Часть 9. Глава 126
Разговор с доктором Береговым оставил у Дорофеева двойственное, вязкое ощущение, будто он вышел из душного помещения, где пахло страхом, йодом и человеческой растерянностью. С одной стороны, Алексей Иванович почти физически чувствовал в собеседнике что-то подлинное – не позу, не хитроумную игру, а именно беспомощное, обезоруживающее непонимание происходящего. Береговой говорил не как преступник, которых бывший полковник полиции за годы службы повидал немало, а как человек, абсолютно случайно очутившийся в крайне неприятных обстоятельствах и до конца не осознающий, за что оказался за решёткой.
Врач до мозга костей, из тех, кто даже за чашкой кофе думает о пациентах. Интеллигент питерской школы, с чуть усталым взглядом человека, умеющего сострадать без лишних слов, – таким доктор Береговой увиделся Дорофееву. Теперь же медик сидел в серой тюремной робе, чуть сутулясь, как будто сама ткань этой отвратительного цвета и покроя униформы жгла ему кожу. Его руки – чистые, ухоженные, с коротко остриженными ногтями хирурга не знали ни грубого труда, ни оружия, и Данила явно не знал, куда их деть, то потирал пальцы, то мял их, – не привык столько времени мучиться от безделья.
Он выглядел здесь чужаком, нелепым и лишним, как белый журавль среди ворон. Даже манера произносить слова – мягкая, академичная резала слух на фоне голосов конвоиров. Не говоря уже о том, что норвежский язык звучит одновременно мелодично и сдержанно, как фьорд под пасмурным небом: гласные длинные и звонкие, иногда необычные для русского уха, согласные чёткие, сухие, почти колкие, а интонация то подскакивает, то плавно стелется, придавая речи особый ритм и точность. Он не грубый, насколько смог убедиться Дорофеев, скорее холодный и ясный, с лёгкой резкостью, словно северный ветер, пробегающий по воде, и в то же время певучий, как эхо в узкой долине – компактный, сдержанный и чуть колкий, но живой и природный.
Рассказ доктора Берегового был сбивчивым, как нервный поток сознания: обрывки воспоминаний, уточнения, которые переплетались сами с собой, лишённые внутренней логики повторения. Порой Данила возвращался к одной и той же детали, словно хотел ухватиться за неё, как утопающий за плавающую доску. С точки зрения обвинения – сплошная путаница и противоречия. Но именно это и подкупало. Опыт подсказывал Дорофееву: ложь всегда чиста, гладка и безупречно логична, как формула; правда же – шероховата, сбивается, противоречит сама себе, хромает и, тем самым, доказывает свою чистоту.
И всё же, с другой стороны, он, Алексей Иванович, понимал – верить нельзя никому. Ни красивым словам, ни благородным лицам, ни дрожащему голосу, в котором слышится отчаяние. За годы службы он насмотрелся на самых разных людей: в камере можно было встретить и чудовищ с глазами ребёнка, и святых, которые были буквально пропитаны ложью, как его недавний спутник, бывший сотрудник прокуратуры Пименов. Полковник видел, как убийцы плакали над своими жертвами, как насильники очарованно цитировали Пушкина, как аферисты рассуждали о совести.
«Совесть, – подумал Алексей Иванович, – так себе ориентир. Она у каждого своя, а иногда её просто нет». Поэтому, поблагодарив доктора Берегового за откровенность, Дорофеев встал, сухо пожал ему руку и тихо пообещал, что сделает всё возможное. Но, выходя из комнаты для допросов, он уже знал: доверять в этих обстоятельствах он может только себе одному. Впрочем, как и всегда.
В коридоре следственного изолятора пахло железом, пылью и чем-то кислым – смесью человеческого дыхания и старого бетона. Замок на выходной двери громко лязгнул. Выйдя наружу, Дорофеев впервые за несколько часов вдохнул свежий воздух, серый и влажный, пропитанный северной сыростью. Над Осло висел тяжёлый свинцовый туман, и город казался приглушённым, будто погружённым в ватную вату – звуки тонули, краски блёкли.
Полковник шёл медленно, втянув голову в ворот пальто, и думал о том, что самое страшное в этом деле – не кровь, не обвинения, а неведомая пустота между фактами. Что-то в этой истории не складывалось, словно в большом паззле не хватало сразу десятка фрагментов. Прогулявшись, он вызвал через приложение такси и по-английски попросил отвезти его в недорогую гостиницу.
