Говорят, что жизнь — это непрерывное движение вперёд. Вот только само понятие «вперёд» — штука коварная и относительная. И порой так сложно заметить, что судьба давно петляет, хромает, кренится и уводит куда-то не туда, явно в сторону от прямой дороги. А когда наконец это становится очевидным, бывает уже поздно что-то исправить.
И тогда понимаешь, что твоё персональное «вперёд» давно уже путь в никуда. Или, в лучшем случае, — беспомощное топтание на месте. А то и хуже. Ты вдруг оказываешься там, куда никогда и не думал возвращаться. Словно и не было долгих и многочисленных дней, месяцев, лет, суеты, движения, стараний и стремлений.
С Полиной произошло именно так. Через четыре года замужней жизни, которую она когда-то начинала с таким азартом, трепетом и мечтами, она снова вернулась в старую квартиру, где провела почти всё своё детство и юность. Полина глубоко вздохнула и обвела взглядом комнату.
Каждая деталь, каждый предмет, бесчисленные книжные корешки, тихо позванивающие подвески светильников, каждая трещинка на потолке, завитушка в обойном узоре, даже крошечная тёмная точка на портьере — всё было знакомым, родным до мельчайших подробностей. Всё это было с ней всю её жизнь и сейчас окружало её, словно старые друзья, стараясь помочь.
— Да ладно, Полечка! — гостеприимно и солидно басил огромный, как айсберг, старый диван с боковинами в виде круглых мягких валиков и высоким резным изголовьем. — Иди сюда, детка, сядь, успокойся. Можешь даже попрыгать, как ты всегда делала в детстве, помнишь? Правда, когда будешь прыгать, не забывай, сколько мне лет, да и что ты уже не пятилетняя малышка тоже. Но если это тебя успокоит — я потерплю.
— Полина Андреевна, никогда не подозревал, что вы такая размазня. А ну-ка, извольте собраться! — выговаривал стоящий в углу торшер на резной чугунной подставке. Два ажурных бронзовых лепестка, украшавших основание, сейчас казались руками, уткнутыми в бока, отчего старинный светильник напоминал рассерженную тётушку с большой тёмно-вишнёвой атласной головкой.
— Поленька, лапонька, плюнь на всё... — шелестели книги.
— Давай, возьми одну из нас и просто погрузись в свои любимые истории. А ещё лучше — вот, достань, так и быть, этого нашего недостойного родственника, этот расфуфыренный и раззолочённый альбом по искусству. Яркие картинки — это сейчас как раз то, что тебе нужно, чтобы выкинуть из головы всякие глупости, — вторила другая книжка.
— Да-да, правильно. Только свет не забудь включить, — звенела подвесками большая люстра. — А то вечно утыкаешься в книгу и не замечаешь, как вокруг темно становится.
— Полюсик, не слушай ты этих заумников. Давай лучше поедим, — приглашал большой резной буфет, поблёскивая мутноватыми стеклами в цветных ромбах. — Помнишь, ты вчера заныкала во мне большущее яблоко? А ещё у меня есть целая вазочка твоих любимых шоколадных красных шапочек.
— Это ещё дед твой для тебя припас перед отъездом. Плюнь на диету, она тебе, кстати, совершенно не нужна. Давай просто налопаемся шоколадом. Всем известно: любой стресс лучше заедать чем-нибудь вкусненьким, — прозвучал в голове Полины знакомый голос.
Полина прислушалась к этому хору домашних советчиков и помощников — слышному только ей. Конечно, кому скажи, что она разговаривает пусть и мысленно с диваном или шкафом, — сразу упекут в больницу. Да и жили-то все эти олицетворения исключительно в её голове. Очень уж родными, почти живыми были для неё предметы, окружавшие её всю жизнь.
С самого детства всё, что было вокруг, она превращала в участников своих игр и фантазий. Большой диван — то корабль дальнего плавания, то пещера Алладина, то Нетландия, сказочная страна, где жил Питер Пэн со своей никогда не взрослеющей командой.
