На самом деле это было удивительно. Алексей Дмитриевич в принципе никогда не был очень уж общительным. А после некоторых событий в его — вернее, их — семейной жизни он резко ограничил круг своего общения и практически никого не приглашал в свою квартиру.
— О да, — оживился мужчина. — Я сильно сдружился с вашим уважаемым дедушкой. Хотя, с моей стороны, заявлять такое, вероятно, нахальство. Дружбу такого человека, как Алексей Дмитриевич, ещё нужно заслужить. Я ведь совсем недавно тут живу, всего с полгодика. Сначала мы с ним просто здоровались, как соседи, а потом как-то случайно разговорились — слово за слово — и вдруг обнаружилось, что ваш дед не просто этакий благородный муж, а ещё редкого ума человек и эрудит, каких мало. Я просто ушам не поверил, когда услышал, как он разговаривает.
— Сначала-то я горевал, — продолжал сосед. — Такой старый дом, квартира просто сыплется. Мне ведь она от бабушки досталась. Ну, может, помните, соседка снизу у вас такая была, Валентина Сергеевна?
Полина кивнула. Упомянутую соседку снизу, проработавшую много лет учительницей, она знала хорошо. Маленькую Полину женщина привечала, как делают старые добрые люди, которых судьба обделила собственными внуками либо же занесла их куда-то далеко.
— Ну так вот, — услышала она снова голос мужчины. — Думаю: ну, бабуля удружила мне с этой хибарой — тут ремонт-то на две её стоимости! А потом с дедом вашим познакомился и понял: готов до конца своей жизни хоть в коробке из-под холодильника жить, лишь бы рядом с таким человеком.
Полина, поражённая таким откровенным подхалимажем, недоверчиво посмотрела на собеседника и вдруг отчётливо поняла — да он и не рисуется нисколько, он действительно думает то, что говорит, и дедом он восторгается совершенно искренне.
И снова мысли о дедушке тревожно, трусливо и виновато заворочились в голове. Алексей Дмитриевич и вправду был человеком необычным, с трудной судьбой и не менее трудным характером, выкованным и отточенным именно этой нелёгкой жизнью.
Он не покорял с первого взгляда и слова; наоборот, иногда даже вызывал странные чувства неприятия, непонимания. Люди в его присутствии иногда испытывали чувство неловкости, а спустя какое-то время начинали понимать, что неловко им за самих себя — за своё незнание, глупые и поверхностные суждения, неумение слушать и слышать другого, за свою суетливость и забывчивость, которые становились очевидными рядом с Алексеем Дмитриевичем Глушковым.
И тогда люди делились на две части: на тех, кто недоумевал и обижался за себя любимых, иронично щурился, навсегда отдаляясь от греха подальше от странного непонятного мужчины, — и на тех, кто изумлённо и благодарно тянулся к нему, чувствуя, как сами становятся умнее, честнее и счастливее. Вторых было неизмеримо меньше — единицы, — но они были и навсегда становились его друзьями, учениками и единомышленниками.
В общем, восторги соседа в адрес Алексея Дмитриевича были понятны. Он явно был из тех, кто, познакомившись с Глушковым, невольно — рано или поздно — попадал под обаяние этого сильного, красивого, сдержанного и действительно очень умного человека.
Но в словах соседа о дедушке было ещё что-то, очень близкое, личное. И, наконец, он объяснил главную причину своего восторга, и всё встало на свои места.
— Мы, видите ли, оба увлекаемся нумизматикой, — мужчина увлечённо пустился в объяснение. — Вернее, я считал себя нумизматом, но с тех пор, как познакомился с вашим дедушкой, понял: вот он — да, он нумизмат, а я — так, мелочёвка, случайный владелец нескольких потемневших монеток.
Я, когда в первый раз увидел коллекцию вашего деда, скажу честно — у меня челюсть отпала.
— А, ну тогда понятно, — махнула рукой Полина. — Нумизматика — это действительно серьёзный повод для знакомства с дедом. Только при чём тут моя скромная персона? Мой портрет пока что ни на одном аверсе не чеканился.
— О, разбираетесь в нумизматике! — ещё больше оживился собеседник. — Знаете, вы для меня первая в мире женщина, которая знает разницу между реверсом и аверсом. Я вас сейчас, наверное, окончательно сражу на повал, но я даже знаю, что такое гурт, кант и билон. Вот так.
Она вздохнула и, не удержавшись, снова рассмеялась. Сосед и вправду выглядел поражённым.
— Ладно, — спохватилась Полина, — пойдёмте в комнату. Нам ведь нужно ещё об ущербе поговорить.
