Молодой мужчина стоял возле окошка, нервно кусая губы. За окном шумело и гуляло. Громкие выкрики, смех, залихватские песни. Люди праздновали Победу. И душа мужчины рвалась туда, к ним. Хотелось тоже петь под звуке гармони. Как ни странно, он знал все слова. Знал слова песен, но не помнил ничего о себе.
В плечо мужчине дышала Лена, Пыталась оттянуть от окошка.
—Ну, что тебе там, Ваня, на что смотреть? Знамо дело, радуются люди.
— А мы, почему мы не можем пойти к ним? Почему я должен прятаться и дышать воздухом только по ночам? Я всё равно не понимаю.
— Сколько можно толковать тебя, Ваня, не любят нас люди. Не захотел ты идти на эту войну окаянную. Дурачком прикидывался.
— Быть такого не может! Не может быть! — скрипел зубами мужчина. — Неужели я такой?!! Мне кажется, что я воевал. Я так отчетливо представляю себе разрывы снарядов, звуки боя.
— Кажется тебе, Ваня, кажется... Отойди от оконца.
Лене было страшно. Видела она, как тоскует мужчина, и понимала, что не сможет вечно удерживать в доме. Выйдет он на улицу, а там соседи заинтересуются, что за мужик из дома Лены выходит. Этого женщина очень боялась. Заявила она сгоряча, что он муж ее, Ваня, и теперь было безумно страшно его потерять.
Он спит с ней на одной кровати, она чувствует его тепло, слышит дыхание. И пусть пока чурается он её, словно чужую, не приобнимет и извиняется, что не может приласкать, как жену, что ему нужно время. Лена и с этим готова смириться. От того, что он рядом, она уже счастлива. А если ещё когда-нибудь он привыкнет к ней и станет настоящим мужем...
Остатки фашистской шинели Лена давно сожгла в печи, сапоги скинула в овражек за железной дорогой. Думала приодеть мужчину в одежду, что осталось от мужа, но маловато одежонка оказалась. Настоящий-то Ванька мельче был.
Тогда Лена таясь и опасаясь встретить знакомых, сходила на базар, выменяла там на вялую зеленоватую картошку комплект добротной одежды — рубаху и штаны галифе. Приодела своего мужчину и налюбоваться не могла.
Ожоги его потихоньку затягивались, только спина была страшная, рубцовая. Лена прикладывала к ней лопухи, на том же базаре нашла чудодейственную мась, помогающую от всего. Мазь ли помогала, либо просто крепок был молодой здоровый организм, но по весне мужчина твердо стоял на ногах, чувствовал в себе силы. Стоял он чаще всего возле окошка, сдвинув ровные черные брови и уставившись на улицу. Его лицо в такие моменты было напряжено, он пытался вспомнить. А Лена начинала сразу отвлекать.
— Ваня, ну чего ты туда всё зыркаешь. Нельзя тебе на улицу, говорю же, не любят нас люди.
— Получается, я был подлец? Когда другие воевали, я отсиживался тут. Как же так, Лена? Зачем я тебе такой?
— Да ты чего, Ванечка? — всплескивала руками женщина. — Какой еще такой? Никакой ты не подлец. Живехонек хотел остаться, вот и весь сказ. Ничего, мы с тобой еще заживем... мы заживем... А на людей этих, на их молву, тьфу!
Вместе с освобождением города в него возвращалась советская власть. В каменном здании рядом с площадью обосновалось партийное руководство, которое когда-то спешно бежало и эвакуировалось. И была среди этого руководства женщина, не чужая Лене.
Двоюродная сестра Ольга работала в райкоме. К ней Лена и пошла на поклон. В прямом смысле на поклон. Встала на колени, когда Ольга пришла в ужас от ее просьбы.
— Умоляю, помоги с документами. Архив ведь разбомбили, никто не сможет доказать, что он не Ваня Орлов. Справишь ему документик, и мы уедем из города. Уедем туда, где никто нас не знает.
Ольга, худая, рыжеволосая женщина с острым носиком, тоже никогда не отличалась красотой. Наверное, это у них в роду, все женщины страшненькие. Но Оля, по крайней мере, и за мужиками не гналась. Она еще со школьных времён посвятила себя комсомолу, а затем партии. Очень разозлила её просьба двоюродной сеструхи.
— Ленка, ты никак умом тронулась? Держишь у себя в доме постороннего человека с потерей памяти. А если он вспомнит? Когда-нибудь наверняка вспомнит, что тогда?
— Может, и не скоро вспомнит. Проживем мы с ним несколько годков, детьми обрастем. Я его так любить буду, что простит, обязательно простит.
— Да не простит Лена, глупость все это. Ты должна отпустить его. А вдруг у него семья?
— Я буду его семьей, я!
Лена вскочила с колен, на которых стояла до сего момента, ударила себя натруженной рукой в грудь.
— Я смогу стать для него всем. Я его так любить буду, как никто и никогда не сможет. Тебе ли, Ольга, меня не понимать? Хочется поди простого бабского счастья? И тебе хочется, и мне...
— Да мало ли, чего кому хочется? — психовала работница райкома. — Не тем ты местом думаешь, сестра. Я из-за тебя на преступление идти не собираюсь, и документы не помогу тебе выправить. Какие же глупости ты придумала! У нас город маленький, все знают, что Ваньку криворотова деревом зашибло.
— Здесь знают, а мы уедем. Выправь только документ.
— Не буду, ни за что не буду. И вообще, о том, что ты ко мне приходила, я обязана доложить. Ты преступница, Лена, и желание бабского счастья тут не оправдание.
— Доложить, говоришь? Ну тогда не забудь доложить, как ты, будучи комсомолкой, порвала портрет Ленина, и Сталина усатым чёртом обзывала. Помнишь, как батиного самогона напилась? Ты тогда много чего говорила, а я слушала.