Процедура получения доступа к материалам уголовного дела заняла почти два дня. Норвежская бюрократическая машина не спешила, но работала безупречно – размеренно, вежливо, без малейшего намёка на эмоции. Дорофеев побывал в центральном управлении полиции Осло трижды. В первый раз – чтобы выяснить список необходимых документов; во второй – чтобы донести экземпляр лицензии, заверенную копию которой пришлось запрашивать по интернету; в третий – чтобы получить наконец долгожданное разрешение. В каждом кабинете пахло кофе, бумагой и дождём; на стенах висели фотографии с улыбающимися офицерами и фьордами на фоне, как будто сама полиция хотела казаться туристическим агентством.
Наконец, ему вручили толстую папку с синей обложкой, на которой серебрилась надпись POLITIET и длинный номер дела, состоящий из цифр и букв. Бумаги были плотные, свежие, с ровными краями – аккуратные, как всё у северян. Внутри – тексты, таблицы, отчёты, схемы. Всё на норвежском, и на каждой странице указание, что это копия.
Вернувшись в свой скромный номер – комнату размером чуть больше поездного купе, с узкой кроватью, светлым письменным столом и окном, выходившим на глухую стену соседнего здания, – Дорофеев налил себе чая из термоса, который ему любезно налили в кафе неподалёку, достал ноутбук и приготовился к долгой ночи. Лампа на столе отбрасывала жёлтое пятно света, в котором одинокие пылинки кружились, словно снежинки в тишине.
Он открыл первую страницу дела – сплошная вязь непонятных слов с загадочными знаками, похожими на червяков: «ø», «å», «æ». Полковник тяжело вздохнул. Прежде чем всё прочитать, придётся помучиться с переводом. Медленно, методично, с привычной терпеливостью он начал фотографировать каждую страницу на телефон, прогонять через онлайн-переводчик, а потом, сверяясь со словарём, исправлять машинную бездушность. Иногда он останавливался, вглядываясь в текст, будто пытался уловить интонацию между строк. Ведь каждое слово могло скрывать смысл, который не передаст ни один машинный алгоритм.
Часы текли. Чай остывал, а за окном дождь усиливался, барабаня по подоконнику ровно и упрямо. Постепенно из этой мешанины слов и фраз, из отчётов, протоколов и показаний, как из тумана, начинала вырастать история – чужая, тяжёлая, пахнущая морем, рыбой и кровью.
Жертва – Ларс Гундерсен, сорока восьми лет, рыбак из прибрежного городка Хортен. В документах о нём говорилось сухо, но между строк проступала человеческая фактура. Мужчина с тяжёлым характером, вспыльчивый, резкий, не из тех, кто ищет дружбы. Соседи отзывались сдержанно: «не злой, но тяжёлый». Жил один, в доме на берегу фьорда, где зимой ветер выл так, что стекла дрожали.
Его катер, «Шеклтон», был стар, но ухожен. Ларс выходил на нём в море ранним утром, когда вода ещё серела от тумана. Иногда сдавал судёнышко туристам – редким, забредшим в те края людям, которые хотели увидеть Норвегию не с открытки, а настоящую, холодную, пахнущую солью и рыбой.
«Всё в этой истории, – думал Дорофеев, – имело странный, тягучий привкус фатальности – как будто кто-то заранее написал сценарий, а люди просто выполняли свои роли, не понимая, что концовка уже известна».
Именно на почве аренды этого катера и произошло знакомство Ларса Гундерсена с неким местным гражданином по имени Одвар Нурдли. «Это еще кто такой?» – спросил себя Алексей Иванович и полез в интернет. Оказалось, – не просто человек, а совладелец страховой фирмы «Скульд», притом сделка по приобретению половины ее уставного капитала была оформлена совсем недавно, что само по себе показалось полковнику интересным, но пока этот факт он отложил в сторону.
