Корсак не спал всю ночь.
Его поселили в единственной гостинице деревни — двухэтажном здании с обшарпанным фасадом и скрипучими половицами. Номер на втором этаже: железная кровать, стол, стул, умывальник с ржавым краном. Окно выходило на озеро. Вернее, на то, что от него осталось — серую впадину, затянутую туманом.
Он сидел у окна и смотрел в темноту. Видение не отпускало. Комната. Запах керосина. Человек с топором. Голос: «Время вышло, Харламов». И удары часов — двенадцать ударов, после которых наступила пустота.
Корсак знал, что видел не сон и не галлюцинацию. Это было воспоминание. Чужое, застывшее в металле и дереве. Часы записали последние минуты жизни человека. Но как? И главное — зачем?
В пять утра он сдался, оделся и спустился вниз. Хозяйка гостиницы — молчаливая женщина лет шестидесяти — уже возилась на кухне. Он попросил кофе. Она налила ему из термоса что-то тёмное и горькое, пахнущее жжёным цикорием.
— Вы к часам вчера прикасались, — сказала она, не оборачиваясь.
Это не был вопрос. Корсак замер с чашкой у губ.
— Откуда вы знаете?
— Видно по глазам. У всех, кто их трогал, один взгляд. Будто не здесь. — Она повернулась, вытирая руки о фартук. — Что вы там увидели?
— Откуда вы знаете, что я что-то видел?
Она усмехнулась — без радости, устало.
— Потому что я тоже трогала. Давно. Когда была девчонкой. Ещё до того, как они ушли под воду.
Корсак медленно поставил чашку.
— Расскажите.
Женщина села напротив. Руки у неё дрожали — едва заметно, но он заметил.
— Мне было шестнадцать. Харламов уже утонул, дом его сгорел. Но перед пожаром я забралась туда. Хотела посмотреть на часы — все говорили, что они необыкновенные. Они висели на стене, в его мастерской. Я прикоснулась к стрелке. И… увидела.
— Что?
— Свою бабушку. Она умерла за год до этого. Я видела её последние минуты. Она сидела у окна, смотрела на закат. Потом закрыла глаза. Всё. Двенадцать минут. Я видела, как она умирает.
Пауза. Где-то тикал будильник — размеренно, монотонно.
— После этого дом сгорел? — спросил Корсак.
— На следующий день. Будто кто-то решил, что часы нельзя оставлять на земле. — Она встала, отвернулась к окну. — Но они всё равно остались. Под водой. Ждали.
— Чего ждали?
Она не ответила.
К озеру Корсак вернулся в девять утра. Туман рассеялся, но солнце не проглядывало — небо затянуто серыми облаками, низкими, почти касающимися крыш. Воздух тяжёлый, влажный, давит на плечи.
Часы стояли на том же месте. Рядом никого — рабочие ушли, Сурин тоже. Только старуха сидела на камне в десяти метрах от часов, кутаясь в чёрный платок. Увидев Корсака, она кивнула, будто ждала.
— Вернулись, значит, — сказала она.
— Мне нужно понять, как они работают.
— Понять? — Старуха хмыкнула. — Их не понять. Их можно только увидеть.
Корсак подошёл к часам. Стрелки показывали 9:14. Точное время. Он достал блокнот, записал. Потом осторожно открыл заднюю дверцу.
Механизм. Шестерёнки блестят, будто смазаны недавно. Маятник качается — медленно, гипнотически. Корсак протянул руку, коснулся пружины указательным пальцем.
Мир сместился.
Он стоял в больничной палате.
Белые стены, запах хлорки и антисептика. Кровать. На ней — женщина, молодая, лет тридцати. Лицо бледное, губы посиневшие. Рядом — аппараты, мониторы, зелёные линии на экранах.
Женщина открыла глаза. Посмотрела на часы над дверью. 15:47.
— Всё будет хорошо, — прошептала она. Сама себе. Или кому-то невидимому.
Дверь открылась. Вошёл мужчина в белом халате. Достал шприц. Ввёл иглу в капельницу.
Женщина закрыла глаза.
Монитор запищал. Длинный, протяжный сигнал.
15:58.
Темнота.
Корсак очнулся на коленях. Дышал тяжело, ладони уперлись в грязь. Перед глазами плыли круги.
— Ещё одно? — спросила старуха.
Он не ответил. Встал, вытер лицо рукавом. Голова раскалывалась. Во рту привкус металла.
— Сколько их? — спросил он хрипло. — Сколько смертей записано в этих часах?
Старуха пожала плечами.
— Не знаю. Может, сотня. Может, тысяча. Харламов делал их не просто так. Говорили, что он умел ловить время. Последние минуты. Самые важные. Когда душа решает — остаться или уйти.
Корсак снова посмотрел на часы. Стрелки показывали 9:27. Прошло тринадцать минут.
— Почему двенадцать минут? — спросил он.
— Не знаю. Может, это всё, что нужно. Может, это граница. Порог. — Старуха встала, подошла ближе. — Но вы видели что-то ещё, правда? Не только чужие смерти.
Корсак замер.
— Что вы имеете в виду?
— Часы умные. Они знают, кто к ним прикасается. И показывают то, что нужно увидеть. Не всегда прошлое. Иногда — будущее.
Холод пополз по спине.
— Это невозможно.
— Невозможно? — Старуха усмехнулась. — Невозможно, чтобы часы шли под водой семьдесят лет. Невозможно, чтобы они показывали чужие воспоминания. Но они показывают. А вы видели то, что ещё не случилось. Видели?
