Рассказ третий: Эхо разорванного времени
Исцеление мальчика в библиотеке не просто прибавило Лене уверенности — оно изменило сам инструмент ее восприятия. Если раньше она слышала лишь шепот отдельных душ, то теперь она видела сами швы на полотне мира. Она научилась чувствовать «шрамы» — места, где боль, ужас или, что было страннее, безудержная радость были настолько сильны, что врезались в саму ткань реальности, оставляя после себя аномалии, словно кляксы застывшей эмали на холсте времени.
Одним из самых ярких и болезненных таких шрамов был заброшенный кинотеатр «Октябрь». Местные подростки рассказывали легенды, что по ночам из-за его заколоченных окон доносятся звуки старого вальса и приглушенный, как из-под воды, смех, а в зале мелькают тени в нарядных платьях и фраках. Для Лены же это место ощущалось как нарыв, яркий, пульсирующий, но ядовитый. Это была не тихая печаль, а всплеск застывшей, законсервированной радости, которая, подобно сильной кислоте, разъедала настоящее, не давая ему жить своей жизнью.
Решившись на исследование, она подошла к зданию на закате. Ржавые афиши 80-х годов шелестели на ветру клочьями. Дверь была заколочена, но Лена нашла лаз — выбитое слуховое окно под самой крышей. Внутри пахло пылью, влажным камнем и тлением — и чем-то еще. Едва уловимыми нотами духов, табака и старого бархата.
И вот, сделав шаг в зал, она ахнула, и ее дыхание застряло в горле. Пространство вокруг нее задышало, заколебалось. Пыльный, заваленный битым кирпичом и обломками кресел зал на мгновение был реальным. Она видела граффити на стенах, прорастающий сквозь паркет мох. Но в следующее мгновение картина плыла, расплывалась и сменялась другой, накладываясь поверх, как два слайда в одном проекторе.
Сияющий зал с высоким потолком и хрустальными люстрами, в которых отражались тысячи огней. Паркет отполирован до зеркального блеска. Воздух звенел от смеха, звона бокалов и чарующих, хоть и приглушенных, словно из старой патефонной пластинки, звуков оркестра. Танцующие пары — юноши в строгих, но элегантных костюмах, девушки в шелковых платьях с пышными юбками. Это был 1941 год. Выпускной бал. И это было не скопление отдельных призраков, а цельное привидение-событие. Эхо великого праздника, навсегда прерванного войной.
Ее внутренний гид, тихий шепот-интуиция, тут же донес до нее суть. Завтра. Завтрашний день висел над этим весельем тяжелым, невысказанным занавесом. Завтра многих из этих улыбающихся юношей провожали бы на фронт. Они танцевали, вкладывая в каждый поворот, в каждое прикосновение всю свою юность, всю свою отчаянную, исступленную надежду, всю ярость против надвигающейся тьмы. И эта коллективная, сконцентрированная энергия оказалась настолько чудовищно мощной, что выжгла в времени петлю, вечный миг накануне прощания.
Но петля была бракованной, уродливой. Среди веселящихся, сияющих теней Лена быстро заметила ту, что была сердцевиной этой аномалии. Девушка в бледно-голубом платье, с жемчугом в волнах прически. Она не танцевала, а стояла, прислонившись к мраморной колонне, и ее тонкие плечи содрогались от беззвучных, но отчаянных рыданий. Она была тем самым гвоздем, которым это эхо было прибито к реальности. Ее личное, тихое, всепоглощающее горе, ее предчувствие беды были тем самым крюком, который не давал памяти исцелиться и уйти.
Лена, шаг за шагом, пробираясь сквозь наваждение, подошла к ней. Танцующие пары проносились мимо, не замечая их, их смех и шепот были частью декорации. Но сквозь их сияющие образы проступали облупленные стены, ржавые арматурины и мрак настоящего.
— Ты не хочешь помнить этот вечер, — сказала Лена, и ее голос прозвучал странно громко в этом призрачном гомоне. Это была не догадка, а констатация факта, прочитанного с самой души.
Девушка медленно подняла голову. Ее лицо было бледным, залитым слезами, но невероятно живым и юным. Глаза — огромные, полные бездонного ужаса.
— Он... он сделал мне предложение, — прошептала она, и ее голос звенел, как треснувшее стекло. — Прямо здесь, всего час назад. А завтра... завтра он уезжает. Я знаю, я чувствую всем сердцем — он не вернется. Я не переживу этого.
