Зинаида Петровна швырнула сумку прямо на диван, даже не разуваясь. Пальто болталось на одном плече, платок съехал набок – вид у нее был как у человека, который только что узнал страшную тайну и несется делиться ею со всем миром.
«Тимофей! Немедленно иди сюда!»
Голос свекрови прорезал тишину трехкомнатной квартиры на Пролетарской, где они жили все вместе уже четвертый год. Четвертый год этого кошмара под названием «одна семья». Я замерла на кухне с половником в руке – борщ как раз требовал внимания, но сердце уже колотилось где-то в горле. Когда Зинаида Петровна орала так, жди беды.
Тимур вышел из комнаты, потирая глаза – он работал ночами на складе, днем отсыпался. Волосы дыбом, майка мятая. Моя любовь. Мой измученный, затравленный жизнью муж, который даже спать спокойно не мог в собственном доме.
«Что случилось, мам?»
«Случилось!» – Зинаида Петровна прошлепала на кухню в уличных туфлях, оставляя мокрые следы на линолеуме. Села за стол, уставилась на меня, и в ее взгляде читалось такое торжество, что стало не по себе. – «Я сегодня встретила Надежду Львовну возле поликлиники. Помнишь эту акушерку? Так вот, она мне такое рассказала про твою Иришку...»
Я не отреагировала. Продолжала помешивать борщ, хотя руки уже тряслись. «Твоя Иришка» – так она меня называла в минуты особого презрения, когда хотела напомнить сыну, что жену выбрал он, а не она. Будто я какая-то покупка неудачная.
«Мама, давай потом, я спать хочу...»
«Спать! Когда тут такое дело!» – Зинаида Петровна хлопнула ладонью по столу. – «Надежда Львовна видела твою жену в июне прошлого года. В июне, Тимофей! В областной больнице. На приеме у гинеколога. А Мирослава у вас когда родилась? В марте, правильно? Так вот, Надежда говорит, что живот у нее был маленький совсем. На четвертом месяце такого не бывает, если ребенок крупный!»
Я выключила плиту. Обернулась медленно. Посмотрела на эту женщину, которая четыре года методично, планомерно отравляла нашу жизнь. Высокая, полная, с жесткими волосами, окрашенными в неестественный каштан. Вечно в этих домашних кофтах из синтетики, от которых в квартире пахло нафталином и злобой.
«Зинаида Петровна, вы о чем вообще?»
«А вот о чем!» – Она вскочила, подошла вплотную. Я видела каждую морщинку на ее лице, каждый выступивший сосуд на покрасневших щеках. – «О том, что ты, милочка, могла нагулять этого ребенка! Мирослава-то на Тимура совсем не похожа. Глаза темные, а у нас в роду все светлоглазые. И нос другой. Я сразу заметила, но молчала, ждала. А теперь вот – информация подтверждается!»
«Ты что несешь?!» – Тимур шагнул к матери, но та не отступила.
«Несу правду! Сынок, сделай тест ДНК, я уверена, что Ирка нагуляла этого ребенка! Надежда не врет – она сорок лет в профессии. Говорит, живот был максимум на три месяца. А это значит, что забеременела твоя женушка не от тебя, а от кого-то другого. Вспомни, она в том году на учебу ездила? Ездила! На эти свои курсы бухгалтерские в Москву. Две недели там пропадала. Вот где и нашла себе...»
Я не помнила, как полетела на нее. Помнила только, как пальцы вцепились в эту синтетическую кофту, как рванула изо всех сил. Зинаида Петровна отлетела к холодильнику, завизжала. Тимур схватил меня за плечи, оттаскивал, а я кричала – кричала так, что горло саднило:
«Ты спятила совсем, старая карга?! Какая Москва?! Я на девятом месяце с животом как арбуз ходила, вся больница меня видела! Ты что творишь?!»
