Чёрная жирная муха назойливо жужжала и билась об оконное стекло кабинета. Её жужжание раздражало не только Василия, но и капитана, фамилии которого Вася не запомнил. Капитан не первый и, возможно, не последний, кто его допрашивает. Допрашивает, как допрашивают изменников, предателей Родины.
Василия уже били и не раз. Синяк под его затёкшим глазом из ярко-бордового уже приобрел синюшный оттенок, болели ребра, болело всё тело, а простреленное плечо под повязкой, которую завязала ещё Ольга, кажется, воспалилось.
И почему, когда выходил из леса, ему казалось, что теперь всё будет просто? Вернётся в строй, станет воевать, и если нужно, отдаст жизнь за Родину. Задолжал он уже смерти, не раз задолжал.
Ольга вывела Василия на территорию не занятую немцами. Довела до небольшого городка, и когда они увидели грузовичок с красноармейцами в кузове, начала неловко прощаться. Она собиралась пойти дальше, до деревни, в которой жила ее сестра.
Суровая женщина по имени Ольга за несколько дней мытарств и моральных испытаний в лесу стала для Васи не чужим человеком. Видимо, она и сама так чувствовала, потому, что не глядела на Василия, когда прощалась.
— Что ж, солдатик, воюй дальше, расходятся тут наши дорожки.
Женщина хотела уйти, начала поворачиваться, и вдруг порывисто обняла Василия.
— Ты живи, Вася, — выдохнула в ухо. — Хороший ты человек, пусть твоя Нина тебя дождётся.
От Ольги пахнуло запахом сырой земли, сырости и леса. Крепко обняв ее в ответ, Василий думал, что от него пахнет так же.
На то, чтобы похоронить партизан, ушло несколько дней. Тяжело это было и физически, и морально. Вася почти не мог копать. Из-за ранения в плечо рука отказывалась слушаться. Зато Ольга, рыла за двоих. Казалось, крепкая деревенская женщина не знает усталости.
Бывшая землянка Митрофана превратилась в братскую могилу. Андрея, как Василий и говорил, похоронили отдельно от остальных. Похоронили всех, а уйти с места разгромленного партизанского лагеря не могли. Будто не отпускали их погибшие партизаны.
— Крест, что ли, сколотить? — вздыхала Ольга.
— Какой еще крест? — хмурился Василий. — Митрофан хотел в партию вступить, он бы не одобрил. Надо просто обозначить место захоронения, и не крестом. Поставить столбик и табличку на нем. Оля, ты всех партизан знала. Имена, фамилии вспомнишь?
— Имена-то, конечно, знаю, — задумалась Ольга. — А фамилии... Ну, Митрофан Прокудин, Лида Сидорова, она с моей деревни, а остальные?...
— Хорошо, тогда вырежем на табличке имена. Митрофана, Лиду и твоего племянника с фамилией, а остальных перечислим по именам. Когда-нибудь на этом месте должен будет стоять памятник. Неизвестно, куда меня война занесет, но ты-то, Оля, местная, ты не забудешь. Тут твой племянник.
Табличку с именами павших сделали из жестяной пластины, найденной в лагере. Выцарапали на ней имена, фамилии. Одного партизана даже Ольга не знала по имени. Он был нелюдим, и его так и кликали — Молчун.
«Молчун», выцарапал в самом низу списка Василий.
— Когда-нибудь здесь будет настоящее имя, будет! — уверенно кивнул он.
Потом они пробирались через лес. Чтобы обогнуть оккупированную немцами территорию, пришлось идти долго, больше двух дней. Попрощались неловко на краю населенного бунта, и Ольга ушла дальше. А Василий пошел разыскивать штаб, наивно полагая, что долго тут не задержится, его прикрепят к части и пошлют воевать. А почему нет? Документ с фотокарточкой на имя рядового Алексеева в кармане. Его Вася забрал из землянки Митрофана, прежде чем превратить её в братскую могилу.
