Кухонные часы на стене, круглые, с нарисованными ромашками, тикали оглушительно громко. В обычной жизни я их не замечала, но в этой звенящей тишине каждый щелчок секундной стрелки отдавался в висках. Виктор молча ел борщ, который я сварила еще днем.
Он всегда ел так — основательно, не отвлекаясь, будто выполнял важную работу. Его натруженные руки строителя, с вечно сбитыми костяшками, уверенно держали ложку. Я смотрела на его склоненную голову, на седину, что серебрила виски, и не знала, как начать разговор.
Наша Катя сидела напротив, ковыряя вилкой салат. Она не притронулась к супу, только отодвинула тарелку. Бледная, с темными кругами под глазами, моя шестнадцатилетняя девочка, моя гордость, выглядела так, словно не спала неделю. Последние дни наш дом превратился в какое-то минное поле. Мы ходили на цыпочках, говорили полушепотом и старались не смотреть друг другу в глаза.
Виктор доел, с шумом поставил тарелку на стол и посмотрел сначала на меня, потом на дочь.
— Что опять не так? — его голос, низкий, с хрипотцой, был похож на рокот двигателя. — Еда не нравится? Или настроение не то?
Катя вздрогнула, но ничего не ответила, только еще ниже опустила голову.
— Вить, не начинай, — тихо попросила я. — Устала она, в школе сейчас нагрузка большая.
Он фыркнул, поднялся из-за стола, прошел к раковине. От него пахло морозным воздухом и немного машинным маслом — запах моего мужа, родной и надежный, как он сам. Но сейчас эта надежность ощущалась как гранитная стена, о которую я боялась удариться.
Все началось три дня назад со звонка классной руководительницы. «Марина Викторовна, Кате стало плохо на физкультуре. Давление упало, голова закружилась. Мы ее в медпункт отвели, наша медсестра осмотрела. Вы не могли бы приехать?» У меня тогда сердце ухнуло куда-то в пятки. Я отпросилась с работы — я работаю в небольшом ателье, швеей — и полетела в школу. Катя сидела на кушетке, белая как полотно.
Медсестра, полная женщина в накрахмаленном халате, смотрела на меня с каким-то странным, сочувствующим выражением. «Переутомление, — сказала она вслух. — Витамины бы попить». Но ее глаза говорили совсем другое.
Дома Катя отлеживалась, пила чай с малиной, который я ей принесла. Я крутилась вокруг нее, пытаясь выведать, что случилось. Она отмахивалась: «Мам, ну правда, просто голова закружилась. Душно было в зале». Но я видела, что она врет. Моя дочь, которая всегда делилась со мной всем, от первой влюбленности в детском саду до ссор с подружками, вдруг замкнулась, выстроила вокруг себя глухую стену.
А вчера, когда я разбирала вещи для стирки, из кармана ее школьной толстовки выпала маленькая картонная коробочка. Пустая. От теста на беременность. Мир качнулся. Я села прямо на пол в ванной, среди вороха белья, и долго смотрела на эту коробочку, на инструкцию с двумя розовыми полосками. Две полоски. Я помнила, как двадцать лет назад сама с замиранием сердца смотрела на такой же тест. Только тогда мне было двадцать пять, рядом был любимый муж, и эти полоски были счастьем. А сейчас…
Вечером я ждала Виктора с работы. Он пришел уставший, как всегда. Поужинал, посмотрел новости, а я все не решалась. Ходила за ним тенью из кухни в комнату. Наконец, когда он уже собирался ложиться, я не выдержала.
— Вить, нам поговорить надо.
Он обернулся, его взгляд сразу стал настороженным. Мужчины, как звери, чуют беду.
— Что стряслось? С деньгами проблемы? На работе что-то?
Я молча протянула ему коробочку. Он взял ее, повертел в руках, непонимающе нахмурился. Потом до него дошло. Лицо его медленно начало каменеть.
— Это что? — спросил он так тихо, что стало страшно.
— Я нашла у Кати в вещах.
Он посмотрел на меня, потом снова на коробку.
— Шутка какая-то. Подружкина, наверное.
— Она пустая, Вить.
Мы стояли посреди комнаты и молчали. Часы на кухне тикали, отсчитывая секунды нашей рухнувшей спокойной жизни.
