— Ты опять? — сказала Мария, даже не успев снять пальто. — Опять сидишь с этим своим телефоном?
Голос у неё дрогнул — не от злости, а от усталости. День был такой, что хотелось выть. Неподписанные договора, поломавшийся принтер, звонки подрядчиков — и сверху ещё начальник с глазами, как две крошечные сковородки, требующий «всё до завтра».
Алексей сидел за столом, согнувшись в три погибели, будто пытаясь спрятаться в экран. Экран, кстати, светился какими-то яркими огнями — то ли видео, то ли игра.
— Привет, — буркнул он, не отрываясь.
Мария поставила сумку, скинула туфли у двери. На кухне пахло вчерашним супом и чем-то кислым. Она машинально открыла окно — проветрить. Сквозняк потянулся по комнате, шевельнув занавеску.
— Тебе не холодно? — спросил Алексей, не поднимая головы.
— А тебе не стыдно? — неожиданно для себя ответила она.
Он всё же поднял глаза. Уставился, моргнул — будто не понял, с чего началось.
— Что?
— Ничего, — отмахнулась Мария. — Забудь.
Но «забыть» не получалось. В ней внутри что-то гудело, как старый холодильник, в котором застрял ледяной комок.
Она открыла холодильник — в нём скучно лежали баночка горчицы, огрызок лимона и две сосиски. Всё остальное — следы прошлой недели. Мария подумала, что надо бы завтра заехать в магазин, но сразу вспомнила — завтра у неё две встречи, потом звонок с клиентом, потом отчёт. Не успеет.
— Ты ел? — спросила она, доставая чайник.
— Угу, — отозвался Алексей.
И опять тишина. Тяжёлая, вязкая, как густой мёд, который пролился и застыл.
Когда-то они могли разговаривать часами — о чём угодно: про фильмы, про друзей, про какой-то сериал, где все бегали по крышам. А теперь... тишина. Даже радио не спасало.
— С нами что-то не так, — подумала Мария, наливая воду в чайник.
Она знала это давно, но каждый раз пыталась не признавать. Старалась, как могла: готовила, поддерживала, шутила, даже иногда включала дурацкие «мотивационные» видео про отношения. Но всё бесполезно.
С тех пор как Алексей остался без работы, в квартире будто кто-то перекрыл кислород.
Утром он стал другой. Не то чтобы злой, но... мрачный. Взгляд — в сторону, движения — ленивые. «Всё, Маш, сокращение, извини», — сказал тогда и сел. И сидел. День, два, три.
Поначалу Мария не сердилась. Она даже пожалела его — ведь уволили не за провинность, просто попал под раздачу. Но неделя за неделей, и ничего не менялось. Алексей не искал, не звонил, не дергался. Только «временно».
Это слово стало у них как пароль.
«У тебя работа?» — «Временно нет».
«Деньги на продукты?» — «Временно туго».
«Что будем делать?» — «Временно подумаем».
Она работала — много, больше, чем хотелось. Иногда по ночам ей снились таблицы, цифры, клиенты, и она просыпалась в холодном поту, хватаясь за телефон.
Однажды утром она заметила на комоде чек. Бумажка такая, белая, с глянцем. Ювелирный магазин. Серьги — двенадцать тысяч.
— Это что? — спросила Мария, держа чек между пальцев.
— Маме, — ответил Алексей спокойно. — Она болела, хотел порадовать.
Мария кивнула. Болела — ну да, бывает. Но, кажется, болела у него мама всегда — то спина, то давление, то нервы. И каждый раз Алексей спешил лечить её подарками.
Он называл это «вниманием».
Она — расточительством.
Неделю спустя он притащил в дом коробку. Маленькую, аккуратную, перевязанную лентой.
— Браслет, — сказал. — Тоже маме. Смотри, какой красивый.
Мария посмотрела. Красивый. Золотой, с камешками. Но внутри что-то перевернулось.
Она улыбнулась и сказала:
— Если считаешь нужным, бери.
И подумала: опять мои деньги.
Потом — сумка. Потом шаль. Всё «маме». Всё на «радость».
Мария однажды села вечером, достала калькулятор и начала считать. Цифры не сходились. Её зарплаты хватало, но едва-едва. И ведь не скажешь — «Алексей, прекрати». Скажешь — обидится, закроется, уйдёт «в себя».