— Не было этого, — побледнела Ольга. — Тебе никто не поверит.
— Так я ж не одна это слышала, могу людей привести. Ты думала, все тогда напились и забыли? Как думаешь, тебя только с партии погонят или чего посерьезнее?
— Хватит, Лена, хватит.
Ольга только что была такой самоуверенной, так давила на двоюродную сестру, выпроваживала из своего кабинета, а тут сникла. Похоже, единственный в ее жизни неправильный поступок будет теперь преследовать всегда. Ну, напилась она в честь окончания школы. Первый и последний раз в своей жизни напилась. Наворотила дел, что и вспомнить стыдно. Да и по правде не помнила. Может, Лена придумывает, а может и нет. В компании тогда человек шесть было, не пойдешь же расспрашивать. А вынутый из рамы и изорванный на клочья портрет Ленина Лена предъявила уже тогда. Прикинулась добренькой и сказала, что нужно спрятать, а ещё лучше сжечь, чтобы никто и никогда не узнал. И вот, надо ж, припомнила!
Ольга знает, что бывает за подобные поступки. Припишут антисоветчину, и поедет она в лагеря.
А ведь документик справить реально. От архива-то на самом деле после бомбёжки ничего не осталось, и всё, чем можно подтвердить гибель Ивана Орлова, бывшего мужа Лены, это свидетельство о смерти, что у супруги хранится.
— Иди, Лена, иди, я подумаю, — недовольно пробурчала Ольга.
— Ты только недолго думай. А я пока начну к отъезду готовиться. Как думаешь, за дом мой какую цену можно просить?
Они словно поменялись ролями. Теперь Лена говорила самоуверенно, а «прижатая к стене» Ольга боялась смотреть на двоюродную сестру.
Не прошло и месяца, как Лена с мужем Иваном Орловым вышли из дома поздним вечером. На плече у мужчины мешок с домашним скарбом, в доме распахнута дверь и калитка. Возле штакетника вялая мосластая кобылка, понуро опустившая голову. Кобылка запряжена в телегу. Туда, в эту телегу, мужчина скинул мешок и побрел за остальным. Ушел вразвалочку, не торопясь, а вот Лена сновала бойко. Бегала туда-сюда, носила чугунки посуду.
— Быстрей, Ваня, быстрей! Всё, продала я дом. Не наш он больше. Уезжать надо.
— Да куда ж на ночь глядя-то, Лена? Что мы, как будто воруем? — сокрушался молодой мужчина. Ну не любят нас люди, и что с того? Прятаться-то мы зачем должны?
— А никто и не прячется. Ой, да с чего ты взял? — наигранно веселилась Лена. — Новые хозяева велели к утру дом освободить. Ничего, сейчас за город уедем и в поле заночуем. Чай, не зима на улице.
Лена говорила бойко, а маленькие ее глазки тем временем стреляли по сторонам. Очень она опасалась появления кого-нибудь из соседей. И вот, надо же, как на грех, разбитная солдатка Любка шурует прямо к телеге. Сначала посмотрела на сложенный в нее скарб, потом увидела выходящего из дома мужчину. Голубой глаз её блеснул, как у охотничьей собаки, двинула игриво широкими бёдрами.
— Ой, а что это тут у нас? Ленка, ты никак переезжать собралась? Слышала разговоры, что дом свой продаёшь, да не верила. А что за мужчина тут у нас? Познакомь, Лен!
Лена, словно фурия, кинулась к Любе. Схватила за локоть, потащила прочь от дома, прочь от своего мужчины.
— Родственник мой дальний, с переездом помогает, — зашипела она. — Познакомить, ишь чего удумала! Что, рябого немца не хватило, который к тебе похаживал?
— Врёшь ты всё, страхолюдина, врёшь, — оттолкнула Лену Люба. — Не было такого. Что, до того завидно, что на меня мужики заглядываются, а тебя стороной обходят, что оклеветать меня решила? Ах ты, зараза!
Бабы, словно две нахохлившиеся курицы, встали друг напротив друга, готовые вцепиться в космы обидчице. Лена невысокая, нескладная, а Люба статная, широкобёдрая. Зато у Лены широкие плечи и сильные руки, она на железной дороге работала. Ещё неизвестно, кто больше волос повыдирает.
И Лена уже собиралась кинуться в драку, но вдруг заметила, как её выстраданный муж застыл возле телеги, наблюдая за скандалом в сгущавшихся сумерках.
— Иди отсюда, по-добру, по-здорову, Любка. Я тебя не трогаю, и ты ко мне не лезь, — фыркнула женщина.
Она не стала проверять, осталась ли что в доме. Повесила тяжелый замок на дверь, а ключ, как договорилась с новыми владельцами, сунула под крылечко.
— Поехали, Ваня, поехали отсель. Говорю же, не любят тут нас люди.
Ваня сел в телегу, взял в руки поводья.
— А почему она просила тебя познакомить со мной? Она что, меня не знает?
— Да не бери ты в голову, Ваня. Любка та ещё зараза! Всё она прекрасно знает. Это так, ехидничает. Ну, вроде как, ты воевать не пошёл, дурачком прикинулся, значит новый человек.
Лена понимала, что болтает чепуху, но надо же было что-то сказать. А мужчина глубоко задумался. Держа поводья в руках, он смотрел на медленно бредущую, помахивающую хвостом кобылку. Тревожили голову смутные воспоминания. Вспоминался резвый жеребец, и как катал на нем любимую женщину. Она сидела позади него, обхватив руками и весело смеялась. Смех совсем не Ленин. И чувство всеобъемлющей любви от присутствия той, другой...