Буфет с немыслимым количеством ящичков, полочек и отделений был идеальным хранилищем секретов и сокровищ. А торшер всегда напоминал подбоченившегося человека: стоило набросить платок, шляпу или шарф — и вот он уже превращался то в снеговика, то в пугало, то в короля, принимающего у себя прекрасную принцессу. То есть, её, Полину.
Она ещё раз огляделась и буквально физически почувствовала, как ей стало лучше. Всё получилось. Родные стены помогли, поддержали, выручили — как и всегда.
Эта квартира была очень старой, находилась в доме, которому скоро должно было исполниться сто лет. Возраст, предельный для человека, был весьма солидным и для дома — даже с учётом того, что построен он был во времена, про которые принято вспоминать со вздохом и словами:
— Да, раньше всё было по-другому. Лучше, крепче, надёжнее, на века строили — не то что сейчас...
И всё же годы есть годы. Они одинаково неумолимы — и для фасада, и для стен, и для труб дома, как и для человеческих лиц, мышц, вен. И так же, как люди, дома стареют по-разному: кто-то сразу разваливается и мучается, не радуя ни глаз, ни мыслей, а кто-то доживает своё время красиво — делая чужую жизнь богаче и интереснее, отдавая всего себя этому миру.
Родной дом Полины старел красиво и благородно, с чувством собственного достоинства. Снисходительно отреагировав на попытки сделать в нём капитальный ремонт, он принял новые трубы отопления и канализации, но вот новомодные покрытия для фасада отверг категорически.
Дом, стоявший на одной из красных линий города, являлся историческим памятником. Его всеми силами пытались привести в парадный вид, но, очевидно, здание лучше людей понимало, как должно выглядеть на самом деле. Поэтому через месяц после очередной реставрации наложенный слой краски неизменно шёл широкими трещинами и благополучно слезал, открывая первоначальную родную поверхность дома.
Два знаменитых на весь город каменных льва, сидящих у входа в дворовую арку, тоже категорически не желали белеть по приказу городских властей: быстро сбрасывали временные намазанные на них "шкурки" и так же благородно серели или гранителели — как посмеивался дед Полины, Алексей Дмитриевич, — выполняя роль стражей дома.
Полина любила этот дом, который, казалось, был её частью. Только здесь она чувствовала себя по-настоящему хорошо и спокойно. Правда, за несколько последних лет, проведённых совсем в другом месте, она успела его подзабыть.
Мысли невольно вернулись к недавним событиям... Она снова увидела лицо Семёна, услышала его слова — безжалостно кромсающие её жизнь, надежды на... Хотя она и сама не знала, на что надеялась последние несколько месяцев. Бессмысленных. Пустых.
Есть поговорка, что надежда умирает последней. Хотя Полина убедилась: в случаях, подобных её собственному, надежду надо бы уничтожать первой. Может, тогда сохранила бы остатки гордости, достоинства и спокойствия — всего того, о чём так часто напоминал ей дед.
— О, Господи, дед! — вспыхнула мысль. — Конечно, оказаться в родной квартире, где всё такое дорогое и близкое, — это чудо. Но ведь через несколько дней из санатория вернётся хозяин квартиры, её родной дедушка Алексей Дмитриевич...
А ведь он не будет молчать, как, например, торшер или буфет; он скажет всё, что думает сейчас и всегда думал обо всей этой ситуации. Или, что ещё страшнее, промолчит. Вот тогда-то и будет по-настоящему тяжело. Потому что, в любом случае, дед окажется стопроцентно прав. А она в ответ начнёт мямлить, оправдываться и рыдать… И мучительно стыдиться тех глупых и жестоких слов, которые когда-то бросила ему в лицо.
А дед будет от всего этого страдать, потому что с самого её детства совершенно не выносил её слёз. Он разволнуется, ему станет плохо — чего доброго, может повториться приступ, и всё его месячное лечение в санатории пойдет насмарку.
Полина встала с дивана и подошла к большому настенному зеркалу.
Вещь была старинная, шикарная. Широкая бронзовая рамка, перевитая ветками какого-то растения, покрытая едва заметной паутинкой трещинок, была настолько основательной и благородной, что, казалось, совсем не отсюда, не из этой эпохи.