Алексей всегда уходил «в себя», когда разговор становился неприятным. Это была его форма пассивной обороны — молчать, пока гроза не пройдёт.
Но теперь гроза не проходила. Она осела в доме, как запах сырости.
Через несколько недель он стал реже выходить. Весь день — диван, телефон, новости, какие-то ролики. Мария возвращалась поздно, и картина всегда была одна и та же: он лежит, телевизор шумит, на столе — чашка и тарелка.
— Алексей, — сказала она однажды, сбрасывая пальто, — ты хоть что-то сегодня делал?
— Я резюме отправлял.
— Весь день?
— Ну… не весь. Мама звонила, у неё документы...
Мария закрыла глаза. Мама. Опять. Это слово стало у них третьим жильцом. Молчаливым, но вездесущим.
Она уже не злилась. Просто... устала.
Иногда вечером Мария садилась у окна, включала лампу с мягким светом и смотрела на двор. Там часто гуляла старушка с рыжим псом. И каждый раз, видя их, Мария думала, что у старушки, может, тоже есть сын — взрослый, с семьёй. И, может быть, он тоже звонит редко, а если звонит, то только просит: «Мам, дай денег».
Смешно, но она жалела ту старушку и одновременно завидовала. Потому что та, похоже, жила сама по себе. Без скандалов, без зависимостей. С собакой и покоем.
Всё началось с мелочи.
— Маша, — сказал как-то Алексей, почесывая затылок, — у мамы скоро именины. Надо бы подарок купить.
Мария повернулась.
— И что ты хочешь?
— Ну... может, браслетик какой-нибудь. Или колье.
— На какие деньги?
Он помолчал. Потом тихо:
— Ну, ты же поможешь.
Внутри у Марии что-то щёлкнуло. Как замок, который долго пытались взломать.
— Посмотрим, — сказала она.
А внутри уже решила: нет.
Но через несколько дней пришло списание.
Двадцать тысяч.
Ювелирный магазин.
Мария застыла, глядя в экран телефона. Мир вокруг будто стёрся. Осталась только одна цифра — двадцать тысяч.
Она вошла на кухню. Алексей стоял у микроволновки, насвистывал.
— Ты купил браслет маме? — спросила тихо.
— Ага, — радостно кивнул он. — Красивый такой. Ей понравится.
— На мою карту?
Он улыбнулся, будто это пустяк:
— Ну да. Ты же сама сказала — подумаешь. А я нашёл со скидкой.
Сердце у Марии ударило где-то в горле.
— Ты взял мою карту без разрешения?
— Маш, ну это же для мамы. Ты же не против?
— Я — против, Алексей! Ты потратил двадцать тысяч без спроса!
Он пожал плечами.
— У тебя же есть деньги.
И вот в этот момент Мария поняла: всё. Что-то в ней окончательно треснуло.
Ночь они не спали.
Она кричала, он оправдывался, потом оба молчали. Но утром Мария заметила: на лице у него — ни стыда, ни раскаяния. Только усталость.
Через неделю исчезли три тысячи. Потом пять. Он всегда находил оправдание — «одолжил», «временно».
Она начала прятать деньги, переводить на другие счета, но Алексей всё равно умудрялся находить лазейки. Как будто специально проверял, на что она ещё способна.
Иногда ей казалось, что это уже не брак, а психологический эксперимент.
Однажды Мария пришла домой, и дверь в ванную была закрыта. Слышался шум воды и какие-то слова. Муж разговаривал — тихо, ласково, почти шёпотом.
Она постояла, прислушалась.
— Да, мам, конечно, не волнуйся. Всё решим... Да, купим... Я договорюсь...
И тут Мария поняла: он звонил ей. Опять. Вечером. В ванной. Чтобы никто не слышал.
Она отошла от двери, прислонилась к стене и подумала, что, наверное, вот так люди и сходят с ума — не от громких предательств, а от мелких, липких, тихих разговоров за закрытыми дверями.
Через несколько дней — новое списание. Пятьдесят тысяч. Магазин бытовой техники.
Она даже не кричала. Просто вошла на кухню, где он сидел с чаем, и спросила:
— Что ты купил?
