Москва навылет 35. Начало здесь
В кремлёвской части гостиницы «Москва» вечер тёк как подтаявший лёд — мягко, с треском где-то внизу. Я уже собрался провести его в одиночестве: душ, буфет на этаже, кресло в номере и пиво, холодное и честное, как забойный воздух ранним утром.
Телевизор гудел, я думал, что успею наконец помолчать. Но телефон зазвонил с настойчивостью инструктора по политграмоте: раз, другой, третий. Снял трубку — и услышал многоголосый, чуть заглушенный фон, будто в трубку дышал целый кабинет: «Вас беспокоит руководство партии “Демократическая Россия”. Мы находимся этажом выше… в гостиничном номере члена ЦК КПСС и члена Верховного Совета СССР, Ельцина Бориса Николаевича. Хозяин приглашает Вас на ужин».
Я понимал: абы какая «залётная братия» в кремлёвские этажи не прорывается. Здесь всё под присмотром — даже лифт, как отдельный режим допусков. Но если судьба поднимает тебя, шахтёра из Кузбасса, на такой виток спирали — значит, нужен. И я пошёл.
Лифт — нет, лифт только для своих. Значит, по лестнице: каждый пролёт — как мысль, каждое ограждение — как пауза для понимания, что в столице демократии и у «цековской» элиты могут быть общие посиделки за одним столом. Симбиоз, которого мы в провинции и представить не могли: «мы… в нашем индустриальном регионе упираемся рогом за чистоту своих идеалов, а в столице политические конкуренты тасуются на своих “тайных вечерях”».
Дверь открыли почтительно, но быстро, словно я не гость, а пазл, которого не хватало картине. В гостиной — шум группок, значки союзных депутатов, бутылки на подоконнике и выбранная публикой дистанция.
Поимённого представления не требовалось; рядом шевельнулся «помощник Бориса Николаевича», и уже через минуту напротив меня, как в лекционном зале, расположилась троица: Попов Гавриил Харитонович — «Демократическая Россия», профессор, доктор; Собчак Анатолий Александрович — доктор юридических наук; Станкевич Сергей Борисович — «учёный гуманитарий».
Собеседник, что садился первым, без экивоков обрисовал повестку: «Бориса Николаевича и руководство партии интересует публичная перспектива ваших Рабочих комитетов. От того с кем будете вы — будет зависеть и ваш авторитет».
Простой, казалось бы, заход… но под ним виднелась стальная схема: не просто «познакомиться», а положить руку на пульс, примерить манжетку своего тонометра на наше движение и объявить результаты вместе с диагнозом — на правах старшего врача.
И тут же, не дожидаясь ни моих «как-нибудь позже», ни сигнала официантки с подносом, пошёл «экзамен»: «Какими правовыми актами мирового опыта вы руководствовались в массовой забастовке? Какие юридические школы были востребованы? Какой исторический организационный опыт реализован? На базе какой идеологической школы формировались требования?» — вопросы валились аккуратно, как разношёрстные папки на стол, но с той интонацией, где ужин незаметно превращают в допрос о сознании.
Я усмехнулся: «Вообще-то меня пригласили на приватный ужин, а не на дознание. Если я ошибся в понятиях — самое время откланяться». Все затихли, на секунду смолкли даже стаканы. И вот тут, словно режиссёр, который знает, когда выпускать главного актёра, из смежной комнаты появился он. В нём было больше тишины, чем звука, но тишина резала воздух: «Скандальный герой нашего времени — Борис Николаевич Ельцин?» — мелькнула мысль, а помощник уже освобождал ему место, и «вечеря» сдвигалась, уступая локоть пространства этому человеку и троице его сопровождения.
Борис Николаевич сел, оглядел стол, нас, папки с бумажной пылью — и вдруг выдал в полушутку, но точно по цели: «Ну что, академики словили плюху? Так вам и надо — чтобы не умничали. Предлагаю не доискиваться аналогий… попробуем уяснить практические выводы».
Реакция была как на забое, где после плохого взрыва кто-то вовремя крикнул «Ложись!»: напряжение спало, и к делу, наконец, подошли без завитушек.
Суть, к которой он вёл, оказалась без украшений и без ложки мёда: «Последние выборы Союзных народных депутатов полностью подтверждают “незыблемость демократии… КПСС”. Даже если исключить шестую статью из Конституции СССР — в стране ничего не изменится. Единственная надежда — возрождение России в статусе суверенного государства. Значит, всё упирается в предстоящие выборы в РСФСР».
Он спросил у Анатолия Александровича — есть ли «исторический фолиант», проект закона о выборах и поправки к Конституции.
