Пахло жженым сахаром и старыми обоями. Этот специфический запах коммунальной квартиры на Литейном, 15 Елена до сих пор не могла привыкнуть, хотя прошло уже пять лет. Пять лет с того дня, как Владимир привел ее сюда, в свою восьмиметровую комнату, разделенную шкафом на "спальню" и "гостиную". Она сидела у окна, глядя на темнеющий двор-колодец, и ждала. Знала, что он скоро придет с работы. И что сегодня их хрупкому миру, построенному на компромиссах и невысказанных обидах, придет конец.
Пахло жженым сахаром и старыми обоями. Этот специфический запах коммунальной квартиры на Литейном, 15 Елена до сих пор не могла привыкнуть, хотя прошло уже пять лет. Пять лет с того дня, как Владимир привел ее сюда, в свою восьмиметровую комнату, разделенную шкафом на "спальню" и "гостиную".
Она сидела у окна, глядя на темнеющий двор-колодец, и ждала. Знала, что он скоро придет с работы. Сегодня пятница, а по пятницам он заходил в баню, и возвращался позже, пахнущий березовым веником и свежестью.
Елена провела ладонью по еще плоскому животу. Странно, как может быть незаметно внешне то, что внутри переворачивает весь мир.
Хлопнула входная дверь, послышались его тяжелые шаги в коридоре. Елена не повернулась, продолжая смотреть в окно.
"Лена, я дома", — его голос прозвучал как обычно, немного устало, но тепло.
Она медленно обернулась. Владимир снимал милицейскую шинель, вешая ее на гвоздь у двери. Его широкая спина, всегда такая прямая, сегодня казалась сгорбленной.
"Ужин на плите", — сказала она безразлично.
Он подошел к ней, попытался обнять, но она отстранилась. Это вошло в привычку — ее холодность, его попытки ее преодолеть.
"Что-то случилось?" — спросил он, садясь на стул напротив.
Елена посмотрела ему прямо в глаза. Голубые, холодные, как зимнее небо, глаза дочери священника встретились с карими, теплыми глазами бывшего крестьянского сына.
"У нас будет ребенок", — произнесла она ровным, лишенным эмоций голосом.
Владимир замер. На его лице сначала появилось недоумение, потом радость, такая яркая и искренняя, что у Елены на мгновение сжалось сердце.
"Леночка... правда?" — он потянулся к ее рукам, но она их спрятала.
"Правда", — кивнула она. — "Но не торопись радоваться. Я ведь не сказала, что это твой ребенок".
Комната повергла в тишину. За стеной послышались голоса соседей — семейная сцена у Кац, обычная для пятничного вечера.
"Что... что ты говоришь?" — Владимир медленно поднялся, его лицо побледнело.
"Я говорю, что беременна. Но ребенок — не твой". Елена произнесла это с ледяным спокойствием, наблюдая, как его лицо искажается от боли и гнева.
"Чей?" — его голос стал тихим, опасным.
"А какая разница?" — она усмехнулась, и в этой усмешке было столько горькой иронии, что Владимир сжал кулаки. — "В нашей коммунальной идиллии все общее — кухня, туалет, ванна. Почему бы не сделать общим и ребенка?"
Он отшатнулся, как от удара.
"Ты сошла с ума..."
"Нет, мой дорогой Владимир, я наконец-то пришла в себя". Елена тоже встала, ее хрупкая фигура внезапно показалась ему огромной. — "Пять лет назад ты спас меня от голодной смерти, да, я благодарна. Но ты взял меня, как вещь. Дочь репрессированного врага народа, последнюю из рода Оболенских — какая ирония!"
"Я любил тебя!", — прорычал он.
"Любил?" — ее голос впервые дрогнул. — "Ты хотел обладать мной. Как коллекционер хочет обладать редкой монетой. Ты никогда не понимал, что значит для меня вера, моя погибшая семья, все то, что было отнято..."
Она подошла к комоду, взяла в руки иконку Казанской Божьей Матери, которую тайком хранила все эти годы.
"Ты думал, брак без венчания, с человеком, который разгонял церковные процессии... это брак? Для меня это грех, Владимир. И ребенок, зачатый в таком браке..."
"Так чей ребенок?" — повторил он, и в его голосе уже слышалась беспомощность.
Елена повернулась к нему. В ее глазах стояли слезы, но она не позволила им упасть.
"Спроси у нашей милой соседки, Анны Сергеевны. Она как раз на третьем месяце. А поскольку мы живем одной большой семьей..." — она сделала паузу, наслаждаясь моментом, — "...почему бы не воспитывать детей вместе?"
Владимир отступил на шаг, его лицо выражало такое смятение, что даже Елена на мгновение почувствовала жалость. Но лишь на мгновение.
Дверь в комнату скрипнула, и на пороге появилась та самая Анна Сергеевна, их соседка, молодая вдова с двумя детьми. Ее глаза были красными от слез.