Мирослава заплакала в комнате. Ее тонкий голосок прорезал весь этот кошмар – дочке было всего семь месяцев, она спала в кроватке, а тут такой ор. Я вырвалась от Тимура, побежала к ней. Руки дрожали, когда брала малышку на руки – она была красная, заплаканная, смотрела на меня этими своими огромными карими глазами. Моими глазами. У меня ведь карие, у моего отца были карие. Но какое это имело значение для Зинаиды Петровны?
Тимур стоял на пороге кухни. Молчал. И в его молчании было что-то новое. Что-то, чего раньше не было. Сомнение? Нет, не может быть. Он же знал. Он был со мной все эти месяцы беременности. Он видел каждое УЗИ, каждый анализ.
«Тима...» – начала я тихо, качая дочь.
Он отвернулся.
«Мне на работу пора собираться.»
И ушел в комнату. Просто ушел. А Зинаида Петровна осталась стоять на кухне, и на ее лице играла такая гадкая, торжествующая улыбка, что захотелось выть.
Вечером я сидела в маршрутке по дороге к родителям. Мирослава сопела на руках, укутанная в розовый комбинезон. За окном проплывали серые панельки спальных районов, кафешки с неоновыми вывесками, остановки с продрогшими людьми. Октябрь в городе – всегда серость и слякоть, всегда это ощущение, что жизнь проходит мимо, а ты застряла где-то в болоте чужих обвинений.
Тимур так и не позвонил. С утра ушел, даже не попрощался. Я собрала вещи – немного, самое необходимое, – и поняла, что не могу оставаться в этой квартире ни минуты больше. Зинаида Петровна заперлась в своей комнате и оттуда доносились телефонные разговоры. Она звонила кому-то, обсуждала, обмусоливала ситуацию. Наверняка всем родственникам уже растрезвонила.
Мама открыла дверь, и по ее лицу сразу стало ясно – она знает. Зинаида успела и до нее дозвониться.
«Ирочка... заходи. Что же это творится-то?»
Я прошла в крохотную двушку, где выросла. Тесную, старенькую, но родную. Села на продавленный диван, и только тут меня отпустило. Мирослава лежала рядом, сопя носиком, а я уткнулась лицом в ладони и наконец-то дала себе волю.
Мама молчала. Гладила меня по спине, как в детстве, когда я приходила из школы вся в слезах после очередной подлости одноклассниц. Только теперь мне тридцать два, у меня ребенок, и подлость исходит не от девчонок-школьниц, а от собственной свекрови.
«Она ненормальная, мам. Совсем ненормальная.»
«Я знаю, доченька. Знаю.»
«Тимур ей поверил. Я видела. Он усомнился во мне.»
Мама вздохнула тяжело, встала, пошла на кухню ставить чайник. Я осталась сидеть, глядя в одну точку. По телевизору шли новости – какие-то политики что-то обсуждали, но слова не доходили до сознания. В голове крутилось только одно: как так вышло? Четыре года назад мы были счастливы. Тимур снимал для нас с ним однушку на окраине, работал на двух работах, но мы были вместе. Вдвоем. А потом его отец умер, и Зинаида Петровна осталась одна в трешке. И начала названивать, плакать в трубку: «Сынок, я совсем одна, мне страшно, приезжай хоть на недельку».
Неделька растянулась на четыре года.
Сначала все было терпимо. Зинаида делала вид, что рада невестке, даже пирожки пекла иногда. Но потом начались замечания. Сначала мелкие – мол, борщ не так варю, пол не так мою, белье не так развешиваю. Потом покрупнее – работаю слишком много, дома мало бываю, про ребенка не думаю. Хотя именно я и работала, чтобы мы могли копить на собственное жилье. Тимур отдавал половину зарплаты матери на коммуналку и «общие нужды».
А когда я забеременела, началось совсем другое. Зинаида вдруг принялась выяснять, точно ли ребенок от Тимура. Намеками сначала – мол, я часто задерживаюсь на работе, с кем-то там общаюсь по телефону. Тимур тогда отмахивался, говорил: «Мама, не придумывай». Но червячок сомнения был запущен. Я видела, как он иногда смотрел на мой телефон, когда я переписывалась с подругами. Как напрягался, если я говорила, что поеду в магазин одна.