— О каком ущербе? — изумился он.
— Ну как же… — растерялась Полина. — Вы же сказали, у вас с потолка вода льётся. Знаете, я хотела бы решить этот вопрос незамедлительно. Хозяин этой квартиры, конечно, дед. Я давно уже здесь не живу… Не жила, — поправилась она после паузы. — Но я не хотела бы, чтобы до него всё это дошло, понимаете? Хватит ему со мной неприятностей и без разборок с соседями. Он только сердце немного подлечил, так что вы мне скажите, пожалуйста, сколько я вам должна за ущерб. Во сколько вы его оцениваете?
— Чашка кофе, — не моргнув, выпалил мужчина. — Я, видите ли, знаю, что у вас есть совершенно изумительный турецкий кофе, который в вашем доме варят по фамильному рецепту в специальной турке той же национальности. Так вот, ущерб, нанесённый мне вами, я оцениваю в чашку этого кофе. Хотя нет, подождите, что это, я спятил, что ли? Этого, конечно, мало. Что за глупость?
Полина, успевшая изумиться его словам, даже почему-то поверить им и расслабиться, снова напряглась. Но, конечно, рановато она поверила в благородство этого очкарика — спохватился он всё-таки в последний момент.
— Одна чашка кофе — это мало для покрытия ущерба, — твёрдо заявил он. — Я категорически требую две чашки кофе.
Полина подняла голову и внимательно посмотрела на собеседника. Наконец-то смогла его разглядеть. Даже странно: человек находится в их квартире уже часа полтора, а она только теперь увидела его лицо. Молодой, лет тридцать, не больше. Худощавый, неплохо сложенный, но явно не Аполлон. Усковатые плечи, тонкие руки без особых бицепсов, трицепсов и прочих атрибутов культуриста, торчащие из подворота рубахи ключицы — всё это говорило о том, что мужчина вряд ли проводит часы в тренажёрном зале. Скорее, он производил впечатление человека, который непрерывно о чём-то думает. Тёмные глаза смотрели внимательно и серьёзно, а тонкие очки, наконец, поправил — нисколько не портили ни взгляда, ни лица в целом. Волосы тоже тёмные, он постоянно убирал их назад, цепляя прядь гребнем из пальцев.
Ну что ж, — вздохнула она не без удовольствия. — Требовать — это ваше право. Только учтите: если вы вдруг решите пойти дальше и заявите свои права на третью чашку, вам будет отказано ввиду явного завышения размеров ущерба.
— Ну и подождите, а зовут-то вас как? — вдруг спохватилась Полина.
— Ну, наконец-то, — радостно выдохнул он. — Я уж думал, так и останусь безымянным соседом, выпившим у вас весь кофе. Кирилл.
— Очень приятно, — она пожала протянутую руку, неожиданно сильную и твёрдую для внешне довольно субтильного мужчины. — Ну, а моё имя вы знаете, хотя подозреваю — не только имя.
А потом они сидели на уютной кухне, в воздухе витал аромат свеж сваренного кофе, жареных орешков, а затем и сосисок, которые потребовали их раззадоренные напитком желудки.
Следующими пошли в ход шоколадные "красные шапочки" и яблоко, о которых ей так любезно напоминал старинный буфет. Потом — баночка малосольных огурчиков из холодильника, несколько черствых кусочков хлеба и странноватого вида бурая, подсохшая масса, которую Кирилл уверенно идентифицировал как яблочную пастилу. После некоторых сомнений подозрительный продукт тоже был разделён пополам и съеден под спор о последнем блокбастере.
— А, всё, у нас больше ничего нет, — растерянно произнесла Полина, глядя на укоризненно пустующие полки холодильника.
— Ну надо же, как неудобно получилось, — так же растерянно произнёс Кирилл. — Взял и всё съел.
И они дружно расхохотались, потому что всё это бестолково и стихийное обжорство всем подряд, что попалось под руку, произошло совершенно незаметно для них обоих. Они разговаривали друг с другом непрерывно, с упоением, оставляя одну тему и радостно, нетерпеливо набрасываясь на другую, ещё более интересную и увлекательную.
расскажи
— Кто — плакал? — спросила Полина. И потрясённо замерла.
А ведь за последние пару часов она ни разу не вспомнила ни одной из своих тяжёлых, беспросветных мыслей об отчаянии и безнадёжности, которые метались в ней совсем недавно, о жгучем чувстве стыда, с которым она ждала возвращения домой дедушки. Всё это, полностью владевшее ею раньше, теперь оказалось не таким страшным. Нет, оно никуда не делось, не исчезло, не растаяло волшебным образом, но и не висело над Полиной, как тяжеленный груз, который вот-вот сорвётся и раздавит её своей тяжестью навсегда.
