Я тебя так ненавижу, что, наверное, влюблюсь
Спать в усадьбе ложились рано. За ужином Рогинский, который более чем обычно налегал на фирменную настойку Николаевых, выдержанную на кореньях, собранных Агафьей, пытался, было, продолжить утренний разговор, но Маша, решившая во что бы то ни стало сегодня добраться до третьего этажа, стиснув зубы, терпела (к немалому удивлению всех, кто хотя бы немного ее знал), и только пунцовые щеки (что вполне можно было списать на духоту в столовой, закрытые окна и жар от многочисленных свечей — ну, и не будем сбрасывать со счетов, конечно, домашнее вино, пару бокальчиков которого Маша пропустила, чтобы не стукнуть Павла Аполлоновича по самодовольному затылку) намекали, что лава ее терпения подошла к краю жерла, и вот-вот произойдет извержение. И мало тогда никому не покажется. Помпеи по сравнению с Машиным гневом им детской забавой покажутся.
К счастью, Ольга Павловна, не стала искушать судьбу, и, в конце концов, отвлекла Рогинского беседой о столичных балах — «нам ведь не хочется ударить в грязь лицом перед искушенными гостями». К этому разговору с удовольствием присоединились остальные дамы. Даже молчаливая всегда Елена Дмитриевна вставила пару слов, поймав на себе удивленный взгляд от собственной дочери.
А Маша еле дождалась подачи последнего блюда, отказалась от предложения продолжить вечер вместе с дамами в диванной комнате и поспешила в свою комнату, куда уже должна была вернуться после трапезы со слугами и Вилена.
В коридоре она нос к носу столкнулась с Николаевым, который, судя по всему, направлялся в свой кабинет. Сказать друг другу им было нечего. «Доброй ночи», — пожелал он ей, склонив голову. Маша тоже кивнула и, ругая себя за щемящую тоску, которой быть не должно, ушла (убежала, подобрав эти несносные тряпки), в противоположную сторону.
Через пару часов дом стал готовится ко сну. Шебуршали ставнями слуги. Настя, зевая, помогла Маше переодеться в ночную сорочку, и без обычных сплетен, удалилась в девичью.
Дождавшись, когда ее шаги растворятся в коридоре, Маша потушила свечи, пододвинула софу к окну, где в своем любимом кресле нервничала Вилена.
Ее состояние выдавал тревожный взгляд, когда он следила за неспешным угасанием жизни за окном, где разыгравшийся к вечеру ветер, бесцеремонно трепал хрупкие кроны деревьев, отрывал испуганные неизвестностью желто-красные листья — они метались в воздухе, пытаясь понять, что им делать дальше и куда приткнуться, чтобы уже окончательно погибнуть.
Устроившись, как котенок, на софе, Маша положила голову Вилене на колени, и та привычным движением запустила худые костлявые пальцы в ее розовые пряди.
— Не волнуйтесь, — почувствовав дрожь в руках пожилой женщины, сказала Маша. — Все будет хорошо.
— Да, все будет хорошо, — задумчиво повторила Агафья. И тут же голосом Вилены спросила. — А если не будет? Мы постоянно говорим эти слова друг другу и давно не верим в них. Что станет с нами, если все НЕ будет хорошо?
Маша вздохнула. Такой мысли она даже близко не допускала.
— Я верю, что все будет хорошо, — твердо повторила она. — А если не будет, то все равно будет, — упрямо еще раз сказала Маша. — Я выйду замуж за Бархатова, а потом вы его того.., — Маша приподняла голову и подмигнула Агафье, — к Николаеву старшему отправите.
Агафья нахмурилась — Машин черный юмор ее напрягал.
— Думаешь, так просто живого человека на тот свет отправить? Егор — конченный человек — и то, видишь, совесть замучила. И меня мучает иногда... особенно такими вот вечерами... тошными...
Маша хотела отшутиться, но вдруг вспомнила Николаева, спящего на переднем сиденье ее машины, вспомнила, что ей сказал тогда тот, другой Егор, который теперь, казалось, только приснился ей вместе с машинами, ночными клубами, поклонниками, беспечностью и безнаказанностью — вспомнила и, несмотря на жар в спальне, похолодела.
Она же ведь в самом деле могла тогда его отправить на тот свет — и его бы не было. Совсем. Правда и сама Маша тогда ни в какой девятнадцатый век бы не попала. Жила себе и ус не дула. В этот самый момент она могла гулять спокойно, например, по Стокгольму или Амстердаму. Правда...
Смогла бы она жить в своем любимом двадцать первом веке, зная, что ни там, ни где бы то ни было еще, нет в живых Андрея Николаева? Невозможно. Как это нет Николаева?
Маша напряглась. Когда она успела в него влюбиться? Она же его терпеть не может? Когда? Сейчас, как глупая жертва Стокгольмского синдрома, или тогда еще в будущем — когда перепугалась от одной мысли, что он может навсегда уйти из ее жизни в свою дурацкую Голландию... Что он там забыл, когда тут есть она — Маша?!
Всполошившись, Маша вскочила и в ужасе поднесла руку ко рту. И делать-то теперь что? