нет, или думаешь, что кто-то следит. И вроде бы понимаешь, что это неправда, но сомнение — живое, липкое, настойчивое.
Сейчас я говорю об этом спокойно. А когда всё началось, я был молод — двадцать пять лет, работа, семья, ребёнок. Мир казался огромным и прочным. Пока однажды не стал странно звенеть воздух. С этого всё и началось.
- Я не психиатр, не философ — просто человек, который прошёл через три больницы, десятки обострений и тысячи будней, похожих на лабиринт.
Глава 2. Когда всё пошло наперекосяк
Мне было двадцать пять, когда я впервые заметил, что мир стал каким-то «неровным». Не то чтобы страшным — просто словно чуть сдвинутым. Люди говорят привычные слова, а в них чувствуется второй смысл. Свет мигает, будто моргает тебе. Всё вроде на своих местах, но в воздухе стоит напряжение, как перед грозой.
Сначала я решил, что это от усталости. На заводе тогда стояла жара — духота, сварка шипит, моторы гудят. Я работал электриком и к концу смены часто ловил себя на том, что не понимаю, кто мне что говорит. Мастер кричит, а я слышу не слова, а какой-то фон, словно радиопомехи. Вдруг кажется — это не он, это кто-то через него. Не начальник орёт, а кто-то наблюдает за мной, проверяет, как я себя поведу.
Дома стало хуже. Ночами я лежал и слушал, как холодильник разговаривает сам с собой — тихо, но настойчиво. Будто шепчет: “Не спи. Они уже близко”. Радио — то же самое: диктор читает новости, а между строк я слышу: “Алексей, не поддавайся”. Это не был голос, а скорее ощущение, будто слова проникают прямо под кожу.
Я тогда начал замечать — на улице люди переглядываются. В маршрутке кто-то кашлянул, другой ответил, и я уверен, что это сигнал. На заводе коллеги шептались, глядя в мою сторону, хотя потом, наверное, просто обсуждали обед. Всё казалось связанным: звуки, фразы, взгляды. Словно мир стал спектаклем, и я — единственный зритель, которому не выдали сценарий.
В тот день я пришёл на работу и почувствовал, что ноги не держат. Сел в раздевалке и больше не смог подняться. В голове был гул, будто электрический ток проходит через череп. Хотел сказать что-то — язык не слушался. Потом темнота. Через пару часов, говорят, приехала “скорая”.
Первую психиатрическую больницу я помню обрывками. Хлорка, серые коридоры, двери с глазками, запах варёной перловки и мокрых простыней. Девяносто второй год. В палате — человек двадцать, металлические койки впритык. Окна с решётками, на подоконнике облезлый термос с компотом. Врачи — измученные, как будто сами тут живут.
Первые дни я молчал. Смотрел, как кто-то поёт без конца одну и ту же песню, кто-то ходит по кругу, а кто-то просто лежит с открытыми глазами. Самое страшное было не в криках или шуме — страшно было понять, что я среди них. Что теперь “мы” — это я тоже.
Вечером медсестра разносила таблетки — горькие, белые, под строгим взглядом. После них наступала тишина — вязкая, без мыслей. Тело тяжелеет, язык будто из ваты, глаза закрываются сами собой. Днём давали уколы — галоперидол. От него тело ломило, пальцы сводило, начинались подёргивания, как у марионетки. А потом — пустота.
В какой-то момент я понял, что плачу, но не чувствую, что плачу. Эмоции будто выключили. Люди вокруг ходили медленно, как куклы. Кто-то кричал во сне, кто-то просил сигарету, кто-то просто стоял у стены, не моргая.
Иногда к нам приходили студенты — молодые, с блокнотами, записывали, как мы реагируем. Я пытался что-то сказать им, но язык не слушался. Мир стал вязким, как патока. Ты вроде живой, но в тебе нет “тебя”.
Через месяц выписали. Диагноз я читал, как приговор. В справке написано аккуратно — “параноидная шизофрения, ремиссия”. А я стоял у выхода, смотрел на зелёную траву за забором и не мог понять: я вышел — или всё это продолжается?
Глава 2 (продолжение). Первые годы болезни — растерянность
После выписки я вернулся домой. Мама встретила с осторожной улыбкой — радость через тревогу. Она всё гладила мой рукав и спрашивала:
— Тебе теперь полегче, Леш?
А я не знал, что ответить. Вроде легче, но как будто меня поменяли на другого. В теле — он, а в голове — я прежний, где-то глубоко.
Соседи встречали настороженно. Кто-то шептал у подъезда: “Леха приехал, после дурки”. Друзья сначала звонили — интересовались, мол, держись, потом перестали. Один сказал прямо: “Мы же не знаем, чего от тебя ждать”.
Вот так, тихо, без скандалов, жизнь сжалась до квартиры и ближайшего магазина.
Ночами я всё ещё прислушивался — не к голосам даже, а к шорохам. Казалось, соседи наверху нарочно двигают мебель, чтобы проверить, реагирую ли я. Когда-то я смеялся бы над этим, а теперь не мог отделаться от чувства, что всё вокруг связано. Даже ворона на подоконнике казалась посланником.
Через пару месяцев состояние снова поползло вниз. Пошел к врачу. Тот записал что-то в карточке и сказал, не глядя:
— Болезнь хроническая. Надо наблюдаться.
Слово “хроническая” повисло в комнате, как приговор. Мама заплакала, а я впервые ощутил, что теперь живу “по другую сторону” жизни.
В больницу вернулся уже без сопротивления. Всё знакомо: серые стены, потертый халат, ватное одеяло, подушка, набитая чем-то тяжёлым. Утром строем — на давление, на таблетки, на завтрак. Каша, хлеб, чай с привкусом металла.
Очередь в столовую шумит, кто-то ругается с санитаркой, кто-то просит добавку. На стене пожелтевшая газета с фотографией министра здравоохранения — год назад обещал “улучшить условия”.
Иногда мы сидели у окна — те, кто “поспокойнее”. Делились историями, кто как сюда попал. Один говорил, что его жена подсыпала что-то в еду. Другой — что у него “в мозгу микрофон”. Тогда я впервые поймал себя на мысли: мне среди них спокойнее, чем среди “нормальных”. Там я всегда должен притворяться, что со мной всё в порядке. А здесь — наоборот, можно просто быть собой, и никому нет дела.
Иногда даже становилось странно уютно. За окном вечер, дежурная включает радиоточку, кто-то тихо поёт “Город, которого нет”. Палата шепчется, кто-то смеётся. Страшно, но в этой тишине есть и облегчение: теперь всё на своих местах, теперь не надо доказывать, что я здоров.
Когда меня выписывали, врач сказал:
— Вы теперь наблюдающийся. Болезнь под контролем, но без лечения нельзя.
Я кивнул. Тогда я ещё не понимал, что “под контролем” значит “навсегда”.
Глава 3. Десятилетие тьмы — как рушится жизнь
После второй выписки я попробовал вернуться на завод. Меня взяли, но ненадолго. Сначала всё было терпимо — я молчал, делал свою работу, не спорил. Потом кто-то из отдела кадров прознал про больницу. Слух пошёл быстро: “Леха из психушки”. Коллеги стали обходить стороной, мастер попросил “написать по собственному”.
С тех пор я нигде не задерживался. Где бы ни начинал — через месяц-другой звонили, вежливо отказывали. Я уже знал эту интонацию: мягкая, как подушка, но за ней стена. Без справки о здоровье — нельзя, а со справкой — тем более.
Жена сначала держалась. Говорила: “Ты же лечишься, всё наладится”. Но я видел в её глазах усталость. Каждый раз, когда я уходил в себя, она будто исчезала рядом. Потом забрала сына и уехала к матери. Писала пару раз, потом перестала. Сын вырос, звонил изредка по праздникам — формально, вежливо. У меня его голос всё время был в голове: детский, звенящий, — а в жизни уже взрослый, чужой.
Мне назначили инвалидность — “вторая группа, бессрочно”. Сначала я злился: не инвалид же я, просто другой. Но злость прошла, когда понял, что эти бумажки — мой единственный способ выжить. Пенсия, лекарства, диспансер, справка для соцзащиты — всё по кругу, как бюрократическая карусель, из которой нельзя выйти.
Были периоды, когда голова прояснялась. Я мог неделю не спать и записывать мысли в тетрадь — стихи, обрывки фраз, идеи, как “улучшить сознание человечества”. Потом приходил спад — лежал сутками, не мылся, не ел, смотрел в одну точку. Мама тихо заходила, поправляла одеяло, ставила тарелку супа. Она не спрашивала, что со мной — просто сидела рядом. Иногда это было единственное, что держало.
Врач в диспансере был молодой, резкий. Всегда говорил одинаково:
— Таблетки пьёте?
— Пью.
— Значит, держимся.
Он не смотрел в глаза, просто ставил подпись и звал следующего. Я понял, что в этой системе никто не слушает. Важно не вылечить, а “учесть”. Быть галочкой в журнале.
Иногда я возвращался в больницу — по собственной воле, когда начинало “плыть”. Там хотя бы была ясность: режим, завтрак по расписанию, таблетки вовремя. Мир снаружи — слишком большой, больница — узкая, но понятная.
Шли годы. Мир менялся — появлялись мобильники, банкоматы, интернет-кафе, а я жил будто в другом времени. Не стареешь, когда стоишь на месте. Просто обрастаешь пылью.