— Ну как так — расскажи? Я ведь тебя ещё так мало знаю, — засомневалась она. — Мы даже на «ты» всего полчаса назад перешли.
— Так это ведь хорошо! — воскликнул Кирилл. — Иногда самые близкие люди — плохие советчики и слушатели, а незнакомый, ну, почти незнакомый человек может оказаться как раз тем, кто нужен.
— А вдруг я смогу помочь тебе?
— Ты уже помог мне, — вдруг произнесла Полина. — Ты даже сам не представляешь, как сильно ты мне помог. А что касается моей истории — что ж, может быть, ты и прав. Наверное, мне действительно нужно, чтобы кто-то меня выслушал и сказал: «Ну и дура же вы, Полина Андреевна! На, вот тебе ещё чашку кофе», — так сказать, в виде жеста доброй воли. И слушай, есть семьи счастливые, есть такие, в которых люди просто живут без особых ожиданий и стремлений, как все, и вполне довольны этим.
А есть такие, на которые, казалось, сыплются все удары судьбы, хотя ничем особенным они такой сомнительной чести не заслужили. Глушковы были из последних, и того, что выпало на их долю, хватило бы на несколько родов и фамилий. Когда-то три поколения Глушковых заселяли две большие соседние квартиры старинного дома дореволюционной постройки.
Соседи шутливо прозвали разношёрстное семейство Глушковых табором — скорее за их многочисленность и весёлую кутерьму, что непрестанно царила на их этаже. Только этим они и напоминали знаменитые поселения цыган. А во всём остальном Глушковы — коренные горожане, интеллигенты. Соседи поговаривали, что у них где-то хранится целый ящик дипломов, аттестатов, свидетельств и прочих корочек об образовании. Нет, были они другими — особенными.
Главой семьи уже много лет считалась статная дама, похожая на директрису Института благородных девиц. Впрочем, судя по манерам, Ирина Константиновна, видимо, и сама когда-то окончила нечто подобное. Во всяком случае, при её появлении почему-то хотелось вскочить и почтительно склониться — а то и поцеловать ей руку!
У Ирины было невероятное количество детей: три дочери и четыре сына. Управляться с оравой ей помогала мама, тоже эффектная женщина во всех смыслах. Достаточно было посмотреть на неё, чтобы понять, в кого Ирина унаследовала свои тонкие черты лица и статную, гибкую фигуру. На удивление окружающим — многочисленные роды почти не сказались на её внешности.
Взрослых мужчин в семье Глушковых не было уже давно. Старшее поколение соседей помнило двоих — отца Ирины и её мужа — и до сих пор шёпотом передавало друг другу воспоминания о двух высоких красивых мужчинах.
— Как сейчас вижу, — вздыхала баба Капа из соседнего подъезда, — оба горделивые, словно князья. Только всё куда-то сгинуло…
Они просто не вернулись — так же, как тысячи других образованных и слишком гордых для того времени. Пропали в лихую, жестокую пору до войны. То страшное, непонятное прошлое Ирина решила для себя отсечь: молчать, забыть, своим не рассказывать.
Дети — всемером, с разницей в пятнадцать лет между старшим Михаилом и младшим Алексеем — не задумывались о прошлом. Они весело сотрясали стены старого дома, носясь туда-сюда между школой, институтами, авиакружком и курсами медсестёр. Их буржуйское — как ворчали недоброжелатели — происхождение не мешало быть счастливой советской молодёжью тридцатых: верить в хорошее, смеяться, быть здоровыми, красивыми, умными ребятами.
Они были лучшими, и не стыдились этого. Когда вокруг всё резко потемнело, стало страшно, тревожно, они — дружно, решительно — собрались на фронт.
— Мам, мы справимся! — сжимал крепкую ладонь матери Александр.
— Ты не волнуйся, мы — Глушковы! — вторила ему Люба.
Не всех тогда взяли, — младшие, Алексей и Нина, были ещё совсем малышами, — но старших сразу же призвали: крепких, смелых, со спортивными разрядами, с парашютными прыжками, свидетельствами медсестёр, знанием языков.
Из пятерых детей Глушковых, ушедших на войну, вернулся только старший Михаил. Но вернулся не весь, оставив где-то на чужбине часть себя — буквально. Промучившись несколько месяцев, он ушёл из жизни на руках у матери. Кроме боли и тяжести Миши, у Ирины навсегда осталась его прощальная ласка — то, как он молча поцеловал ей руку перед уходом…