«Да, десяток экземпляров сообразим», — ответил Собчак, и стол очистили под бумаги так же быстро, как мы в забое чистим штрек перед заходом крепи.
Собчак отодвинул тарелку и ровным голосом юриста, которому важна формулировка, а не риторика, предложил начать с «шестого раздела» — там, где «выдвигать и быть выдвинутым; избирать и быть избранным». Доступное право, но через «игольное ушко», — отметил он. И всё же «монополия КПСС» в избирательном праве пусть и декларативно, но урезается: шанс прорыва новому — есть.
Я слушал и понимал сразу по нескольким пластам. На одном — историческая механика: закон, поправки, сроки. На другом — технология, с которой пришли к нам. Мы, как огромный котёл с давлением, а они — с манометром и учебником по термодинамике.
Рядом — Гавриил Попов, от которого веяло университетом и учредительством — вкрадчиво, как от лектора, что вдруг вызвал на кафедру рабочего из зрительного зала: «От наших отделений из шахтёрских регионов мы имеем информацию… КПСС разваливается по швам. Так ли это?» — вопрос был задушевным, но крючок в нём блестел на свету (я хорошо видел блеск таких крючков).
«Да, на примере Кузбасса КПСС несёт потери, — ответил я, — но слухи о скорбном расстройстве преувеличены. Рабочие комитеты — как шило в седле, это верно, но приписывать идеологическую эрозию КПСС исключительно нам не советую. Хотя… по Новокузнецкому комитету мы под КПСС такую мину заложили — мало им не покажется».
Они переглянулись; я видел, как новая строка вписывается в их методичку: «шахтёры самостоятельны, но готовы к точечным решениям». Проще говоря, нас не привяжешь к ничьей упряжке, но договориться о проходке под конкретный пласт — можно.
И всё же я не дал им главного — не позволил оформить нас «прицепом» к их локомотиву. Сказал честно: «Объяснить наш протест классически — не получится; разводить тему на одном эмоциональном настрое — глупо. Поэтому, кто хочет понять — изучайте по месту истоков».
В комнате на секунду стало слышно, как капает вода на ковёр. И снова заминку снял Ельцин: «Ну что ж… важно, чтобы в кампании оказалось как можно больше независимых кандидатов на все уровни. И чтобы они знали всё новое в избирательном праве. Времени в обрез — вопрос будут закрывать к концу месяца».
…Мы перешли к «чревоугодию». Для приличия — пару фраз о «Столичной», заливном, о том, как холодные блюда примиряют холодные головы. Собчак и Станкевич ушли подбирать материалы. Попов, первый из вождей столичной демократии, «между прочим» раскрутил меня на тему отношений Рабочих комитетов и парткомов КПСС — не для анекдота, а для будущей сети отделений «на местах».
Я понимал, к чему тянется его «нитка».
Мы в Кузбассе уже перетёрли то, что они «толкут в законодательной ступе»: забастовка показала, что «блеф о нерушимом единстве КПСС и пролетариата» — блеф, и что «позиционирование на этом постулате смысла не имеет». Мы потребовали восстановить институты РСФСР и этим самим из шахт вывели разговор на уровень конституционного права. Мы, а не они, первыми сменили тоннель. Это факт, который здесь ловко пытались «перепрошить» под свои задачи: мол, “ваше — наше общее”, а “наше — ваше общее, но в нашей редакции” .
Вот здесь и раскрывались технологии внедрения — не в виде лозунгов, а как набор приёмов, которыми столица приручает «новый зверь эпохи»:
- «Приватная вечеря». Ужин вместо протокола. Сначала — снять настороженность, посадить рядом, показать близость «больших». Чтобы гость почувствовал себя «на равных» и, не заметив, принял правила их комнаты. (За это отвечал сам формат вечера — и лёгкий юмор хозяина: «академики словили плюху…» .)
- «Экзамен без билета». До «я» и до «мы» — обложить вопросами про «школы» и «акты», чтобы втянуть в чужую схему координат. Станкевич и Собчак вели именно так: сначала «какие правовые акты», потом «какая идеологическая школа», и ты уже говоришь на их языке, а не на своём забойном.
- «Фолиант как пропуск». Развернуть перед тобой законопроект и конституционные поправки, дать «десять экземпляров», чтобы ощущение общности закрепить бумагой. Книжка вместо договора, но с тем же эффектом: прочитанное связывает не хуже подписи, если ты не осторожен.