— Ты держишь его здесь, — мягко, но твердо сказала Лена. — Ты своей болью приковала его к этому моменту. Ты держишь здесь всех них. Из-за страха. Из-за нежелания отпустить.
— Я не могу! — в голосе девушки послышалась истерика. — Я не хочу! Это последнее, что у меня есть! Его улыбка, его слова... все!
Лена вдруг с предельной ясностью поняла: просто силой разорвать эту петлю — значит совершить акт насилия, похлеще любого изгнания. Это было бы убийством последней надежды. Нужно было не разорвать, а исцелить саму память. Научить ее жить дальше.
Она осторожно протянула руку и взяла холодную, как отполированный мрамор, ладонь девушки.
— Давай посмотрим, что было дальше. Не с ним. С тобой.
Она не повела ее в будущее. Вместо этого она погрузила свое сознание в нити воспоминаний, в ту самую боль, что пульсировала в сердце девушки. Но она показывала не то, чего та боялась — не гибель жениха в грязи окопа. Она вытягивала из клубка ее собственной, состоявшейся жизни другие нити. Вот его письма с фронта, пожелтевшие листки, полные нежности, любви и той самой надежды, которую он унес с собой. Вот она сама, в белом халате, в душном госпитале, склонившаяся над раненым — и ее руки спасают жизнь. Вот ее улыбка, когда она читает его треугольники. А вот — много лет спустя — тихий вечер в другой комнате, с другим человеком. Это не была измена или забвение. Новая любовь не вытеснила старую, а легла рядом с ней, как новый слой в богатой, сложной жизни. Она показала ей всю ее жизнь — долгую, трудную, но наполненную смыслом, светом и спасенными ею чужими судьбами. Жизнь, которая стала лучшим памятником той юношеской любви.
Слезы на лице девушки постепенно высыхали. Ее образ, прежде полупрозрачный и дрожащий, стал прочнее, яснее. В ее глазах смятение и ужас сменились тихим изумлением.
— Он... — голос ее окреп, в нем появились новые, взрослые нотки. — Он был бы счастлив? Узнав, что я... что я жила?
— Да, — ответила Лена, и в ее собственном голосе дрогнули слезы. — Больше всего на свете. И он ждет тебя не в этом застывшем вальсе, а в месте, где нет разлук, где время не рвется на клочья.
Девушка в голубом платье улыбнулась. Впервые за восемьдесят долгих лет уголки ее губ дрогнули, и на ее лице расцвела улыбка — печальная, но безмерно светлая. Она обернулась к танцзалу, нашла взглядом сияющего, беззаботного призрака своего жениха. Послала ему через всю вечность прощальный, полный безграничной любви и благодарности взгляд. Не цепляясь, а отпуская. И затем ее образ стал терять очертания, не тая, а словно растворяясь в теплом свете, который шел изнутри. Она просто исчезла, унося с собой свой гвоздь.
С ее уходом петля времени лопнула с тихим, но ощутимым щелчком, будто лопнула струна гигантского инструмента. Сияющий зал дрогнул, погас, как перегоревшая лампочка. Звуки вальса оборвались на высокой ноте скрипки, оставив в ушах звенящую тишину. Призрачные фигуры танцоров замерли, а затем медленно, без спешки, расплылись, как клубы дыма под утренним солнцем. Аномалия исчезла. Но Лена чувствовала — эхо того вечера не ушло бесследно. Оно осталось, вплетенное в историю этих стен, как легкая, светлая грусть, как далекая музыка из прошлого, которая больше не разрывала настоящее, а лишь придавала ему глубины.
Лена выбралась на улицу, в прохладный ночной воздух. Она чувствовала глубочайшую, выматывающую усталость, но и странное, горькое удовлетворение. Она осознала, что исцелять можно не только открытую боль, но и застывшую радость, которая превратилась в тюрьму. Она научилась работать не с душами, а со временем и памятью.
Ее способности росли, пуская все более глубокие корни. Но где-то на самой периферии восприятия, в едва уловимом дрожании воздуха, она вновь ощутила то самое внимание — тяжелое, безразличное и бесконечно древнее. Ткач наблюдал. Он видел, как она управилась с очередным узлом на его полотне. И он ждал, к чему приведет ее следующий шаг. А следующий шрам на Пороге обещал быть куда более масштабным и опасным. Из-под города, из самых его каменных кишок, доносился нарастающий, гулкий, яростный зов, похожий на мерный, тяжелый бой гигантского сердца. Это была не одна душа, а тысячи. Целое подземное кладбище забытых обид, преступлений и клятв начинало просыпаться. И его голод был обращен прямо к ней.