И вот сегодня этот ужин. После того как Виктор ушел из-за стола, я села рядом с Катей.
— Катюш, дочка… — я взяла ее за холодную руку. — Поговори со мной. Что бы ни случилось, мы же семья. Мы рядом.
Она подняла на меня глаза, полные такой тоски, что у меня защемило сердце.
— Мам, все нормально.
— Это ненормально, — я сжала ее пальцы. — Катя, я нашла тест.
Она выдернула руку, будто обожглась.
— Ты лазила по моим вещам?
— Он выпал, когда я собирала стирку! Катя, это правда?
Она молчала, глядя в одну точку. И это молчание было страшнее любого ответа.
— Кто он? — мой голос дрожал. — Это Паша? Тот мальчик, с которым ты в кино ходила?
Она мотнула головой.
— Катя, скажи мне! Я должна знать! Мы должны что-то делать!
В этот момент на кухню вернулся Виктор. Он услышал мой срывающийся голос. Увидел слезы на моих глазах и окаменевшее лицо дочери.
— Так. Я ничего не понимаю. Марина, объясни, что происходит.
Я глубоко вздохнула.
— Витя, я думаю… я думаю, наша дочь беременна.
Он замер. А потом медленно, разделяя каждое слово, произнес ту самую фразу, которая до сих пор стоит у меня в ушах.
— Ей всего 16. В каком смысле она беременна? — грозно ответил отец. Его голос не был громким, он был тяжелым, как чугунная плита.
Он подошел к столу, оперся на него руками и посмотрел на Катю.
— Это правда?
Катя сидела, сжавшись в комок. Потом едва заметно кивнула.
Я видела, как по лицу мужа пробежала целая буря. Неверие, гнев, боль, растерянность. Он так любил ее, свою принцессу. Он строил этот дом для нее, работал на стройке с утра до ночи, чтобы у нее все было. И сейчас его мир, в котором его маленькая девочка ходит в школу с бантиками, рушился на его глазах.
— Вон из-за стола, — процедил он. — В свою комнату. И чтобы я тебя не видел.
Катя пулей вылетела из кухни. Хлопнула дверь ее комнаты.
Виктор сел на табурет, обхватил голову руками.
— Как, Марин? Как мы это упустили? Я же… я же думал, она у нас умница. Я думал, она другая.
— Витя, она и есть умница. И она еще ребенок. Может, ошибка…
— Какая ошибка? — он вскинул на меня покрасневшие глаза. — Она кивнула! Она подтвердила! Кто он? Я его в порошок сотру! Я его…
Он не договорил, сжал кулаки так, что побелели костяшки.
— Нам нужно успокоиться, — сказала я, хотя у самой все внутри дрожало. — Нужно поговорить с ней. Узнать, кто отец, какой срок.
— Узнать? — он горько усмехнулся. — А что потом? В подоле нам принесет? Вся жизнь под откос. Институт, профессия… все! Будет с коляской по парку гулять, пока ее подружки на лекциях сидят. Нет. Этому не бывать.
Я испугалась.
— Витя, ты о чем?
— Об аборте я, Марина! О чем еще? Пока не поздно, нужно решать эту проблему.
— Это не проблема, это… это ребенок. Внук наш… или внучка.
— Какой внук? — он вскочил. — У шестнадцатилетней девчонки? Я этого позора не переживу. На работе засмеют, соседи пальцем показывать будут. Нет.
Решено. Завтра ведешь ее к врачу. И никаких разговоров.
Ночью я не спала. Лежала рядом с Виктором, он тоже не спал, только делал вид. Ворочался, тяжело вздыхал. Я думала о Кате. О том, как ей сейчас страшно и одиноко там, в своей комнате. Мой муж, при всей его любви, был человеком старой закалки. Прямолинейный, жесткий. Для него было только черное и белое. Правильно и неправильно. И сейчас наша дочь, по его мнению, совершила что-то непоправимо неправильное. А я… я была между ними. Я любила их обоих и не знала, как примирить эту грозную отцовскую правоту и тихий девичий страх.
Утром дом встретил нас ледяным молчанием. Катя вышла из комнаты уже одетая в школу, молча налила себе чаю. Виктор демонстративно отвернулся и смотрел в окно. Я попыталась что-то сказать, но слова застревали в горле. Атмосфера была такой тяжелой, что, казалось, ее можно резать ножом.