Он вздохнул, не глядя:
— Холодильник маме. Старый сломался.
Тут Мария рассмеялась. Смех получился какой-то хриплый, неровный.
— Холодильник... — повторила она. — На мои деньги?
— Маш, ну ты же понимаешь... Ей нужно.
Она подошла ближе, положила ладонь на стол.
— А мне нужно, Алексей, чтобы ты перестал врать.
Он поднял глаза — и впервые в них мелькнул страх. Но поздно.
Первую ночь после его ухода Мария почти не спала.
Лежала на боку, глядя в потолок, где тень от уличного фонаря дрожала, как живая.
Дом впервые за долгое время был тих.
Не телевизор, не звонки, не бесконечное «Маш, где чистые носки».
Только холодильник — тот самый, старый, её родной, тихонько урчал в углу, как старый кот.
Она впервые за месяцы почувствовала — пространство вокруг снова принадлежит ей.
И это было странное чувство: не радость, не гордость, а какая-то легкая, почти физическая пустота, как после операции — когда боль ушла, но тело всё ещё ищет, где она.
Наутро позвонила Валентина Ивановна.
Голос хриплый, обиженно-металлический:
— Маша, здравствуй. Что это за дела? Алексея выгнала, да?
Мария молчала.
— Ты что, совсем без совести? Мужик тебе верой и правдой служил, а ты его под зад ногой!
Мария чуть не рассмеялась.
Служил… Да если бы он служил, они бы не дошли до этой точки.
— Валентина Ивановна, — сказала спокойно, — ваш сын тратил мои деньги без спроса.
— Деньги, деньги… — передразнила свекровь. — Всё вам, молодым, про деньги. А раньше жили и без них. Любовь была.
— У нас была, — ответила Мария. — Пока он не стал любить вас сильнее.
На том конце повисла пауза. Потом короткое:
— Ну ты и стерва.
И гудки.
Мария поставила телефон на стол и вдруг ощутила облегчение — лёгкое, как вдох после простуды. Всё. Концы.
Через пару дней у двери позвонили.
Стоял Алексей. Не выбрит, глаза красные, в руках — бумажный пакет.
— Я вещи забрать, — сказал.
— Заходи.
Он вошёл, осмотрелся. Квартира та же, только будто светлее. Даже воздух другой.
— Ты хоть живёшь? — спросил он.
— Да. И неплохо, знаешь ли.
Он пожал плечами.
— Я, кстати, нашёл подработку. Доставка еды. Ненадолго.
— Хорошо. Радуй маму.
Он поставил пакет на стол.
— Там кое-что тебе.
Мария подняла брови:
— Это что, цветы примирения?
— Не совсем, — смутился он. — Там лекарства для мамы, ты знаешь, у неё давление... Я не могу заплатить, но подумал, может, ты…
— Алексей, — сказала Мария тихо. — Уходи.
Он хотел что-то сказать, но взгляд её был твёрдый.
Он развернулся и вышел.
Вечером в дверь постучали снова.
На этот раз — соседка. Тётя Рита. Пенсионерка с первого этажа, вечно в халате с кошками.
— Машенька, ты одна теперь? — заглянула в щёлку. — Я вижу, он уехал.
— Уехал, — кивнула Мария.
— И правильно. Мужики нынче пошли — хоть на хлеб намазывай, всё равно безвкусные.
Мария улыбнулась. Тётя Рита знала, что сказать.
Потом принесла банку варенья и сказала:
— У меня сын тоже как твой. Только тот вообще из дома всё вынес, даже ковёр. А я не плакала. Думаю — и ладно, меньше пыли.
Мария впервые за долгое время засмеялась от души.
Поначалу дни шли как в тумане.
Работа, дом, еда, сон.
Но постепенно внутри стало расправляться что-то живое. Она начала вставать раньше, открывать окна шире, покупать вкусные мелочи: кофе с корицей, новые простыни, живые цветы.
В воскресенье впервые за год поехала к своей матери, в старенький дом на окраине.
— Машенька! — обрадовалась мать, — думала, ты забыла!
Мария стояла на пороге и вдруг почувствовала: да, забыла. Не специально, а как будто жизнь смяла это всё, выжала время.
Они сидели на кухне, пили чай, и мать сказала:
— Ты всё правильно сделала. Любовь — это не про терпеть. Это про уважать. А если человек не уважает, значит, всё.