"Володя, я все слышала... прости меня", — прошептала она.
И в этот момент Елена поняла — игра началась. Игра, которую она затеяла не знаю зачем — то ли чтобы окончательно разрушить свой несчастный брак, то ли чтобы наконец заставить Владимира увидеть ее боль.
А за окном стоял 1940 год, и до войны оставалось меньше года. Но они об этом еще не знали.
***
Тишина в комнате стала густой, тягучей, как смола. Владимир смотрел то на Анну Сергеевну, стоявшую на пороге с мокрым от слез лицом, то на Елену, чье лицо напоминало ледяную маску. В голове у него все перевернулось.
"Что... что происходит, Аня?" — его голос прозвучал хрипло.
Анна Сергеевна, не поднимая глаз, прошептала:
"Я жду ребенка, Володя. Твоего".
Удар был точным и расчетливым. Елена наблюдала за этим с холодным, почти клиническим интересом. Она видела, как рушится мир человека, который когда-то разрушил ее собственный.
"Но как..." — Владимир покачал головой, не в силах найти слов.
"Помнишь, в прошлом октябре, когда ты вернулся с того длительного задания по поимке банды вредителей?" — тихо напомнила Анна. — "Ты был совсем не в себе, выпил лишнего... А Елена была в отъезде, у той самой тетки в Новгороде..."
Владимир медленно опустился на стул. Он помнил тот вечер. Смутно, как сквозь туман, но помнил. Возвращение после трехнедельной погони, пуля, задевшая плечо, горькое разочарование от того, что дома снова пусто и холодно. И добрую соседку, которая принесла ему поесть и выслушала его пьяные жалобы.
"Боже мой", — прошептал он, закрывая лицо ладонями.
"Да, Бог здесь определенно присутствует", — ледяным тоном заметила Елена. — "В виде божественной иронии. Ты, борец с религиозными пережитками, соблазнил несчастную вдову, а твоя законная жена теперь носит под сердцем... что именно? Плод твоего греха? Или символ нашего распавшегося брака?"
Владимир поднял на нее глаза. В них бушевала буря — стыд, ярость, отчаяние.
"Зачем ты это сделала, Лена? Зачем ты вынудила Аню сказать это здесь и сейчас? Ты могла просто уйти от меня!"
"Уйти?" — она горько усмехнулась. — "Куда? У меня нет ни профессии, ни родных. Я — жена героя-милиционера, бывшая дворянка, которой разрешили искупить вину отца трудом в советском браке. Куда я пойду?"
Она подошла ближе, и в ее глазах он наконец увидел ту самую боль, которую она скрывала все эти годы.
"Ты думал, я не знала про Анну? Я знала с самого начала. И молчала. Потому что какой смысл было говорить? Но ребенок..." — ее голос дрогнул, и она на мгновение замолчала, положив руку на живот. — "Ребенок все меняет. Я не позволю ему родиться в этой лжи".
Анна Сергеевна тихо плакала, прислонившись к косяку двери.
"Я не хотела... Клянусь, не хотела разрушать вашу семью. Просто... ты был так добр ко мне и моим детям, Володя..."
Владимир встал. Его огромная фигура заполнила маленькую комнату.
"Выйди, пожалуйста, Аня", — тихо сказал он. — "Нам нужно поговорить наедине".
Когда дверь закрылась, он повернулся к Елене.
"Так чей же ребенок на самом деле? Твой ребенок?"
Глаза Елены блестели лихорадочным блеском.
"А что, если я скажу, что мой? Что я действительно ношу твоего ребенка, а все это — лишь жестокая игра, чтобы заставить тебя почувствовать ту боль, которую я чувствую все эти годы?"
Она подошла к окну, отодвинула занавеску.
"Или, может быть, я и правда изменяла тебе? Может, я нашла какого-то бывшего дворянина, такого же выброшенного из жизни, как я? Или, может, ребенка вообще нет, а это просто моя фантазия?"
Владимир схватил ее за плечо, заставив повернуться.
"Перестань говорить загадками! Я имею право знать правду!"
"Правду?" — вырвалось у нее с горьким смешком. — "Какая тебе разница? Ты же сам живешь во лжи уже пять лет. Ты думал, что можешь купить себе жену, как когда-то твой отец купил тебе игрушку в городе? Ну так получил — живую куклу с разбитым сердцем".
Он отпустил ее плечо, отшатнувшись как от огня.
"Я спасал тебя, Елена! Ты голодала, ночевала на вокзале! Я дал тебе все — кров, еду, защиту!"
"И за это я должна была полюбить тебя?" — в ее голосе прозвучала такая горечь, что Владимир невольно опустил глаза. — "Любовь нельзя купить за крышу над головой, Владимир. Как и веру. Ты отнял у меня и то, и другое".
Он молча смотрел на нее, и вдруг его осенило.
"Ты ненавидишь меня", — тихо сказал он. — "Не просто не любишь, а именно ненавидишь".
Елена отвернулась.
"Ненависть — это слишком сильное чувство. Оно требует страсти. А во мне уже давно ничего нет. Пустота".
В соседней комнате послышался плач ребенка — младшая дочь Анны Сергеевны проснулась. Обычный звук коммунальной жизни, который сейчас казался насмешкой.
"Я ухожу", — тихо сказал Владимир, достав из кармана пачку "Беломора". — "Мне нужно... подышать".
"Беги", — бросила ему вслед Елена. — "Как всегда, когда становится трудно. Беги к своей работе, к своим друзьям, к своей любовнице... Только не оставайся здесь, со мной и с призраками моего прошлого".
Он уже был в дверях, когда она добавила:
"Война будет, Владимир. Все говорят об этом. Может, она всех нас и спасет".
Он обернулся и посмотрел на нее — гордую, надломленную, прекрасную в своем отчаянии.
"Какая война?" — устало спросил он.
"Та, что стучится в наши двери", — ответила она, глядя в окно на темное небо Ленинграда. — "И когда она придет, все наши мелкие драги покажутся такими незначительными..."
Дверь закрылась. Елена осталась одна. Она медленно опустилась на колени перед иконой и впервые за долгие годы начала молиться — тихо, безнадежно, как тонущий человек, взывающий о помощи.
***
Кира пришла поздно, когда большинство жильцов коммуналки уже спали. Ее стук в дверь комнаты Елены был тихим, но настойчивым. Елена отворила сразу — ждала.
"Прости, что так поздно", — Кира вошла, оглядываясь по сторонам с привычной осторожностью. Они с Еленой были подругами с детства, и их дружба пережила даже социальное падение семьи Елены.
"Ничего, я не спала", — Елена кивнула на запертую дверь. — "Владимир еще не вернулся".
Кира сняла пальто, под которым оказался скромный, но элегантный костюм, явно не советского производства. Она работала переводчицей в ТАСС и имела доступ к информации, недоступной простым смертным.
"У меня плохие новости", — сразу перешла к делу Кира, доставая из сумочки сложенный листок. — "Составляются новые списки. Большие списки".
Елена побледнела, но кивнула с тем же ледяным спокойствием, что и во время разговора с Владимиром.
"И я в них?"
"Пока нет. Но твое происхождение... дочь священника, дворянка..." — Кира многозначительно посмотрела на подругу. — "Лена, тебе нужно исчезнуть. Уехать из Ленинграда. Хотя бы на время".
"Куда?" — горькая усмешка тронула губы Елены. — "И на какие средства? Владимир никогда не отпустит меня одну, а с ним я как будто в клетке с табличкой «жена героя-милиционера»".
Кира внимательно посмотрела на подругу.
"А может, стоит рассказать ему правду? О ребенке? О том, что это его ребенок?"
Елена отвернулась, подошла к окну. На улице начинался дождь.
"Не его это ребенок, Кира. И не мой. Это просто призрак, который я ношу под сердцем, чтобы сохранить рассудок".
Кира вздохнула.
"Опять твои загадки. Лена, я не могу тебя понять. Ты либо беременна, либо нет. Ребенок либо от Владимира, либо нет. Не может быть промежуточного состояния".
"В моей жизни уже пять лет нет ничего определенного", — тихо ответила Елена. — "Все полутона, обман, компромиссы..."
Вдруг в коридоре послышались шаги. Женские, легкие. Анна Сергеевна. Она остановилась у их двери, прислушиваясь.
Кира понизила голос до шепота.
"Она знает?"
"Знает, что я беременна. Не знает, что это не ребенок Владимира. Хотя... кто знает, что она знает", — Елена говорила почти бессвязно, и Кира с тревогой заметила нервное подрагивание ее рук.
"Ты на грани, подруга. Тебе нужна помощь".
"Помощь?" — Елена горько усмехнулась. — "Мне нужна моя прежняя жизнь. Моя семья. Моя вера. Но этого уже не вернуть".
Шаги в коридоре удалились. Анна ушла на кухню.
"Слушай, я договорилась с одним человеком", — Кира наклонилась ближе. — "Он может устроить тебя в больницу. Тихую, за городом. Там тебя никто не найдет. Ты сможешь... решить свою проблему".
Елена положила руку на живот.
"Избавиться от ребенка? Ты предлагаешь мне совершить смертный грех?"
"Я предлагаю тебе спасти свою жизнь!" — прошептала Кира с страстью. — "Если тебя арестуют в твоем положении... Лена, ты же знаешь, что происходит с беременными в тюрьмах!"
Дверь внезапно распахнулась. На пороге стоял Владимир. Мокрый от дождя, бледный, но совершенно трезвый. Его глаза перебегали с Елены на Киру.
"Кира Александровна", — кивнул он холодно. — "Какими судьбами так поздно?"