Ближе к сорока я привык к тишине. Не ждал писем, не ждал звонков. Только иногда, просыпаясь ночью, слушал, как за стеной работает холодильник — тот самый шёпот из прошлого. И думал: странно, что я всё ещё живу. Как будто выключили свет, но лампочка продолжает гореть — по инерции.
Глава 4. Новая стадия — принятие
После сорока пяти жизнь вдруг стала предсказуемой. Не лёгкой, нет, просто без сюрпризов. Я уже знал, как болезнь себя ведёт. Она, как старый сосед: бывает молчит неделями, а бывает стучит по батарее, требуя внимания. Научился замечать первые сигналы — когда мысли начинают путаться, когда сон становится тревожным, когда радио снова звучит “слишком лично”. В эти дни я снижаю темп, достаю записную книжку и пишу: “тише, это не они, это болезнь”.
Постепенно привык жить с этим соседом. Таблетки стали мягче — уже не те галоперидоловые “кирпичи”, от которых тело не слушалось. Новые препараты не делали из меня растение. Я мог читать, гулять, смотреть фильмы и даже смеяться. Казалось бы, мелочи, но после десятилетий тьмы — как подарок.
Когда появился интернет, я сначала боялся туда лезть — думал, что это ещё один способ “достать сознание”. А потом наткнулся на форум для людей с психическими диагнозами. Там никто не спрашивал “что ты натворил?” или “опасен ли ты?”. Люди просто писали: “Сегодня тревожно”, “Снова снился отделение”, “Нашёл врача, который слушает”. Я впервые за много лет почувствовал себя не одиноким.
Нашёл друзей по переписке. Один живёт в Казани, другой — в Питере. Мы обсуждаем погоду, таблетки, котов и книги. У меня теперь тоже есть кошка — нашёл её на помойке, серую, с оторванным ухом. Назвал Мурзи. Она спит у меня на груди, как будто охраняет от того, что в голове.
Появилась и подработка. Сосед по дому попросил помочь с электрикой — и пошло. Потихоньку стал чинить людям розетки, выключатели, светильники. Неофициально, конечно, но честно. Мне нравится это ощущение — делать что-то руками, видеть результат, быть полезным.
Летом езжу на дачу к знакомому, помогаю красить забор, сажаю картошку. Там тишина, воздух, птицы. Вечером костёр, чай из термоса, и ты понимаешь: вот она, жизнь. Может, простая, но настоящая.
Иногда я думаю: раньше я воевал с болезнью, теперь просто живу рядом с ней. Мы не друзья, но и не враги. Я больше не ищу виноватых, не спрашиваю “почему я”. Просто есть то, что есть.
Я понял: я — это не диагноз. Болезнь не отнимает личность, если не отдавать её сам. Это просто спутник, иногда занудный, но предсказуемый. Главное — не дать ему вести за руку.
Глава 6. Как смотрят на “таких”
В метро на меня никто не оборачивается. Обычный мужчина в куртке, с пакетом из “Пятёрочки”, едет себе домой. Никто не догадывается, что я живу с диагнозом. Но стоит только сказать слово “шизофрения” — лица меняются. Одни сразу жалеют, другие отводят взгляд, будто я внезапно стал прозрачным.
Я привык к этому. В обществе “шизофреник” — не человек, а штамп. Как будто это приговор, а не болезнь. Люди знают это слово из фильмов и страшных новостей, где кто-то “услышал голоса и натворил бед”. А таких, как я, — тихих, лечащихся, живущих годами в ремиссии, — не показывают. Мы неинтересны.
Иногда я рассказываю знакомым правду — просто, без драмы. И вижу, как разговор замирает. “Да ладно? Не скажешь…” — говорят они, и тут же добавляют что-то неуместное вроде “а у тебя не опасно?” или “а тебе можно выпить?”. Смешно и немного больно.
А ведь мы такие же — ходим в магазин, чиним чайники, любим кошек, смотрим фильмы, плачем от глупых песен. Просто внутри у нас ещё один мир, который требует внимания.
Глава 7. Всё-таки я выжил
Я не герой и не пример. Просто человек, у которого жизнь сложилась вот так. Иногда думаю — если бы можно было вернуть время, я не стал бы просить вылечить. Попросил бы понять. Себя, других, тех, кто рядом.
Шизофрения — не приговор. Это просто другой способ видеть мир. Иногда страшный, иногда болезненный, но тоже настоящий. Я не жду чудес, не строю планов на годы вперёд, но каждое утро, когда просыпаюсь и чувствую, что день начинается спокойно, — это уже счастье.
Я часто прохожу мимо старой больницы, где лежал двадцать лет назад. Лавочка у входа облупилась, на окнах новые решётки. Сажусь, смотрю на небо. Вспоминаю всё — холодные уколы, хлорку, перловку, тишину ночных палат. И думаю: всё-таки я выжил.
Не ради кого-то, не вопреки системе — просто потому, что жизнь, даже странная, всё равно сильнее болезни.