Когда Полина была маленькой, она была уверена, что зеркало в прихожей — это окно, портал в другое время. Казалось, вот-вот за спиной раздадутся лёгкие шаги — и в зеркальной поверхности отразится стройная красавица в пышном бальном платье с высокой причёской, украшенной страусиным пером.
Дед её фантазии поддерживал:
— Если приглядеться к своему отражению, можно заметить фамильные черты наших предков, — говорил он. — Просто в суете и бешеной гонке за жизнью мы этого не замечаем.
Полина, пользуясь дедовскими советами, разглядывала своё отражение и порой действительно узнавал в себе то влажный игривый взгляд прабабушки, первой городской красавицы своего времени, то манеру удерживать голову чуть на бок — как, согласно семейным преданиям, делала внучатая тётя, когда-то знаменитая оперная певица. Потом находила всему этому подтверждение в пожелтевших фотографиях.
Но сейчас старинное зеркало напрочь отказывалось вести с Полиной бывшую, любимую с детства игру. Ни загадок, ни красивых намёков. Из чуть мутной, покрытой лёгкой патиной глубины выглядывало бледное, как привидение, существо неопределённого возраста, с воспалёнными глазами, синяками под ними и печально опухшим носом. Волосы — в разные стороны.
— Ужас какой, — подумала Полина. Правда, довольно равнодушно.
Хотя какое там равнодушие?.. Нужно что-то с этим делать. Нельзя, чтобы дед увидел её такой. От этих мыслей вся её терапия домашним уютом быстро испарилась. Снова стало невыносимо тяжело и тоскливо. В голове заворочились, застучали, заныли все ужасные, обидные и несправедливые слова, которые она слышала в свой адрес; вдруг навалилось осознание: в её жизни уже не будет ничего хорошего и светлого, потому что никогда не будет того самого главного, что придаёт существованию смысл, наполняет его радостью, счастьем и гордостью… Если Семён всё-таки прав, и виновата она — то у неё никогда не будет… Да и ничего, и никого у неё уже больше не будет в её дурацкой, нескладной, неудачной жизни.
Она не выдержала, села на старый диван, поджала под себя ноги и разрыдалась. Плакала обстоятельно, всерьёз, с чувством, с толком и расстановкой. Дед в таких случаях понимал — кивал и говорил:
— Ну, поплачь, поплачь… Меньше бы, ну, в общем, хуже не будет.
— Слёзы, Полечка, вещь хорошая, иногда полезная, — продолжал он бывалым голосом. — Они душу очищают, а если человек может плакать — значит, он ещё живой...
И тут раздался звонок в дверь. Полина вздрогнула и затихла. Открывать она не собиралась, но и плакать дальше, ища в этом хоть какое-то утешение, тоже уже не могла. Ей, прямо сказать, откровенно мешали — непрекращающимся трезвоном звонка. Она попыталась закопаться поглубже под диванные подушки и отгородиться от резкого звука, но не вышло. В дверь звонили настойчиво, требовательно. Ясно было: тот, кто стоит за дверью, никуда не уйдёт, пока ему не откроют.
Полина вздохнула, вытерла лицо платком и, нехотя, потащилась к выходу.
— Здравствуйте,— хрипловато сказала она, приоткрыв дверь.
— А, всё понятно,— услышала Полина мужской голос сразу, едва щёлкнула замком.— Вот, значит, кто потоп устроил. Ну ещё бы, такая протечка!
— Что? Какая протечка?.. — Полина сощурилась от яpкого резкого света, вeсело горевшего на лестничной площадке.
— С потолка у меня капает,— пояснил человек в проходе.— Я сперва думал, показалось: вода солёная. Странно, думаю, откуда бы?.. А теперь понятно — это, оказывается, девичьи слёзы.
— Что вы такое говорите?.. — промямлила Полина.— Какие слёзы? Какой потолок?
— Потолок мой,— отозвался сосед.— Я, видите ли, ваш сосед снизу. А слёзы, очевидно, ваши. Если, конечно, у вас в квартире кто-то ещё не рыдает. А если да, то беда — мне и водолазов, пожалуй, придётся вызывать!