Василий не собирался ничего скрывать, утаивать. Рассказал всё, как на духу, старшине, которого нашёл в штабе. Тот как-то странно на Васю посмотрел и побежал за политруком.
И начались Васины «хождения по мукам». Из населенного пункта, готовившегося к эвакуации в связи с наступлением немцев, Васю увезли. Его допрашивали бесчисленное количество раз. Он сбился со счёта, уже не запоминал званий и лиц, не помнил, сколько времени провёл в подвале. Подвал, предназначенный для хранения инвентаря, был сырым, холодным, в нём дни сливались ночи.
И вот очередной капитан, фамилию которого Василий не запомнил, а может быть, тот ни счел нужным представиться. Капитану лет тридцать. Он чуть-чуть старше самого Васи. Холёный, лупоглазый, в чистенькой, отглаженной форме. Смотрит на Васю, как на врага. А на столе перед ним заведённое на Василия дело с вложенным в него документом рядового Алексеева.
Муха бьётся о стекло, жужжит противно назойливо. Капитан хватает папку и убивает ею муху. Поворачивается, пытаясь строго щурить свои, на выкате, глаза.
— Может, хватит уже отпираться. Расскажешь, для чего тебя послали немцы?
Вася сидит на стуле, зажав между коленями ладони и свесив голову. Черные, давно не стриженные волосы упали на заплывшее от побоев лицо.
— Нечего мне больше рассказывать, там все написано, — кивает он на папку с делом в руке капитана.
Тот решает сменить тактику, присаживается за стол напротив Васи и с наигранным дружеским участием говорит:
— Нет, ну серьёзно, Василий, или как тебя там по-настоящему зовут? Чего же они тебе такую глупую легенду придумали? Кто в это поверит? Сначала ты выжил, единственный в роте, потом тебя пожалел немецкий переводчик, и благодаря ему ты пережил расстрел. Чушь, правда? Сознайся уже, что жизнь тебе сохранили за то, что это ты навёл на партизанский отряд. Так же было?
— Нет, нет! — кричит Вася, поднимая голову. В голосе яростная дрожь. — Я бы никогда, я бы не смог!
— Глупо, глупо отпираться, — скучнеет капитан.
Поднимается и, приоткрыв дверь, приказывает увести Василия. Капитану Быстрову неохота марать руки и бить предателя. На самом деле он и не уверен, что рядовой Алексеев предатель. Личность рядового уже подтверждена. Пока Алексеев сидел в подвале, доставлены его документы с фотографией. Фото совпало. Это на самом деле Алексеев, считавшийся погибшим.
Он мог сказать, что выжил, что пробирался по лесам, но начал нести такую околесицу. Ведь бред же, бред! С чего бы немецкий переводчик, фашист, стал сочувствовать русскому солдату?
Вот это-то и смущало капитана Быстрова. Алексеев мог вообще не говорить, что был у немцев, и, возможно, не возникло бы никаких подозрений на его счет. Но нет, он рассказал такое, что автоматически стал предателем! Зачем ему это?
По законам военного времени предателя собирали расстрелять. Но капитан Быстров решил допросить его еще раз. Видел он, что бывший учитель не предатель. Видел и все тут! Однако поделать ничего не мог. Алексеев сам заварил эту кашу, сам признался, что был в плену у немцев и был практически отпущен ими.
Быстров подошел к окну, бумажкой стер со стекла размазанные остатки мухи. И вдруг увидел, как по двору, отданному под штаб здания, шагает ни кто иной, как бывший его однокурсник Серега Лихолетов. Сергей отличался непростым характером, фамилия ему под стать. Лихой был парень.
Быстров дослужился до капитана, но был уверен, что Серёга с его хваткой, как минимум, майор. И вот товарищ идёт по двору штаба с погонами капитана. Быстров не удержался, поспешил пообщаться с бывшим однокурсником.
