Хотя в школьные годы Олеся серьёзно занималась лёгкой атлетикой, этот неожиданный забег на длинную дистанцию дался ей нелегко. Сердце колотилось, дыхание сбивалось, а в голове мелькали мысли: «Зачем я задержалась? Что теперь скажет воспитательница?» Она уже представляла грозный тон Жанны Степановны, когда подбежала к воротам сада — но всё оказалось куда хуже.
Двери учреждения были заперты, и у калитки сидел сторож — сухощавый старик с сердитым выражением лица. Он проводил женщину недовольным взглядом и сказал:
— Поздравляю, мамаша, вы побили рекорд. Ещё чуть-чуть — и ночь настанет. Сад до пяти работает, а сейчас почти шесть. Все детки давно по домам.
Паника охватила Олесю.
— Но мой сын... Где мой Жора?!
Старик пожал плечами.
— Откуда мне знать? Моё дело — охранять территорию, а не считать детишек.
Слёзы подступили к глазам, но сторож, сжалившись, добавил:
— Только слышал, как заведующая кого-то сильно ругала. Кажется, вашего мальчишку с собой забрала. Говорила, что она воспитателей домой разводить не обязана.
От этих слов Олеся чуть не расплакалась — но уже от облегчения. Все силы были на исходе, и домой она добрела почти на автопилоте. Стоило переступить порог, как сильный удар отбросил её к стене.
От боли в правой щеке мир на секунду потемнел. Перед глазами — искажённое лицо мужа.
— Орать начнёшь — добавлю! — процедил он.
Губы Олеси наполнились горячей солёной жидкостью. Она поняла: зуб выбит. Дрожащей рукой достала платок, сплюнула в него и, едва слышно, спросила:
— Андрей... за что?
Он прижал её к полу злобным движением.
— Не притворяйся, сама знаешь. От активной жизни разум потеряла?
— Что ты несёшь? Я на работе была! — прошептала она.
— Ага, верю, — язвительно усмехнулся он. — Там же охранники — молодые, шустрые, на таких, как ты, слюни пускают.
Опираясь о косяк, Олеся поднялась. Боль и страх уступили место злости.
— Андрюша... ты, похоже, по себе судишь!
Договорить не успела — новый удар погрузил её во мрак. Очнулась она от чьих-то трепетных прикосновений. Маленькая ладошка гладила её по лицу, и знакомый голос сквозь слёзы шептал:
— Мамочка, не умирай, пожалуйста...
— Тише, сынок... не плачь, я жива, — прохрипела она.
Она обняла мальчика, прижав к груди.
— Я не умру, пока ты не вырастешь. Обещаю.
Он прижался к ней, и Олеся услышала, как быстро бьётся его сердце.
— Мам, почему ты не пришла за мной? Жанна Степановна ругалась, потом отвела домой. Сказала папе, что если ещё раз забудете меня, пожалуется.
Олеся ласково погладила кудри сына.
— Не запоминай эти слова, малыш. Это между взрослыми.
— Но я уже большой! — упрямо сказал Жора. — И когда вырасту, буду тебя защищать. От папы тоже! У нас в садике сказали, настоящий мужчина никогда не бьёт женщин. Значит, папа не мужчина, а... подонок!
Олеся вздрогнула и испуганно посмотрела на дверь. Шепнула:
— Не говори так, Жорик. Это плохое слово. Откуда ты его узнал?
— От дяди Гриши, нашего сторожа, — невинно ответил мальчик. — Он и похлеще знает! Хочешь, расскажу?
— Нет, не надо, сынок. А то папа услышит и рассердится.
Дверь с грохотом распахнулась. На пороге стоял Андрей.
— Опять шушукайтесь? Я же говорил: не люблю этого сюсюканья. Мужик должен расти мужиком, а не реветь при каждом случае.
Он говорил тоном, в котором даже сквозила фальшивая доброта.
— Жена, а ты не забыла, что голодного мужа злить нельзя? Накорми — и всё будет по‑другому.
Олеся отвернулась, едва сдерживая тошноту — то ли от боли, то ли от его мерзкой улыбки. Держа щёку, тихо пробормотала:
— Был бы прок... а то всё не в коня корм.
Андрей насторожился.
— Что ты сказала?
— Ничего. Пословицу вспомнила. Бабушка у меня часто повторяла: “Кормлю‑кормлю Олеську, а всё без толку — не в коня корм.”