"Просто зашла навестить подругу", — Кира встала, принимая деловой вид. — "Передавала привет от общих знакомых".
Владимир прошел в комнату, снял мокрую шинель.
"От каких именно знакомых? Может, тех, с кем вы вместе в прошлом году в доме отдыха отдыхали? Где, кстати, и мой начальник отдыхал?"
В комнате повисла напряженная пауза. Кира работала не только в ТАСС, но и выполняла какие-то особые поручения. Все это знали, но вслух не произносили.
"Да, в том числе", — сухо ответила Кира. — "Ну, мне пора. Лена, подумай о том, о чем мы говорили".
Когда Кира ушла, Владимир повернулся к Елене.
"О чем вы говорили?"
"О беременности", — ответила Елена, не моргнув глазом. — "Она советовала мне встать на учет в женской консультации".
Владимир молча смотрел на нее несколько секунд.
"Ты врешь. Кира никогда не интересовалась женскими консультациями".
"Люди меняются", — пожала плечами Елена.
"Нет, не меняются", — он подошел к ней вплотную. — "Особенно такие как Кира. И такие как ты".
Он взял ее за подбородок, заставив поднять глаза.
"Я сегодня кое-кого навещал. В больнице. Одну нашу общую знакомую — Антонину Ильиничну, акушерку. Та самая, что принимала роды у Анны два года назад".
Елена не дрогнула, но сердце у нее заколотилось.
"И что же тебе рассказала уважаемая Антонина Ильинична?"
"Что ты была у нее три дня назад. И что ты... не беременна", — он выдохнул эти слова с каким-то странным облегчением. — "Так что вся эта история с ребенком — ложь?"
Елена медленно освободила свой подбородок из его пальцев.
"Антонина Ильинична стареет и многое забывает. Я была у нее две недели назад. И да, я беременна. Просто срок еще маленький".
В его глазах вспыхнула ярость.
"Довольно лжи, Елена! Довольно этих игр! Скажи мне правду наконец!"
"Правду?" — она посмотрела на него с вызовом. — "Хорошо. Правда в том, что я не знаю, беременна ли я. Правда в том, что я, возможно, схожу с ума. Правда в том, что я ненавижу эту жизнь, эту квартиру, эту страну и тебя вместе с ними! Доволен?"
Он отшатнулся, словно ударенный. В его глазах читалась такая боль, что Елена на мгновение пожалела о своих словах.
"Почему?" — тихо спросил он. — "Почему ты не ушла, если так меня ненавидишь?"
"Потому что у меня нет выбора!" — выкрикнула она, и слезы наконец потекли по ее щекам. — "Потому что я загнана в угол, как зверь! Потому что мой отец умер в лагере, мать покончила с собой, братья пропали без вести! А ты... ты представляешь все, что я ненавижу! Ты — мой тюремщик, Владимир! Мой добрый, заботливый тюремщик!"
Он молча смотрел на нее, и вдруг его лицо исказилось странным пониманием.
"Я не твой тюремщик, Елена. Я — твой заложник. Как и ты — мой".
За стеной внезапно раздался крик — детский, пронзительный. Крик ужаса. Затем голос Анны Сергеевны, полный паники:
"Володя! Идите скорее! С моей Машенькой что-то случилось!"
Владимир и Елена переглянулись. На мгновение все их распри забылись. Он кивнул ей, и они вместе выбежали в коридор, навстречу новой беде, которая на этот раз была настоящей.
***
Маленькая Машенька лежала в своей кроватке, бьющаяся в судорогах. Лицо девочки посинело, изо рта шла пена. Анна Сергеевна в истерике металась по комнате, не в силах ничем помочь.
"Она подавилась! Пластмассовой пуговицей!" — рыдая, объяснила Анна, пока Владимир пытался разжать ребенку челюсти.
Елена, забыв о своей роли холодной страдалицы, действовала быстро и решительно. Она отстранила Владимира и перевернула девочку вниз головой, начав ритмично надавливать на живот.
"Вызовите скорую!" — бросила она через плечо, и Владимир бросился к телефону в коридоре.
Через двадцать минут, когда врач уже делал девочке укол, а Машенька начала плакать — слабо, но уже осмысленно, — Елена стояла у окна и курила. Руки у нее слегка дрожали.
"Я не знала, что ты умеешь так... профессионально помогать", — тихо сказал Владимир, подходя к ней.
"Мой отец был не только священником, но и врачом", — ответила она, не глядя на него. — "Во время голода в двадцать первом году он спас полдеревни. Научил и меня кое-чему".
Анна Сергеевна подошла к Елене, глаза ее были полны слез.
"Спасибо, Леночка. Я вечно за тебя молюсь, знаешь ли".
Елена резко обернулась.
"Не надо молиться за меня, Аня. Бог давно отвернулся от нашей семьи".
Когда все успокоились и врач уехал, Владимир зашел в комнату к Елене. Она все еще стояла у окна, но уже не курила, а просто смотрела в ночь.
"Спасибо", — тихо сказал он.
"Не за что", — ответила она безразлично. — "Я бы и собаку так же спасла".
Он вздохнул.
"Я сегодня заходил в ЗАГС. Узнавал насчет... развода".
Она не проявила никакой реакции.
"И что?"
"Мне сказали, что с учетом моего положения и твоего происхождения... это нежелательно. Могут быть вопросы".
Елена горько усмехнулась.
"Какая ирония. Не можешь жениться на Анне, потому что не можешь развестись со мной. Прямо древнегреческая трагедия".
Владимир подошел ближе.
"Лена, давай попробуем еще раз. Начать все заново. Я знаю, что виноват перед тобой. Знаю, что наша свадьба была... вынужденной. Но прошло пять лет. Давай попробуем стать настоящей семьей".
Она наконец повернулась к нему. В ее глазах он увидел ту самую девушку, которую встретил пять лет назад на вокзале — испуганную, одинокую, но с невероятной силой в глазах.
"Слишком поздно, Володя. Слишком много боли. Слишком много лжи".
"Но ребенок..." — он неуверенно посмотрел на ее живот.
"Ребенка нет", — тихо сказала она. — "Ты был прав. Я не беременна".
Он замер.
"Но зачем тогда эта комедия?"
"Чтобы ты почувствовал то, что чувствую я", — голос ее дрогнул. — "Чтобы ты понял, каково это — жить в ожидании чего-то, что никогда не случится. Как я жду, что когда-нибудь смогу полюбить тебя. Как ты ждешь, что когда-нибудь я стану настоящей женой".
Она подошла к комоду, достала оттуда сложенный листок.
"А это — настоящая причина моего последнего нервного срыва".
Владимир развернул листок. Это было письмо, написанное корявым почерком. От брата Елены, которого все считали погибшим.
"Сашок... жив?" — прошептал Владимир, читая строки. — "Но как... Он же пропал без вести в тридцать седьмом..."
"Его освободили из лагеря по болезни. Он умирает, Володя. В Томске, в больнице для бывших заключенных. И просит меня приехать".
Владимир медленно опустился на стул.
"Почему ты не сказала мне сразу?"
"И что бы ты сделал? Отпустил бы меня? Дочь репрессированного священника, к умирающему брату-врагу народа? Ты же милиционер, Володя! У тебя присяга!"
Он молча смотрел на нее, и вдруг его лицо исказилось от боли.
"Ты действительно думаешь, что я настолько... черствый?"
"Я думаю, что ты солдат системы, которая уничтожила мою семью", — тихо ответила она. — "И никакая любовь не сможет этого изменить".
Вдруг в дверь постучали. На пороге стоял сосед с первого этажа, Николай Иванович, с испуганным лицом.
"Володя, тебя срочно в отделение вызывают. По телефону. Что-то серьезное..."
Владимир встревоженно посмотрел на Елену, затем кивнул.
"Сейчас".
Когда он вышел, Елена подошла к окну и смотрела, как он пересекает двор, направляясь к телефонной будке. Она достала из кармана еще одно письмо — от Киры. Всего три строчки: "Готовы документы. Можешь уехать к брату. Решайся быстро".
Из комнаты Анны доносился тихий плач Машеньки. Елена закрыла глаза, прислушиваясь к этому звуку. Звуку жизни, которая продолжалась, несмотря ни на что.
Когда Владимир вернулся через полчаса, лицо его было серьезным и сосредоточенным.
"Лена, собирай вещи", — сказал он тихо. — "Несколько комплектов одежды, документы, еду на несколько дней".
Она насторожилась.
"Что случилось?"
"Начались военные учения. Масштабные", — он избегал ее взгляда. — "Меня могут отправить в командировку. А тебя... тебя эвакуируют".
"Эвакуируют?" — она не понимала. — "Куда? Зачем?"
"Просто собирайся", — его голос прозвучал неожиданно жестко. — "И никому ни слова. Ни Кире, ни Анне. Никому".
Он вышел, оставив ее в растерянности. Елена подошла к окну. На улице было непривычно пусто. Даже для ночного времени.
И тут она поняла. Это не просто учения. Что-то происходит. Что-то серьезное.
Она посмотрела на письмо брата, затем на упакованную сумку. Выбор, который она не могла сделать сама, за нее делала история.
А за окном, в ночном небе Ленинграда, уже летели первые самолеты-разведчики. До войны оставались считанные дни.
***
Тот рассвет был странным — слишком тихим и слишком ярким. Елена стояла у окна, слушая, как Владимир собирает вещи в соседней комнате. Звук застегиваемого ремня, металлический щелчок затвора пистолета...
Она вышла в коридор и замерла на пороге. Владимир в форме, которую она видела только дважды — в день их свадьбы и на похоронах его отца. Форма была тщательно отутюжена, сапоги блестели.
"Ты уходишь на фронт", — сказала она не как вопрос, а как констатацию факта.
Он кивнул, не глядя на нее, проверяя документы в планшете.
"Учения отменили. Немцы перешли границу. В четыре утра."
Елена почувствовала, как пол уходит из-под ног. Все ее драмы, вся ее боль внезапно показались такими мелкими, такими ничтожными перед этим одним предложением.
"Надолго?" — глупо спросила она.
Он наконец посмотрел на нее. В его глазах она увидела то, чего не видела все пять лет их брака — открытую, ничем не защищенную боль.
"Не знаю", — честно ответил он. — "Приказали эвакуировать тебя с первой группой. Через три часа автобус от Дворцовой площади."
Она молча кивнула. Письмо брата в кармане внезапно показалось тяжелым как свинец.
Владимир подошел к ней, положил руки на ее плечи.
"Лена... Обещай, что уедешь. Обещай, что будешь жива."
"А ты?" — прошептала она.
"Я вернусь", — сказал он так просто, как будто говорил о походе в магазин. — "Обязательно вернусь."
В коридоре появилась Анна Сергеевна. Увидев Владимира в форме, она вскрикнула и прижала ладонь ко рту.
"Володя... Война?"
Он кивнул, отпуская Елену.
"Аня, помоги ей собраться. И сама готовься к эвакуации."
Но Анна покачала головой, глаза ее были полны странного спокойствия.
"Я никуда не поеду. Мои родители здесь, могила мужа здесь. Мы с детками остаемся."
Елена и Владимир переглянулись. Впервые за долгое время они понимали друг друга без слов.
"Ты не понимаешь, что начинается", — тихо сказал Владимир. — "Это будет не как с финнами."
"Я все понимаю", — ответила Анна. — "Но у каждого свой крест."
Владимир вздохнул, посмотрел на часы.
"Мне пора."
Он взял свою шинель, потом неожиданно обернулся к Елене.
"В ящике моего стола... там конверт на твое имя. Открой, когда я уйду."
Она кивнула, не в силах вымолвить ни слова.
Он стоял в дверях, такой большой и неуязвимый, а в глазах — тот самый мальчик, который когда-то привел ее с вокзала в свою комнату и сказал: "Здесь будешь жить. Ничего не бойся."
"Прости", — вдруг сказала она. — За все."
Он улыбнулся — печально, по-взрослому.
"Я никогда не жалел. Ни об одном дне."
И вышел. Дверь закрылась. Звук его шагов затих внизу.
Елена машинально подошла к столу, открыла ящик. Там лежал толстый конверт. Внутри — ее паспорт, свидетельство о браке, и еще один документ — разрешение на выезд к брату в Томск, подписанное вчерашним числом. И записка: "Выбирай сама. Всегда твой В."
Рука Елены дрогнула. Он знал. Все это время знал о брате и давал ей выбор.
Из комнаты Анны доносился тихий плач. Елена посмотрела на запечатанный чемодан у двери, затем на конверт с документами. За окном послышался отдаленный гул — не грома, а чего-то более зловещего.
Она подошла к двери Анны и постучала.
"Аня, открой. Мы поговорим."
Дверь открылась. Анна стояла с заплаканным лицом, прижимая к груди младшую дочь.
"Он ушел?"
"Ушел", — кивнула Елена. — "Но я остаюсь."
В глазах Анны вспыхнула надежда.
"Правда?"
"Мы все остаемся", — тихо сказала Елена. — "Это наш город. И мы будем защищать его вместе."
Она посмотрела в окно, где занимался новый день — день, который изменит все. И поняла, что ее личная война только что закончилась. Начиналась другая — общая. И в этой войне не будет места старым обидам.
Где-то вдалеке завыла сирена. Первая сирена воздушной тревоги. 22 июня 1941 года вступало в свои права.
***
Ноябрь 1941 года принес в Ленинград первую блокадную зиму. Коммунальная квартира на Литейном превратилась в крепость — холодную, голодную, но все еще живущую.
Елена и Анна сдвинули кровати в одной комнате, чтобы экономить тепло. Печка-буржуйка, сложенная из кирпичей во дворе, стала центром их вселенной. Дни слились в однообразную вереницу: утренний поход за хлебом по карточкам, поиск воды, короткие часы у печки и долгие ночи под вой сирен.
Однажды утром Елена разжимала закоченевшие пальцы Анны, которая держала свою младшую дочь. Машенька не просыпалась уже вторые сутки — тихо и незаметно угасла во сне три дня назад. Тело завернули в простыню и оставили в неотапливаемой комнате — хоронить было некому и негде.
"Отдай мне ее, Аня", — тихо сказала Елена, пытаясь забрать маленький сверток.
Анна молча качала головой, прижимая дочь к груди. Ее глаза были пустыми и сухими — все слезы давно закончились.
"Она не замерзнет у меня", — бормотала Анна. — "Я согрею ее."
Елена посмотрела на старшего сына Анны, семилетнего Сережу, который сидел в углу и молча смотрел в стену. Затем она вышла в коридор, где уже стояли другие жильцы — трое из восьми семей умерли за последнюю неделю.
"Нужно выносить", — сказал старый профессор астрономии с третьего этажа. — "Иначе эпидемия."
Елена кивнула, чувствуя странное спокойствие оттого, что наконец-то появилась конкретная задача.
"Я договорюсь с Аней", — сказала она. — "Сережу возьму к себе."
Когда она вернулась в комнату, Анна все так же качала на руках мертвую дочь.
"Аня, послушай меня", — Елена опустилась перед ней на колени. — "Мы должны отпустить Машеньку. Ей уже не больно. Но Сереже нужна живая мать."
Анна медленно подняла на нее глаза.
"А зачем ему живая мать? Чтобы видеть, как он тоже умирает?"
"Чтобы дать ему шанс выжить", — твердо сказала Елена. — "Как дала мне шанс твой Владимир."
Впервые за долгие недели в глазах Анны появилось что-то похожее на осознанность.
"Твой Владимир", — поправила она тихо. — "Он ведь твой, Лена. Всегда твой был."
Елена взяла ее холодные руки.
"Сейчас нет ни моего, ни твоего. Есть мы — те, кто остался жив. И мы должны бороться."
В тот день они завернули Машеньку в одеяло и вынесли во двор, где уже складывали тела. Земля была слишком мерзлой для могил.
Вечером, сидя у буржуйки, Елена вдруг сказала:
"Мой отец учил меня травам. Может, найду что-то полезное на пустырях."
Анна молча кивнула, гладя по голове Сережу, который наконец уснул.
На следующее утро Елена отломила от своего пайка половину и сунула в карман Анне.
"Для Сережи. Я пойду искать лекарственные растения."
Она бродила по заснеженным пустырям, выискивая знакомые стебли. Большинство растений уже погибло от мороза, но кое-что еще можно было найти под снегом.
Возле разрушенного дома она заметила слабый дымок из подвала. Осторожно спустившись, она увидела там семью — женщину с двумя детьми, которые грелись у самодельной печурки.
"У вас есть еда?" — спросила женщина, и в ее глазах был тот самый голодный блеск, который Елена уже научилась узнавать.
"Только хлеб", — Елена достала из кармана крошечный кусочек. — "Но могу показать, где найти корни лопуха. Их можно есть."
Женщина жадно схватила хлеб и сунула его детям.
Когда Елена вернулась домой, Анна встретила ее испуганным взглядом.
"За тобой приходили. Из НКВД."
Елена почувствовала, как кровь отливает от лица.
"Что им нужно?"
"Спрашивали про какого-то брата. Говорили, что он дезертир и скрывается в городе."
Елена медленно опустилась на стул. Александр. Значит, он все-таки добрался до Ленинграда.
"Что ты им сказала?"
"Что ничего не знаю", — Анна посмотрела на нее прямо. — "И что твой брат погиб в лагере."
Впервые за все месяцы войны Елена почувствовала что-то похожее на благодарность к этой женщине.
"Спасибо", — прошептала она.
Анна кивнула, поправляя платок на голове.
"Ты сказала — сейчас нет ни твоих, ни моих. Только мы."
Вечером, когда Сережа уснул, Елена достала из тайника в полу иконку и письма от брата. Она долго смотрела на пламя буржуйки, затем медленно поднесла к нему письма.
"Что ты делаешь?" — испуганно спросила Анна.
"Уничтожаю доказательства", — тихо ответила Елена, наблюдая, как огонь пожирает последние следы ее прошлой жизни. — "Чтобы выжить."
Когда догорело последнее письмо, она посмотрела на Анну.
"Завтра пойдем вместе. Найдем больше трав. Будем помогать другим."
Анна кивнула, и в ее глазах Елена увидела не ту покорную, несчастную женщину, которую знала все эти годы, а сильного, решительного человека.
За окном снова завыли сирены, но они уже почти не реагировали на них. Война снаружи и война внутри постепенно сливались в одно целое. И в этой новой войне у них не было другого выбора, кроме как быть на одной стороне.
***
Февраль 1942 года стал самым страшным месяцем. Морозы стояли такие, что замерзали птицы на лету. Елена и Анна превратились в тени — две изможденные женщины, чьи движения стали медленными и точными, как у хищников, экономящих силы.
Однажды утром, возвращаясь с пустыря с охапкой собранного мха и коры, Елена увидела на ступенях своего подъезда фигуру в военной форме. Сердце у нее упало — снова НКВД. Но когда человек поднял голову, она узнала Владимира. Вернее, то, что от него осталось.
Он был страшно худ, лицо покрыто обмороженными участками, но глаза горели тем же упрямым огнем.
"Ты жива", — хрипло произнес он, и это было не вопросом, а констатацией чуда.