Сергей сильно изменился. От былого лихачества в глазах не осталось и следа. Серьезный встал и взгляд много повидавшего человека. В волосах ранняя седина. Он не выказал радости при появлении Быстрова, хотя тот хлопал старого друга по плечам.
— Ты чего только капитан? Я уж думал, до майора дослужился. Ты же у нас самый шустрый был.
— А я и дослужился. Почти дослужился, — невесело усмехнулся Лихолетов. — Разжаловали до капитана. Я теперь штрафной ротой командую.
— Штрафной? — удивился Быстров. — Это те, которые бывшие уголовники, зэки...
— Да-да, еще и политические, заговорщики, изменники Родины. Можно сказать, вся шваль. Но, знаешь, и среди них встречаются люди, и они воюют. Да еще как отчаянно воюют, искупают свою вину кровью.
— Изменники Родины, говоришь? — задумался Быстров. — Слушай, Серег, у нас в подвале штаба сидит один такой. Побывал в плену у немцев и спасся. Единственный из своей роты спасся. Его подозревают в том, что фашисты отпустили за то, что сдал партизанский отряд. Сегодня-завтра его расстреляют. А вот я не уверен. Знаешь, есть в нем что-то такое, настоящее. Не знаю, как объяснить. Его допрашивали и не раз, с пристрастием, так сказать. С хорошим пристрастием. Били, но не сломался. И вот я думаю, с чего бы такому крепкому человеку сломаться у немцев? Может, возьмешь его к себе в штрафную роту? Посмотришь, как воюет. Глядишь, и искупит кровью, как ты сказал.
— Возьму, чего же не взять. Я как раз сейчас приехал за новой партией штрафников. У меня в роте долго не живут, пополнение требуется всегда. Сможешь быстро это устроить?
— Даже не знаю, — призадумался Быстров. — Я вообще не знаю, разрешат ли мне. Попробую, под свою ответственность. Не хочется мне этого Алексеева под расстрел подводить.
Василий здесь сидел на мокром, наполовину прогнившем полу подвала. В углу монотонна капала вода. Сыро тут было везде. Сыро и темно.
Вася прикрыл глаза, пытаясь спать. Спать лучше сидя, ляжешь, замерзнешь. Он вообще удивлялся, как до сих пор не заболел. Даже смешно от этой мысли стало. Заболел! Можно подумать, от простуды сейчас будет хуже! Когда на теле нет живого места, когда тебя считают предателем, что такое простуда?
В первые дни Вася горячился, пытался доказать. Страшно представить было, что Нина узнает, что он умер предателем. Она не поверит в его измену, это естественно, но сам факт...
Письмо Нине по-прежнему с ним. Грязный клочок бумаги разрешили оставить, когда обыскивали. Политрук брезгливо сморщился, прочитал написанное из рук солдата. Он не стал брать письмо в руки и милостиво разрешил оставить его Василию, в обмен на сотрудничество и чистосердечное признание. Признания, само собой, не последовало. Васе не в чем было признаваться. А про письмо забыли, и оно так и осталось в кармане стоявшей колом, пропитанный кровью, фланелевой рубахи. Вася прижимал карман к телу и будто тепло шло от него, согревало отбитые внутренности.
Нина ждет, она никогда, ни за что на свете не поверит, что он предатель! Она у него есть, она и Матвей. Надо постараться выжить ради них.
Василия совсем недавно вернули в подвал, и он думал, что теперь долго не тронут. Но неожиданно толстая, отсыревшая дверь вновь отворилась.
— На выход!
Василия провели по коридору, вывели во двор. Этот выход напомнил ему момент, когда немцы вывели из амбара. Также ослепило глаза, после полной темноты.
— Вперед, вперед, — командовал кто-то.
Вася шагал щурясь и думая, что опять его повели на расстрел. Лучше бы расстреляли немцы, чем так, чем свои...