А вот дальше – еще интереснее. Оказалось, что именно в фирме «Скульд» было застраховано всё имущество почившей недавно тётушки доктора Марии Званцевой – пропавшей жены Данилы Берегового. «Получается, дело было так: Мария приехала в Норвегию получить страховую выплату и разобраться с тем, что осталось от наследства тётки, – думал Алексей Иванович. – Здесь она встретилась с совладельцем страховой компании «Скульд» Одваром Нурдли. Затем этот Одвар арендовал принадлежащий Ларсу Гундерсену катер «Шеклтон», и они со Званцевой вышли в море, а потом… Хм. Что это? Простая сделка, случайная встреча – и, как часто бывает, именно из таких незначительных эпизодов потом вырастает трагедия».
Дорофеев нашёл в интернете телефон фирмы «Скульд», позвонил туда и попросил соединить его с господином Нурдли.
– Простите, но он не может вам ответить, – сказал женский голос. – А по какому вопросу вы хотели бы с ним переговорить?
– Насчёт оформления страхового полиса.
– Я могу соединить вас с господином…
– Нет, мне нужен именно Нурдли. Мы с ним раньше договаривались, он обещал перезвонить.
В трубке раздался короткий вздох.
– Прошу прощения, но господин Нурдли не выходит на связь. Мы уже несколько дней не можем его отыскать.
– В полицию обращались?
– Там ответили, что он взрослый человек и сам решает, что делать. Если бы была информация о совершении преступления, тогда другое дело, а так…
– Вы не могли бы точно сказать, когда это случилось?
Женщина назвала дату. Дорофеев поблагодарил, попрощался и повесил трубку. Снова совпадение. День, когда «испарился» Одвар Нурдли, приходился ровно на тот, когда он, судя по документам, арендовал катер под названием «Шеклтон». И именно в этот же день, по предварительным сведениям, исчезла доктор Званцева.
– Что же получается? – пробормотал Дорофеев, вслух обдумывая клубок событий. – Мария приехала в Хортен, встретилась с Нурдли. Два дня они тут общались, возможно, обсуждали детали страхового дела. Не исключено, что Одвар попросил немного времени, чтобы уточнить масштаб ущерба, от которого зависела сумма страховой выплаты. Затем, когда всё выяснил, предложил клиентке на прощание прогулку по фьорду. Они вышли в море, а дальше… будто растворились в воздухе. Или в воде.
Полковник поднялся из-за стола, прошёлся по комнате, глядя в залитое водой окно. В груди неприятно заныло. Но одно полковник Дорофеев знал, как «Отче наш» – люди не пропадают бесследно. Не бывает так. Всегда есть причина, всегда найдётся чей-то взгляд, чей-то след, обронённая вещь, мельчайшая зацепка. Просто иногда, чтобы наткнуться на неё, нужно двигаться долго и упорно, старательно всматриваясь вокруг.
«Дорогу осилит идущий», – подумал Алексей Иванович и сел обратно, прижав пальцы к вискам. Нужно вернуться к делу рыбака, к Ларсу Гундерсену – владельцу злополучного катера. «Моя первая задача, – произнёс он мысленно, – вытащить Данилу из СИЗО. А потом уже – разбираться, кто и зачем утопил тех двоих. Если так всё было, конечно».
Он вновь разложил на столе папку с материалами. Согласно протоколу, тело Ларса нашли в его сарае, стоявшем на отшибе большого участка, примыкающего к дому. Метров пятьдесят по прямой – и вот уже низкое строение с жестяной крышей. По словам соседей, зафиксированным в деле, норвежец любил возиться с моторами и инструментами, проводил там дни напролёт: чинил рыболовные снасти, иногда подрабатывал мелким ремонтом лодок. Но браконьером его никто не считал – законы в этих местах суровы.
Когда криминалисты описывали место происшествия, картина получилась почти издевательски простой – словно сама смерть проявила лень и пришла без затей. На верстаке лежали разобранные детали лодочного мотора: винт, редуктор, несколько ключей, грязная тряпка-обтирка. На бетонном полу расплылось широкое, густое пятно машинной смазки с радужными отблесками. С потолка, на длинном проводе, покачивалась лампа, отбрасывая дрожащие пятна света по стенам.
В углу стояли резиновые сапоги, рядом на табурете – пустая банка из-под шпрот, грязная вилка, засохший кусок хлеба и бутылка из-под пива. Всё говорило о будничности момента, об остановленном дыхании жизни. Ларс пришёл в сарай, чтобы заняться делом, перекусил на скорую руку, побаловал себя пивом, а потом…