Корсак молчал. Потому что она была права. В больничной палате, в последнее мгновение, он увидел отражение в стекле монитора. Своё отражение. Старше на несколько лет. С сединой на висках.
Но главное — он увидел дату на экране монитора. 14 октября 2027 года.
Через два года.
Архив деревни находился в подвале сельской администрации. Хранитель — седой мужчина лет семидесяти, в потёртом свитере и очках на верёвочке — встретил Корсака без удивления.
— Про Харламова хотите узнать? — спросил он, даже не дождавшись вопроса.
— Да. И про часы.
Хранитель кивнул, прошёл между стеллажами, достал папку, пожелтевшую от времени. Раскрыл на столе.
— Йоханнес Харламов, часовщик. Родился в 1885 году в Пруссии, приехал в Россию в 1910-м. Поселился здесь, у озера. Работал на заказ — делал часы для богатых домов, церквей. Говорили, что он гений. Что его часы никогда не отставали и не спешили. Будто он понимал время лучше, чем сам Господь.
— А что случилось в тридцать седьмом?
Хранитель перевернул страницу. Там — пожелтевшая вырезка из газеты. Заголовок: «Трагедия на озере».
— Его нашли под льдом. 12 января. Официально — несчастный случай. Но люди говорили иное. Говорили, что он не утонул. Что его убили. А потом утопили, чтобы скрыть следы.
— Кто убил?
— Не знаю. Следствия не было. Тридцать седьмой год, понимаете? Тогда многое закрывали. Но есть одна деталь. — Хранитель достал другой документ. — Перед смертью Харламов отправил письмо. В Москву. Адресат неизвестен. Письмо вернулось. Вот оно.
Конверт. Пожелтевший, надорванный. Внутри — листок бумаги, исписанный мелким, каллиграфическим почерком. Корсак развернул его.
«Я закончил работу. Часы готовы. Они покажут всё — прошлое, настоящее, будущее. Но я совершил ошибку. Я вплёл в механизм не только чужое время. Я вплёл своё. И теперь понимаю — они ждут. Ждут, когда придёт тот, кто должен увидеть конец. Не мой. Свой. Прошу вас — уничтожьте их. Но боюсь, уже поздно».
Письмо датировано 10 января 1937 года. За два дня до смерти Харламова.
Корсак сложил листок. Руки дрожали.
— Где его дом был?
— На северном берегу. От него ничего не осталось. Только фундамент.
— Покажете?
Они шли по заросшей тропе. Хранитель молчал, опираясь на палку. Туман снова наползал с озера, окутывал деревья, превращал мир в серую размытость.
Дом стоял в двухстах метрах от берега. Точнее, то, что от него осталось. Фундамент — обгоревшие камни, заросшие мхом и крапивой. Несколько обуглившихся брёвен. Всё остальное — пепел и время.
Корсак обошёл периметр. Остановился у того места, где, судя по расположению камней, была дверь. Присел на корточки. Земля под ногами твёрдая, холодная.
И вдруг он увидел.
В луже дождевой воды, скопившейся в углублении фундамента, отражение. Не его. Дом. Целый. С крышей, окнами, дымом из трубы. Он видел дом таким, каким он был до пожара.
Корсак замер. Потом медленно протянул руку, коснулся воды пальцем.
Отражение исчезло.
— Видели? — спросил хранитель тихо.
— Да.
— Это место помнит. Как и часы.
Корсак встал. Посмотрел на озеро. Часы стояли там, в центре пустой котловины. Стрелки двигались. Отсчитывали время. Чьё-то. Или его?
— Мне нужно вернуться к часам, — сказал он.
— Зачем? Вы уже знаете, что они покажут.
— Именно поэтому.
Он стоял перед часами. Один. Стемнело. Деревня погрузилась в тишину — даже собаки не лаяли. Только ветер шуршал сухой травой.
Корсак открыл заднюю дверцу. Протянул руку. Замер.
— Если я это увижу, смогу ли я это изменить? — спросил он вслух.
Ответа не было. Только тиканье — едва слышное, но настойчивое.
Он коснулся пружины.
Он стоял в доме.
В том самом доме, который видел в отражении. Комната тесная, пахнет деревом и воском. На стене — часы. Те самые. Стрелки показывают 23:54.
Дверь открывается. Входит человек. Высокий, в тёмном плаще. Лицо в тени. В руках — ничего.
— Дмитрий Корсак, — говорит человек. Голос знакомый. Но откуда?
Корсак хочет ответить, но не может. Он только наблюдатель. Он видит себя — старше, усталее, с сединой.
— Ты знаешь, зачем пришёл, — продолжает человек.
Его старшее «я» кивает.
— Знаю.
— Время вышло.
Часы бьют полночь. Двенадцать ударов.
После последнего — темнота.
Корсак упал на спину. Не дышал. Потом резко втянул воздух, закашлялся. Сердце колотилось так, что в висках стучало.
Он увидел свою смерть. Не через два года. Скоро. Очень скоро. В доме Харламова. В полночь.
Он встал. Посмотрел на часы. Стрелки показывали 21:37.
Два часа двадцать три минуты до полуночи.
Он мог убежать. Уехать из деревни. Никогда не возвращаться.
Но он знал — часы не ошибаются. Они показали. Значит, так и будет.
Или нет?
Корсак сжал кулаки. Развернулся. Пошёл к северному берегу.
К дому, которого больше не существует.
Но который его ждёт.
Продолжение следует...
Часть первая