— Слушайте, это какая-то ошибка… — испугалась Полина. Слова "потоп", "протечка", "потолок" резко вернули её в действительность.— У меня не может ничего… Ой, нет…
Она схватилась за голову, затравленно глянула на мужчину и метнулась в ванную.
— Ну что ж,— буркнул мужчина, останавливаясь за её спиной и наблюдая, — это, конечно, меньше, чем из ваших распрекрасных глаз, но тоже ничего...
Из-под стиральной машинки ровными толчками текла мутная вода, и лужа, расползаясь, быстро росла на глазах.
— О нет… — протянула она и заломила руки. — Я совсем забыла… Ведь дед говорил — ни в коем случае не включать без него стиральную машинку…
Полина затравленно посмотрела на соседа.
Так, ну что ж, давайте-ка быстро это всё соберём. Между прочим, под моей квартирой ещё два этажа. Вы хоть представляете, что будет, если вода доберётся до жилища нашей глубоко уважаемой Клавдии Андреевны?
Полина представила и вздрогнула. Упомянутая Клавдия Андреевна была председателем ТСЖ и настоящим домовым наказанием, которое вообразило себя полновластным хранителем всеобщих порядка и покоя. Правда, всеобщий порядок и покой она трактовала исключительно в своём понимании и требовала от всех их буквального исполнения. Женщина не прощала даже совершенно безобидных пустяков. Незакрытая дверь в тамбуре грозила пятиминутной выволочкой, а не вовремя сданные деньги, например, на семена цветов для клумб, вполне могли стать причиной всеобщего порицания, которое дама организовывала мастерски.
Полина на секунду представила себе, что сделает с ней грозная домоправительница, если хотя бы капля влаги, минуя промежуточную квартиру, просочится на её потолок — и в ужасе зажмурилась. А потом схватила свою футболку, висящую на полотенцесушителе, и бросилась собирать воду. Через пару минут она с удивлением заметила, что пострадавший сосед, оказывается, не бросил её в беде и усердно пыхтит рядом, ловко промокая воду тряпкой.
— Так, ну, вроде всё. Вон ещё небольшая лужица блестит, — произнёс он через какое-то время. — Я вашу машинку от сети отключил, ну так, на всякий случай.
— Понятно, — кивнула Полина. — Чтобы я по своему обыкновению её снова не включила.
— Не по обыкновению, — поправил он, — а по очаровательной забывчивости, присущей всем девушкам, особенно хорошеньким.
Полина бросила в ванную замызганную мокрую футболку и, наконец, посмотрела на невольного компаньона по ползанию на коленях. И вдруг рассмеялась — несмотря на всю нелепость ситуации, которая, вообще-то, грозила ей неприятностями и расходами, невзирая на тоску в душе, на холодную, пугающую пустоту в голове и на слёзы, постоянно закипающие в уголках глаз. Очень уж смешно он выглядел: с двумя мокрыми, потемневшими вокруг колен кругами на штанах, рукавами рубахи, закатанными выше локтей, с взъерошенными тёмными волосами и криво сидящими на носу очками в тонкой изящной оправе.
— Ну просто ненормальный профессор.
— А что, так и есть. Только ненормальный или совсем уж льстец мог сделать вам такой комплимент.
— Слушайте, — произнесла она, отхохотавшись, — я, конечно, понимаю, что по закону могу считать себя молодой девушкой до тридцати пяти лет, но вот насчёт хорошенькой вы, конечно, хватили.
Она отлично помнила, какое впечатление произвела на саму себя в зеркале. А потом ведь ещё обстоятельно и долго ревела, а слёзы, как известно, красоты не прибавляют.
— Но я же знаю, как вы выглядите без всего вот этого, — он сделал в воздухе неопределённый жест.
— Понимаете, я видел вашу фотографию. Вы ведь Полина, внучка Алексея Дмитриевича?
— Мою фотографию дед, что ли, показал? — изумилась она. — Ничего себе, а я смотрю, вы в нашей квартире практически свой.