Он, не заметив скрытого смысла, лишь фыркнул:
— Смотрю, дерзкая становишься. Остепенись. И чтобы я больше не слушал, как какие‑то тётки из сада меня отчитывают, ясно?
— Но я не могу уходить раньше с работы... — попыталась возразить Олеся.
— Это‑то твоя забота, сама и разбирайся, — холодно произнёс Андрей. — И, запомни, сыном заниматься тоже твоя обязанность. Постарайся больше не давать мне поводов для раздражения.
Он небрежно махнул рукой, как будто вычеркнул супругу из поля внимания.
— Всё, свободна. Иди, займись ужином.
Подобная презрительная интонация действовала на Олесю угнетающе, словно каждый раз отнимала частичку её внутренней силы. Она безвольно кивнула и направилась на кухню, тихо прикрыв за собой дверь.
Когда процесс готовки вошёл в привычный ритм, из гостиной донёсся голос мужа:
— Кстати, чуть не забыл. К завтрашнему утру приготовь мой серый костюм и парадную рубашку. Она, между прочим, грязная — постирай.
Олеся вздрогнула, но промолчала. Андрей, не услышав ответа, возмутился:
— Что ты там молчишь? Совсем оглохла, что ли? Ты слышала, что я сказал?
Женщина поспешно ответила, стараясь, чтобы голос не дрожал:
— Да, Андрюша, всё слышала. После ужина постираю и высушу.
Он что‑то невнятно буркнул, и в гостиной воцарилась тишина. Олеся вернулась к нарезке овощей. Руки работали машинально, а разум буквально тонул в тревожных мыслях.
Её жизнь уже давно напоминала замкнутый круг: работа — дом — упрёки — слёзы. Единственной радостью оставался маленький Жора, ради которого она ещё держалась. Но осознание собственной беспомощности накатывало тяжёлой волной.
Не выдержав, женщина беззвучно заплакала.
— Господи, за что мне всё это? Я ведь стараюсь... живу как могу, кручуcь, не ленюсь… Почему всё наперекосяк? Почему ни одного доброго слова?
За восемь лет брака Олеся привыкла к тому, что муж обращался с ней как с обслуживающим персоналом. Имя её звучало из его уст редко, зато требования и приказной тон — ежедневно. Любая попытка возразить оборачивалась грубостью или насмешкой. А уйти было некуда: полностью зависела от него — и материально, и морально.
Щека жгла огнём, глаз опух и постоянно слезился. Мельком взглянув на своё отражение в стекле кухонного шкафа, она ахнула.
— Боже мой... как же я завтра с таким лицом покажусь на работе?
Андрей, насытившись ужином, бросил взгляд в её сторону и переключил канал на телевизоре. Для него жена была просто частью обстановки — вроде чайника, утюга или пылесоса: удобно, когда работает, и раздражает, когда ломается.
Радостная хотя бы тому, что он наконец оставил её в покое, Олеся быстро вымыла посуду и прошла в ванную. Там уже ждала груда белья — немое напоминание о вечном, бесконечном круге её повседневной жизни.
Только к полуночи Олеся наконец справилась с домашними делами. Тело болело от усталости, щека распухла, глаза почти не открывались. Осторожно, ступая на цыпочках, она вошла в спальню, где под ровный храп мужа воздух дрожал от перенасыщенного теплом дыхания. Андрей занял почти всё место, и ей пришлось устроиться на самом краешке кровати. Свернувшись калачиком, она с горечью подумала:
— Скоро он, наверное, предложит мне спать на коврике у кровати. И ведь когда-то я была без ума от этого человека…
Мысли понесли её назад — в то время, когда рядом был отец, самый родной человек на свете. Олеся всегда считала себя «папиной дочкой». Только ему она доверяла свои секреты, только с ним чувствовала себя в безопасности. Иван Арсеньевич обожал дочь и часто сглаживал острые углы между ней и матерью.
Но беда пришла внезапно.
Когда Олесе было всего четырнадцать, отец умер прямо за рулём автобуса — сердце остановилось. Он никогда не жаловался на здоровье, не курил, не пил. В его смерть никто не верил — ни семья, ни друзья.
— Такой крепкий был мужик… как же могло сердце не выдержать? — говорили.
Даже врачи пожимали плечами:
— Бывает и так, к сожалению. Умирают и те, кто, казалось бы, цветёт здоровьем.
Девочка тяжело пережила эту утрату. Боль была настолько нестерпимой, что мать запретила ей идти на кладбище.