Мария молча кивнула.
Мать добавила:
— Но не ожесточайся. Женщина без мягкости — как хлеб без дрожжей. С виду есть, а внутри пустота.
Эти слова застряли у Марии где-то глубоко, как семечко.
Вечером того же дня ей позвонила какая-то девушка.
— Здравствуйте, это Мария? Я из ветеринарной клиники. У нас котёнок, выброшенный в коробке у подъезда. Ваш номер оставила Рита Петровна. Сказала, вы добрая.
Мария растерялась.
— Котёнок? — переспросила.
— Да. Совсем маленький. Черно-белый. Если не возьмёте — в приют.
Она вздохнула, посмотрела на пустую комнату.
— Привозите.
Так в квартире появился Моцарт. Потому что мяукал он не просто жалобно, а с какой-то претензией — будто требовал оркестрового сопровождения.
Моцарт быстро освоился. Залезал на ноутбук, спал в раковине, гонял по полу крышки от бутылок.
А Мария впервые за долгое время улыбалась без усилия.
Через неделю снова позвонила Валентина Ивановна.
Голос дрожал — не злостью, а страхом.
— Маша, Алексей попал в больницу.
Мария села.
— Что случилось?
— ДТП. Лёгкая форма, но рука в гипсе.
И добавила почти с укором:
— Если бы ты его не выгнала, может, и не случилось бы.
Мария поехала. Не из жалости — из чего-то другого, трудно объяснимого. Может, из остатка человечности, который не выжечь никакими скандалами.
Он лежал в палате, бледный, худой. На столике — пластиковый стакан и телефон.
Увидев её, растерялся.
— Ты пришла…
— Да. Проверить, жив ли.
Он усмехнулся:
— Жив. Хотя, может, зря.
Мария села на край стула.
— Как ты вообще?
— Нормально. Только... не знаю, куда потом. Мама говорит, возвращайся, но я не хочу. У неё свои тараканы.
Мария посмотрела на него. В глазах — растерянный мальчишка, каким он был когда-то. И вдруг ей стало жаль — не мужчину, не мужа, а именно того мальчишку, который где-то по дороге потерял себя.
— Алексей, — сказала тихо, — я не злюсь. Но возвращаться — нельзя. Нам обоим.
Он кивнул.
— Я знаю.
Пауза. Потом вдруг:
— Спасибо, что пришла.
Она встала.
— Береги себя.
На выходе из больницы Мария столкнулась с женщиной.
Невысокая, с мешком в руках, вязаной шапке.
— Простите, — сказала Мария.
— Да ничего, — ответила женщина, — у всех свои тяжести.
И ушла.
Почему-то эти слова засели в голове.
Через месяц всё стало как будто на свои места.
Работа шла, кот Моцарт подрос и ловил мух, соседи привыкли к её одиночеству.
Иногда по вечерам Мария садилась на подоконник, открывала вино и думала, как странно устроена жизнь.
Ты живёшь рядом с человеком, делишь хлеб, дыхание, а потом вдруг — и всё. Как будто выключили свет, и ты стоишь одна в темноте, ищешь выключатель.
Но, оказывается, иногда темнота — тоже начало.
Весной пришло письмо.
Рукописное, на обычной тетрадной бумаге.
«Маш, спасибо тебе. Я понял. Нашёл работу, ремонтирую технику. Мама уехала к сестре. Холодильник работает. Не держи зла. Алексей».
Мария улыбнулась.
Письмо пахло машинным маслом и чем-то ещё — наверное, надеждой.
Она сложила листок, положила в ящик.
Не потому что ждала возвращения — просто как доказательство, что всё это действительно было.
Вечером она вышла на балкон.
Снег уже таял, небо висело низко, и где-то за домом кричали птицы.
Моцарт терся о ноги, требуя ужин.
Мария посмотрела на город — огромный, шумный, но почему-то теперь дружелюбный.
Сделала глоток вина, закрыла глаза и вдруг почувствовала — внутри тепло.
Не счастье. Не радость.
Просто спокойствие.
Тихое, уверенное.
Иногда, подумала она, чтобы услышать себя, нужно, чтобы кто-то другой замолчал навсегда.
Финал.