— Катя, — начал Виктор, не поворачиваясь. — После школы никуда. С матерью поедете.
— Куда? — тихо спросила она.
— Куда надо, — отрезал он.
Катя посмотрела на меня умоляюще. Я отвела глаза. Мне было стыдно. Стыдно за мужа, за себя, за то, что мы не можем просто обнять ее и сказать, что все будет хорошо.
Она ничего больше не сказала. Взяла рюкзак и ушла.
Весь день на работе я не могла сосредоточиться. Строчка на машинке плясала, нитка рвалась. Я думала о том, что скажу дочери, как посмотрю ей в глаза, когда повезу ее в больницу. Это казалось чудовищным предательством. В обеденный перерыв я набрала ее номер. Она не ответила. Набрала еще раз. Тишина. Сердце заколотилось от дурного предчувствия.
Я снова отпросилась, побежала домой. Дома было тихо. Я заглянула в Катину комнату. Пусто. Рюкзак на месте, значит, из школы она приходила. Я бросилась к шкафу — все ее вещи на месте. Куда она могла пойти? Я обзвонила ее подружек. Никто ничего не знает. Паника подступала к горлу. Я позвонила Виктору.
— Ее нет дома! — кричала я в трубку. — Она ушла!
— Успокойся, — его голос был напряженным, но он старался держаться. — Куда она уйдет? Погуляет и вернется. Нагулялась уже, видимо.
— Витя, это ты во всем виноват! Ты напугал ее!
— Я?! — взревел он. — Я ее напугал? А она нас не напугала, нет?
Мы поругались. Впервые за много лет так сильно. Я бросила трубку и села на Катину кровать. И тут мой взгляд упал на прикроватную тумбочку. На ней лежал ее телефон. Она оставила его. А рядом — маленький сложенный вчетверо листок. Записка.
«Мама, папа, простите. Я не могу так. Не ищите меня».
Земля ушла из-под ног. Я не помню, как снова набирала номер мужа, как кричала, что Катя оставила записку. Он примчался через полчаса, бледный, с осунувшимся лицом. Мы сидели на кухне, где еще вчера кипели страсти, и смотрели на этот клочок бумаги. Наша жизнь, такая понятная и устроенная, летела в пропасть.
Мы искали ее везде. Обошли все парки, все дворы, где она любила гулять. Виктор звонил Паше, тому самому мальчику. Тот испуганным голосом клялся, что не видел Катю и вообще они давно не общаются. Стало смеркаться. Холодный ноябрьский ветер пробирал до костей. Я смотрела на обезумевшее от страха лицо мужа и видела в нем не грозного отца, а несчастного, потерянного человека, который боится потерять самое дорогое, что у него есть.
Ближе к ночи мы вернулись домой, совершенно разбитые. Что делать дальше? Идти в полицию? Ждать? И тут в дверь позвонили. Мы с Виктором переглянулись. Я бросилась открывать. На пороге стояла Света, Катина лучшая подруга. Маленькая, худенькая, заплаканная.
— Здравствуйте, Марина Викторовна, — прошептала она. — Катя у меня.
У меня отлегло от сердца. Жива.
— Где? Света, где она?
— Она у меня на даче. Тут недалеко, за городом. Ключи у меня были. Сказала, что домой не вернется.
Виктор вышел в коридор.
— Собирайся, — сказал он мне. — Поехали.
Света испуганно посмотрела на него.
— Виктор Петрович, не ругайте ее, пожалуйста. Она… она очень боится.
Лицо Виктора было непроницаемым.
— Поехали, — повторил он.
В машине мы ехали молча. Света сидела на заднем сиденье и тихо всхлипывала. Дача оказалась небольшим деревянным домиком в старом садоводстве. В одном окне горел тусклый свет. Мы вошли внутрь. В домике было холодно и пахло сыростью. Катя сидела на старом диване, закутавшись в какое-то одеяло. Увидев нас, она вскочила.
— Я не вернусь! — крикнула она, глядя на отца. — Я не буду делать то, что ты сказал!
Виктор остановился в дверях. Он долго смотрел на нее, на свою испуганную, дрожащую дочь. Я подошла к ней, обняла за плечи. Она была ледяная.
— Поехали домой, дочка. Замерзла ведь вся.
— Нет.