Она не могла говорить, просто стояла и смотрела на него, чувствуя, как дрожь пробегает по всему телу.
Он сделал шаг к ней, пошатнулся. Елена бросилась вперед, успела подхватить его.
"Ранен?" — спросила она, ощущая, как кости проступают сквозь его шинель.
"Контузия. Пулевое в плечо. Дизентерия", — он перечислял коротко, как в рапорте. — "Выписали из госпиталя на один день. За документами."
Она помогла ему подняться по лестнице. В квартире пахло дымом и болезнью. Анна, услышав шаги, вышла в коридор и замерла.
"Володя..." — прошептала она, и в ее голосе прозвучало что-то похожее на радость.
Он кивнул ей, опираясь на Елену.
"Жива, Аня. Слава Богу."
Эта фраза — "Слава Богу" — прозвучала так неожиданно от него, что Елена вздрогнула.
Они уложили его на свою постель. Пока Анна растопила снег, Елена осмотрела его раны. Пулевое ранение в плечо было чистым, но вокруг виднелись признаки начинающейся гангрены.
"Нужны антибиотики", — тихо сказала она.
"В госпитале нет", — ответил он, закрывая глаза. — "Выписали, потому что безнадежен."
Елена резко встряхнула его за здоровое плечо.
"Не смей так говорить! Слышишь?"
Он слабо улыбнулся.
"Всегда восхищался твоим упрямством."
Анна принесла теплой воды, и они начали обрабатывать его раны. Вдруг в дверь постучали. На пороге стоял незнакомый мужчина в штатском, с пронзительными глазами.
"Капитан Орлов?" — обратился он к Владимиру. — "Меня прислали за вами. Документы готовы."
Владимир попытался подняться, но Елена накрыла его одеялом.
"Он не в состоянии идти. У него гангрена."
Человек в штатском холодно улыбнулся.
"Тогда мы поможем."
Из коридора появились двое военных с носилками.
"Что происходит?" — спросила Елена, вставая между ними и Владимиром.
"Капитан Орлов нужен на фронте", — кратко ответил человек в штатском. — "Есть сведения, что его брат, Александр Орлов, дезертир, скрывается в Ленинграде. Капитан может помочь в его поимке."
Елена почувствовала, как у нее подкашиваются ноги. Значит, они все еще ищут Александра.
"Я не знаю, где мой брат", — тихо сказал Владимир. — "И даже если бы знал, не выдал бы."
Человек в штатском подошел ближе.
"Вы понимаете, что такие слова могут быть расценены как измена?"
В этот момент из-за печки вылез Сережа. Мальчик, не говоря ни слова, подошел к Владимиру и обнял его.
"Дядя Володя, не уходи", — прошептал он.
Анна шагнула вперед.
"Товарищ, посмотрите на него. Он умирает. Дайте ему хотя бы умереть с достоинством."
Человек в штатском посмотрел на них — на изможденную женщину с гордо поднятой головой, на бледного мальчика, на раненого офицера, и его лицо на мгновение дрогнуло.
"Два дня", — резко сказал он. — "Послезавтра за ним придут. Если будет способен идти — отправится на фронт. Если нет... в госпиталь."
Когда они ушли, в комнате повисла тишина.
"Спасибо", — тихо сказал Владимир.
"Не за что", — ответила Елена. — "Теперь ты наш пленник."
Она посмотрела на Анну.
"Нужны лекарства. Настоящие."
"Где их взять?" — спросила Анна.
Елена достала из-под матраса маленький сверток — свои последние ценности: серебряную ложку и свадебное кольцо.
"На черном рынке. Около Варшавского вокзала."
Анна покачала головой.
"Это самоубийство. Там стреляют по мародерам."
"У меня нет выбора", — просто сказала Елена.
Владимир слабым движением руки попытался удержать ее.
"Не ходи. Это опасно."
Она наклонилась к нему, и впервые за долгие годы прикоснулась к его лицу с нежностью.
"Ты когда-то рискнул всем ради меня. Теперь моя очередь."
Когда она уходила, Анна остановила ее у двери.
"Возьми мой крестик. Может, пригодится."
Елена взяла медный крестик, почувствовав его холод в ладони.
"Если я не вернусь через три часа... используй мою карточку."
Анна кивнула, и в ее глазах Елена увидела то же решимость, что была в глазах Владимира, когда он уходил на фронт.
На улице метель усиливалась. Елена шла по заснеженным улицам, думая не о лекарствах, не о черном рынке, а о брате Владимира. О Александре, которого когда-то знала как веселого мальчишку, а теперь — дезертира.
И вдруг она поняла, где он может быть. В том самом месте, где они когда-то в детстве играли — в разрушенной церкви на окраине города.
Но сначала нужно было найти лекарства. Чтобы спасти одного брата, возможно, придется пожертвовать другим.
Продолжение в Главе 2 (Будет опубликована завтра в 08:00 по МСК)