«Пей, пока горячий,» – мама протянула мне кружку с чаем. Села рядом, потрогала Мирославу за щечку. – «Красавица же. Вылитая ты.»
«Зина говорит, что на Тимура не похожа.»
«А кто ей сказал, что дети должны на отцов походить? У меня подруга есть, Таисия, так у нее сын вообще ни на кого из родителей не похож – весь в деда пошел, в ее отца. Генетика – штука непредсказуемая.»
Я кивнула, но легче не становилось. Дело было не в генетике. Дело было в том, что Зинаида Петровна нашла способ окончательно разрушить наш брак. И самое страшное – кажется, у нее получается.
Телефон завибрировал. Тимур. Сердце подскочило к горлу. Я схватила трубку, отошла к окну.
«Алло?»
«Где ты?» – голос глухой, усталый.
«У мамы. А где мне еще быть после того, что устроила твоя мать?»
Пауза. Слышно было, как он дышит. За его спиной гудели машины – значит, на улице.
«Ира, нам надо поговорить.»
«О чем? О тесте ДНК, который она требует?»
«Не ори. Давай спокойно. Я понимаю, что ты сейчас злишься, но...»
«Но что, Тимур? Ты правда в это веришь? Правда думаешь, что я могла изменить тебе и родить ребенка от другого?»
Он молчал. Это молчание было хуже любых слов.
«Я не знаю, что думать,» – наконец выдавил он. – «Мама сказала, что эта акушерка...»
«Твоя мама сказала! Твоя мама! Тим, очнись! Она специально это делает! Она хочет нас развести, неужели не видишь?»
«Зачем ей это?»
«Затем, что ей нужен только ты! Ты один! Без меня, без ребенка! Чтобы ты работал, деньги приносил, а она командовала парадом!»
«Ты не права. Она просто переживает...»
Я отключилась. Просто нажала красную кнопку и швырнула телефон на диван. Руки тряслись так, что пришлось сжать их в кулаки и прижать к груди.
Мама стояла в дверях кухни.
«Не верит?»
«Не знаю. Колеблется. А это почти то же самое.»
За окном стемнело окончательно. Фонари зажглись вдоль дороги, подсвечивая мокрый асфальт. Где-то внизу хлопнула дверь подъезда, кто-то громко матерился. Обычный вечер в обычном спальном районе. А у меня жизнь летела под откос, и остановить это было невозможно.
«Что теперь делать, мам?»
Она подошла, обняла меня за плечи.
«Сделаешь этот тест. Докажешь. А потом решишь – нужен ли тебе мужчина, который тебе не верит.»
Тест назначили на следующую среду. Тимур приехал за нами в субботу утром – молчаливый, осунувшейся, с темными кругами под глазами. Мирослава потянулась к нему ручками, залепетала что-то свое, младенческое. Он взял ее на руки, прижал к себе, и я увидела, как дрогнули его губы.
«Прости,» – сказал он тихо, глядя на дочку, а не на меня.
Я не ответила. Просто взяла сумку и вышла из квартиры. В маршрутке мы сидели молча. Мирослава уснула у него на руках, а я смотрела в окно и чувствовала, как внутри все выгорело дотла. Осталась только пустота и холод.
Клиника находилась в новом районе, на проспекте Энергетиков. Белые стены, запах дезинфекции, регистратура с улыбчивой девушкой, которая совершенно не подозревала, зачем мы здесь. Процедура заняла минут двадцать. У Тимура взяли мазок с внутренней стороны щеки, у Мирославы тоже. Малышка даже не проснулась толком – только поморщилась и снова закрыла глаза.
«Результаты будут через пять рабочих дней,» – сказала лаборантка. – «Мы пришлем на электронную почту.»
Пять дней я прожила как в тумане. Ходила на работу, улыбалась клиентам – я работала администратором в стоматологии, – кормила дочку, укладывала спать. А ночами лежала с открытыми глазами и думала: что будет дальше? Тимур звонил каждый день, спрашивал, как мы, не нужно ли чего. Я отвечала односложно. Зинаида Петровна не звонила вообще – затаилась, ждала результатов своего триумфа.
В четверг вечером пришло письмо. Тимур позвонил через десять минут. Голос дрожал.
«Ира... это моя дочь. Вероятность отцовства девяносто девять целых восемь десятых процента.»
Я сидела на краешке кровати у мамы, держала телефон у уха и ничего не чувствовала. Совсем ничего.
«Ну и хорошо,» – сказала я ровно.
«Ира, давай встретимся. Нам надо поговорить. Я во всем виноват, я понимаю, но...»
«Тимур, ты действительно думаешь, что теперь все вернется на круги своя? Что я приеду обратно, и мы будем жить как раньше?»
«А что еще? Мы же семья...»
«Были семьей,» – перебила я. – «До того момента, как ты поверил своей матери, а не мне. До того, как усомнился в том, что Мирослава твоя дочь. Знаешь, что самое страшное? Не то, что твоя мать это устроила. А то, что ты допустил мысль, что она может быть права.»
«Я запутался! Она так настойчиво говорила, эта история с акушеркой...»
«И что? Любой нормальный муж послал бы мать подальше. Сказал бы: я верю жене, не смей ее оскорблять. А ты что сделал? Ты молчал. Ты сомневался. Ты согласился на этот унизительный тест.»
Он дышал тяжело в трубку. Где-то за его спиной гудел телевизор – наверное, Зинаида смотрела свои сериалы.
«Что мне теперь делать, Ира?»
«Жить со своей матерью. Она этого и добивалась.»
«Не надо так...»
«Тим, я подам на развод. Завтра же пойду к адвокату.»
Повисла тишина. Долгая, звенящая, как лопнувшая струна.
«Ты не можешь так просто взять и...»
«Могу. И сделаю. Мне тридцать два года, у меня есть образование, работа, руки-ноги целые. Я подниму дочь сама. Без твоей матери, без ее яда, без постоянного контроля и обвинений.»
«А я?»
Вот тут я впервые за эти дни почувствовала что-то. Злость. Горячую, обжигающую злость.
«А ты, Тимур, сделал свой выбор. Когда стоял на пороге кухни и молчал, пока твоя мать называла меня гулящей. Когда не защитил. Когда не прогнал ее. Когда повел нас в эту чертову клинику, вместо того чтобы сказать: моя жена – честный человек, и я ей верю без всяких тестов.»
Я положила трубку. Руки больше не тряслись. Внутри было пусто, но спокойно. Как после долгой болезни, когда температура спала и можно наконец нормально дышать.
Мама вошла в комнату, посмотрела на меня.
«Решила?»
«Да.»
«И правильно,» – она кивнула. – «Жизнь одна. Нельзя тратить ее на тех, кто не умеет ценить.»
Через две недели я подала заявление в загс. Тимур не сопротивлялся – только просил встретиться, поговорить, дать еще один шанс. Я отказывала. Зинаида Петровна один раз позвонила, начала причитать, что все это ошибка, что она не хотела ничего плохого. Я не дослушала – просто отключила телефон и занесла ее в черный список.
Мирослава росла. Улыбалась, агукала, тянулась к игрушкам. По вечерам я сидела рядом с ее кроваткой, смотрела, как она спит, и думала: мы справимся. Обязательно справимся. Без лжи, без подозрений, без чужой злобы.
А Тимур так и остался в той трешке на Пролетарской. С матерью, которая получила то, чего хотела, – сына целиком и полностью для себя. Только вот счастья это никому не принесло.
Иногда по ночам я все же плакала. Но это были слезы не о потерянном муже. А о том, какой могла бы быть наша жизнь, если бы он оказался сильнее. Если бы выбрал меня, а не материнскую юбку.
Но он не выбрал. И это был его выбор. Не мой.