— Катя, — голос Виктора был непривычно тихим. — Домой.
И тут Света, стоявшая позади нас, вдруг шагнула вперед.
— Это я во всем виновата, — сказала она, и слезы снова хлынули у нее из глаз. — Это все из-за меня.
Мы с Виктором обернулись к ней.
— В каком смысле? — не понял он.
— Катя не беременна, — выпалила Света. — Это я… я беременна. А родители… они меня из дома выгнали. Сказали, что я им больше не дочь.
Она зарыдала в голос, закрыв лицо руками.
— Я не знала, куда идти. Пришла к Кате. Она меня спрятала у себя в комнате на один день. Кормила, пока вас не было. А тест… это мой тест. Она его просто в карман сунула, чтобы выбросить, и забыла. А когда вы ее спрашивали… она просто молчала, потому что не хотела меня выдавать. Она хотела мне время дать, чтобы я что-то придумала. А потом, когда вы про больницу сказали… она испугалась. Не за себя, за меня. Она подумала, что вы ее силой заставите, и тогда правда вскроется, и мне совсем некуда будет идти. Поэтому она и сбежала. Чтобы меня защитить.
Мы стояли как громом пораженные. Я смотрела на свою дочь, которая стояла, закутавшись в одеяло, в этом холодном доме, готовая взять на себя чужой позор, чужую беду, лишь бы спасти подругу. А потом я посмотрела на Виктора.
Он стоял и смотрел на Катю. И я видела, как суровое выражение сходит с его лица, как разглаживаются морщины на лбу. В его глазах стояло такое выражение, которого я не видела никогда — смесь потрясения, раскаяния и безграничной, ошеломляющей гордости.
Он медленно подошел к Кате. Она вжалась в диван, все еще ожидая гнева. Но он не кричал. Он просто сел рядом с ней на корточки, взял ее холодную руку в свои большие, теплые ладони.
— Дура ты у меня, — сказал он тихо. — Совсем дура.
Он притянул ее к себе и крепко обнял. Так, как обнимал, когда она была совсем маленькой и разбивала коленки. Катя сначала замерла, а потом уткнулась ему в плечо и затряслась от беззвучных рыданий.
— Прости меня, папа, — шептала она. — Я не знала, что делать.
— Это ты меня прости, — глухо сказал он, гладя ее по волосам. — Это я дурак старый. Ничего не понял.
Я смотрела на них, и у меня у самой текли слезы. Слезы облегчения, слезы гордости за мою девочку, у которой оказалось такое огромное, отважное сердце.
Мы вернулись домой уже под утро. Все вместе. Света ехала с нами. Она всю дорогу молчала, сжавшись на заднем сиденье. Когда мы вошли в нашу теплую, светлую квартиру, Виктор повернулся к ней.
— Так, — сказал он своим обычным командирским тоном, но в нем уже не было злости. — Иди умывайся. Марина, сделай чай. Горячий. И бутерброды. А потом будем думать, что с твоими родителями делать. Может, и не нужны тебе такие родители.
Он посмотрел на Катю, которая стояла рядом со Светой и держала ее за руку.
— А ты, героиня… Марш спать. Завтра в школу не пойдешь. Отоспишься.
За столом на нашей кухне мы сидели вчетвером. Тишина больше не была звенящей и страшной. Она была спокойной, умиротворенной. Виктор пил чай, смотрел на девочек, и в его взгляде была какая-то новая, незнакомая мне нежность. Он вырастил хорошую дочь. Правильную. И в этот момент он, кажется, понял это так ясно, как никогда раньше. Он злился на вымышленный позор, но столкнувшись с настоящим благородством, с настоящей дружбой, он просто не мог не отступить.
Кризис миновал. Впереди было много сложностей: серьезный разговор с родителями Светы, помощь девочке, которой предстояло стать матерью слишком рано. Но я знала, что мы справимся. Все вместе. Потому что в ту холодную ночь в заброшенном дачном домике мы не потеряли, а обрели что-то очень важное.
Мы поняли, что наша семья — это не просто люди, живущие под одной крышей. Это крепость. И наша маленькая девочка оказалась самым сильным и смелым ее защитником. А кухонные часы на стене с ромашками снова тикали как обычно, незаметно, отмеряя время нашей новой, чуть более мудрой и определенно более счастливой жизни.
Читайте также: