Отражение
Пыль, поднятая скрипнувшей дверью, закружилась в лучах позднего сентябрьского солнца, превратившись в миллионы золотистых мошек, танцующих в пустоте. Лев Королев замер на пороге, с наслаждением вдыхая запах старого дерева, затхлости и безграничной, почти осязаемой свободы. Эта трешка в «сталинке» на Ленинском проспекте была его. Его первая серьезная покупка, на которую ушла львиная доля сбережений и одобренный с таким скрипом ипотечный кредит. Его проект. Его будущий шедевр, который он, архитектор с именем, выстрадал в бесчисленных эскизах по ночам.
Он шагнул внутрь, и его ботинки на толстой подошве гулко, как в склепе, отстукали по оголенному бетону, заменившему когда-то штучный паркет, следы которого угадывались под слоем строительной грязи. Взгляд его, привыкший выхватывать линии и пропорции, скользнул по стенам, с которых свисали, как струпья, клочья некогда роскошных, а ныне жалких и постылых обоев с выцветшей позолотой. Он уже видел здесь стены из шлифованного бетона и матового стекла, бесшовные потолки с интегрированным светом, систему «умный дом», которая будет подстраиваться под его настроение, и, главное, панорамное остекление, стиравшее грань между интерьером и огромным, дышащим городом за окном. Прошлое, это застывшее, консервативное прошлое, не вызывало в нем ничего, кроме легкого, снисходительного презрения. Его нужно было безжалостно снести, вымести, расчистить место для будущего, которое он создаст своими руками.
Он откинул тяжелый брезентовый чемодан, набитый перфораторами, шуруповертами и прочими инструментами освобождения, и тот с глухим, финальным стуком приземлился рядом с грудой кирпичного лома. Единственное, что не требовало немедленного, тотального сноса, это окно. Большое, почти во всю стену, в массивной деревянной раме, выходившее не на шумную магистраль, а в тихий, почти деревенский, уютный двор-колодец, застроенный такими же ампирными корпусами. Именно этот вид на старые липы, детскую песочницу и ухоженные балконы соседей стал решающим, почти эмоциональным аргументом в пользу покупки.
Лев подошел к окну, чтобы вновь, как полководец, оценить свою добычу, свои владения. Закат догорал за крышами, окрашивая мир в густой, почти винный багрянец. Он увидел свое отражение, усталое, но довольное, с легкой щетиной, лицо; темные, непослушные волосы, сбитые ветром и рабочей каской; простую, практичную куртку, испачканную известкой. И за своим отражением пустую, запыленную, выпотрошенную комнату с голыми, ободранными стенами, готовую к перерождению.
Он потянулся к старомодной, но все еще исправной щеколде на раме, чтобы впустить в свое царство вечерний воздух, и его пальцы замерли в сантиметре от потрескавшейся краски.
Что-то было не так. Несопоставимо, фундаментально не так.
Он присмотрелся, всматриваясь вглубь стекла, как в загадочную картину. Его отражение было... не одиноко. В глубине комнаты, за его спиной, там, где в его реальности зияла пустота, виднелся другой, совершенно иной интерьер. Не его будущий лофт, а чье-то настоящее, обжитое прошлое. Светло-зеленые, свежие обои в мелкий, нежный цветочек. Круглый обеденный стол из полированного дерева, накрытый до белизны выстиранной кружевной скатертью. На столе хрустальная ваза с искусственными, но удивительно живыми вишнями. И... движение. Жизнь.
Лев резко, почти машинально, обернулся, ожидая увидеть мираж, наваждение. За его спиной была только пыль, висящая в воздухе, да груды строительного мусора, освещенные косым лучом заката. Тишина. Гробовая тишина, нарушаемая лишь биением его собственного сердца. Он снова, медленнее, повернулся к окну, почти боясь, что видение исчезнет. Нет. Оно все еще было там. Возле стола, спиной к нему, стояла девушка. Высокая, стройная, в простом ситцевом платье с мелким рисунком. Темные, с медным отливом волосы были убраны в небрежный, но изящный пучок, из которого выбивались мягкие пряди на шее. В руках она держала тряпку, словно только что вытирала пыль с той самой вазы, и теперь, почуяв незримое присутствие, замерла, а потом медленно-медленно повернулась и посмотрела прямо на него.
Их взгляды встретились сквозь толщу стекла и, как смутно начал догадываться Лев, сквозь нечто бесконечно более монументальное. Ее лицо, миловидное, с мягкими чертами, исказила смесь крайнего, животного испуга и жгучего, почти детского, непреодолимого любопытства. Большие, светло-карие глаза были распахнуты широко, губы приоткрыты.
Галлюцинация. Переутомление. Отравление строительной пылью. Кислородное голодание, пронеслось в его голове привычной, рациональной чередой, словно сканирующей систему на ошибки. Он медленно, как перед сумасшедшим или диким зверем, поднял руку и, не отрывая от нее взгляда, помахал ей, проверяя реакцию.
Девушка ахнула. Звука он не услышал, но увидел, как приоткрылся ее рот, как дрогнули ее плечи, и она отшатнулась, инстинктивно прижимая ладонь к груди, к высокому воротнику платья. Но ее глаза, полные неподдельного изумления, не отрывались от него. Казалось, она так же изучала его, как и он ее. Потом, после паузы, длившейся вечность, робко, несмело, словно боясь разбить хрустальный шар, в котором они оказались заперты, она тоже подняла руку и помахала ему в ответ. Ее жест был плавным, изящным, каким-то... старомодным.
Сердце Льва заколотилось с бешеной, незнакомой силой, переходя в гулкую, тревожную дробь где-то в висках. Это не была галлюцинация. Это было... нечто иное. Нечто необъяснимое, выламывающееся из всех известных ему законов физики и здравого смысла. Он подошел ближе, почти вплотную к стеклу, пока его собственное отражение не стало почти прозрачным, и он мог видеть только ее комнату, ее мир. Девушка не исчезла, не отпрянула. Она тоже сделала осторожный шаг вперед, и теперь он видел ее лицо отчетливо, во всех деталях. Те самые большие, лучистые глаза. Прямой, изящный нос. Тонкие, будто прорисованные темным карандашом, брови-ниточки, модные, как он смутно помнил по старым фильмам, в какую-то ушедшую навсегда эпоху.
Он увидел, как ее взгляд, живой и любопытный, скользнул по его современной куртке-бомберу, по мощному, как скала, перфоратору «Бош», валявшемуся в углу его комнаты, по голым, ободранным до кирпича стенам. В ее глазах читался немой, нарастающий вопрос: Кто вы? Что вы здесь делаете? Где моя мебель? Где мой дом?
Лев неосознанно, повинуясь какому-то древнему, доведенному до абсурда инстинкту, протянул руку и коснулся кончиками пальцев поверхности стекла. Оно было холодным, идеально гладким и абсолютно твердым. Непреодолимым. Девушка посмотрела на его ладонь, прижатую к стеклу, потом на свое лицо, искаженное в нем отражением. Страх в ее глазах постепенно, капля за каплей, стал сменяться чем-то другим, горьким, пронзительным пониманием. Пониманием трагической, невозможной ситуации, в которой они оказались. Она медленно, будто каждое движение давалось ей с огромным усилием, боясь спугнуть это хрупкое, призрачное видение, подняла свою руку, изящную, с тонкими пальцами и приложила ладонь к стеклу с другой стороны, ровно напротив его.
Их ладони встретились. Разделенные холодным, прозрачным, но абсолютно непреодолимым барьером. Не пространства. Лев это почувствовал кожей, костями, всем своим существом. Это был барьер Времени.
Он не знал, откуда пришла эта уверенность, но он знал. Она была не призраком, не игрой света. Она была здесь. Реальная, живая. Просто... не сейчас. Не в его «сейчас».
Девушка что-то сказала. Он видел, как двигаются ее губы, складываясь в бесшумные, незнакомые слоги. Но слышал лишь гулкую, давящую тишину своей пустой квартиры и отдаленный, приглушенный гул машин с Ленинского проспекта 2024 года, доносящийся как шум далекого водопада.
Она поняла это раньше него. Ее плечи безнадежно опустились. Она покачала головой, и в уголках ее глаз, таких ясных и глубоких, блеснули невыплаканные слезы. Потом она обернулась на какой-то звук в своей квартире, возможно, на зов из другой комнаты, кивнула ему на прощание, грустный, растерянный, прощальный жест, и растворилась в глубине своей зеленой, уютной комнаты, уходя в свой вечер, в свой год, в свою, отдельную от него, жизнь.
Отражение в окне снова стало обычным, плоским. Лев видел только свой собственный, ошеломленный и вдруг невероятно одинокий силуэт на фоне стройплощадки, в которую он с таким рвением превратил свое жилье. Багрянец за окном померк, сменившись синевой сумерек.
Он медленно опустил руку. На стекле, в том самом месте, где несколько мгновений назад была ее ладонь, осталось слабое, затухающее матовое пятно, отпечаток тепла иного времени.
Лев простоял так до самого темна, до тех пор, пока двор за окном не погрузился в ночь и не зажглись первые огни, уставившись в черное, теперь ничем не примечательное стекло, в котором больше не было никого, кроме его собственного бледного отражения. И в мир, который за один вечер перестал быть понятным, предсказуемым и безопасным.
Продолжение следует... Глава 2.
Дорогие читатели! Жду вас в комментариях! Впереди много интересного. Понравился рассказ и хотите поддержать? Буду благодарен за донат. Ваша "чашечка кофе" 😊 помогает творить для вас! Спасибо!