— Нечего тебе там делать, — отрезала Регина Александровна. — Ты там всех перепугаешь своими воплями. Думаешь, одной тебе больно? Мне тоже нелегко, но я держусь, а не рассыпаюсь. Останешься дома, поможешь бабушке готовиться к поминкам — от этого больше пользы.
Олеся послушалась. Она помогала бабушке Тасе, стараясь не плакать, но внутри всё рвалось на части. Таисия Антоновна не любила сноху, хотя открытых ссор не устраивала. Но, вздыхая, иногда говорила внучке:
— Вот не пойму, что твой отец нашёл в твоей матери. Ни мягкости, ни тепла… вся — как офицер на построении.
Олеся на эти слова не обижалась — она давно чувствовала то же. Мать не проявляла ни любви, ни участия. Любить, кажется, вообще не умела — ни дочь, ни мужа, никого. Регина требовала безусловного послушания и наказывала холодом: неделями могла не говорить с дочерью, будто та переставала существовать.
Когда отец был жив, он вставал стеной между ними.
— Регина, что ты творишь? — говорил он. — Так с ребёнком нельзя. Это жестокость, ты ей душу калечишь. Потом пожалеешь.
Но теперь защищать Олесю было некому. Бабушка старалась как могла, забирала девочку к себе, ночевать в маленьком домике, пахнущем печкой и сушёными травами. У бабушки было спокойно. Только там Олеся могла плакать, не боясь осуждения.
Она всё ещё верила, что мать когда-нибудь изменится. Но вместо этого Регина озлобилась ещё сильнее. После смерти мужа в семье стало туго с деньгами, а в причинах своих бед женщина винила всех, кроме себя — и больше всего дочь.
Каждый день Регина с упоением вспоминала покойного мужа, но не добрым словом:
— Как ему только на ум пришло умереть в самый неподходящий момент! Кредиты на нём, заботы все на мне. Хоть бы подумал о нас! — и непременно добавляла: — Всё, как белка в колесе, а пользы никакой.
Со временем слово «белка» превратилось для Олеси в символ упрёка. Мать всё чаще повторяла, что теперь дочь должна компенсировать отцовский «долг».
Когда Олеся заканчивала школу, удар пришёл оттуда, откуда она меньше всего ждала.
— Имей в виду, — сказала как-то Регина Александровна, — помогать тебе я не намерена. Мне ещё нет сорока, я имею право на личную жизнь. Так что сама решай, как жить дальше.
Эти слова были как нож в сердце. Олеся убежала к бабушке, заливаясь слезами. Старая Таисия прижала внучку к груди и долго молчала, потом тихо сказала:
— Милая, я не обещаю многого — здоровье меня подводит. Но я знала, что после смерти Вани тебе будет тяжело, и откладывала понемногу. Там немного, но на первое время хватит. Поступай в колледж, получи образование. В общежитии тебе будет куда проще.
Эти слова стали для Олеси первым настоящим лучом надежды.
Олеся горячо поблагодарила бабушку за помощь и принялась готовиться к поступлению. Она давно мечтала получить творческую профессию — стать стилистом или визажистом, делать людей красивыми и уверенными в себе. Мысль о будущем, полном света и свободы, вдохновляла её.
Однажды, не сдержав радости, девушка поделилась своими планами с матерью. Регина Александровна выслушала, молча выдержала паузу и задала вопрос, который моментально остудил энтузиазм дочери:
— Всё это, конечно, замечательно, но ты хоть представляешь, на что жить собираешься? Комнату надо снимать, есть тоже каждый день хочется. А я только недавно рассчиталась с долгами после твоего отца, лишних денег у меня нет.
Олеся, не видя подвоха, наивно ответила:
— Мам, не переживай. Бабушка мне немного помогла. Этого хватит, чтобы первое время продержаться.
Мать подняла брови и протянула с раздражением:
— Значит, бабушка тебе денег дала… Очень даже неплохо. Ну что ж, учись, раз уж собралась. Может, толк какой из тебя и выйдет. Но деньги эти лучше мне отдай — сохраннее будут.
Девушка застыла, не веря своим ушам.
— Мам, как это — отдать? А на что же я буду жить?
Регина Александровна всплеснула руками с напускной обидой:
— Что ты сразу побледнела, как будто я на себя их потрачу! Я ж мать, думаю о тебе. Так надёжнее: буду присылать по чуть-чуть, каждый месяц. А то растратишь за неделю — или, чего доброго, кто‑нибудь в общежитии украдёт. В моих руках этим деньгам безопаснее.
продолжение