- «Сбор разведпризнаков». Мягкая «разведка боем» про партию и парткомы: где у вас «шило», где «мина». Попов спрашивал не праздно — ему нужны были линии разломов для будущих маршрутов влияния.
- «Публичная перспектива взамен автономии». «От того, с кем будете вы, — будет зависеть ваш авторитет», — формула двойного назначения. В ней обещание и поводок. Обещание большего звука — и поводок редакции этого звука. Если клюнешь — тебя тут же превратят из источника энергии в электроприбор со сменной вилкой.
И ещё — «перепрошивка памяти». Они знали: завтра в статьях натасканные авторы распишут и растиражируют «факт влияния Ельцина на Выборы от Рабочих комитетов шахтёров». Так строится история — не из того, что было, а из того, что удобно. Книга памяти, переплетённая чужими руками. И об этом в комнате тоже прозвучало: «Со временем… распишут и растиражируют… как бесспорный факт Его влияния… А как это сложилось в действительности — тогда не мог предвидеть никто».
Я улыбался уголком рта. Мы — не «аборигены», как кто-то там шепнул в трубку, приглашающий «сурового аборигена» наверх. Мы не боги, но и «не заморные убоги», чтобы отдать свою силу за аванс из столичной лексики. Мы уже «перетрясли» своё и чужое: «то, что они могли толочь в своей законодательной ступе, мы, шахтёры, перетрясли своей всесоюзной забастовкой».
***
…Ужин подходил к финалу, как подходит к финалу смена, когда уже слышно, как наверху скрипит задвижка душевой. Борис Николаевич, удовлетворённо кивнув на «пакет реформ», подвёл точку: «Один в поле не воин… важно, чтобы независимых было больше. И знать, как будут приняты новые правила игры» — и, будто запечатывая конверт, вернул нас к тарелкам: «Будем считать, тема закрыта. Продолжим ужин».
А я в этот момент понял главную технологию тех дней.
Не «перекупить» и не «запугать». Вплестись. Привинтиться к готовому мотору и назвать его своим. Сделать так, чтобы завтра любой крик шахты звучал будто бы из их динамика. Не ради чьей-то злой воли — ради инерции столицы, которая не умеет жить без права названия.
Мы не позволили. Мы отвечали — по делу, не по учебнику. Мы не подписали ничего «между салатом и фужером». Мы похлопали их бумаги, но не приняли чужую обложку на наше содержание. Мы вышли из этого номера так же, как вошли — своими ногами, а не как выжатые из каблуков стельки.
А на лестнице, где пахло ковровой пылью и официальной моросью, я вдруг отчётливо услышал, как прошлое скрипит — меняют доски. Шагнул в полутень и сказал себе вслух: «Если нам суждено идти дальше — то только по нашим правилам. Пусть придут в Кузбасс и спросят у тех, кто ставил крепь и держал штрек. Пусть учатся у нас — и пусть не переписывают нас под себя».
…Потом, уже днём, когда пыль от московской «вечери» улеглась, я обсудил в своём кругу коллег увиденное. Разложил приёмы, как мы раскладываем костыльной лопатой породу по борту. Решили: да, нам нужны независимые кандидаты — но наши. Да, нам нужна юридическая грамотность — но не как повод стать чьей-то сноской. И да, мы готовы читать фолианты — но над ними будет наш карандаш, а не чужой штамп.
И в протоколах переговоров, и в цеховых собраниях звучало одно и то же: «держать строй и не пускать в ряды “крепильщиков сознания” без смены» тех, кто придёт ставить чужие стойки в наш забой. И мы постарались это строго соблюдать.
Столичные партии ещё не раз попробуют войти в нас «вплетением»: через «общественные комитеты поддержки», через «экспертные советы», через «координации по выборам».
Мы научились узнавать их с ходу: по брошюрам, где текст начинается сразу с выводов; по планёркам, где тебя называют «коллегой», хотя ты ещё не сказал ни слова; по улыбке, в которой слышно: «От того, с кем будете вы…» — и дальше по списку. И каждый раз мы отвечали нашим кузбасским: «Мы можем быть рядом. Мы не будем внутри».
В этом и была наша победа в Москве: мы вышли оттуда не командой «под чьим-то флагом», а бригадой, у которой свой штрек, свой плаcт и своё право выбрать, где ставить крепь.
И если кто спросит, где были в ту ночь границы «демократии», отвечу без обид и без викторины: на сервировке стола. Их скатерть, наши руки. Их фолиант, наши карандаши. Их «вечеря» — и наш отказ быть блюдом.
Мы остались голодными до своей свободы. А этого голода у нас хватило надолго.
Продолжение следует ………………………..
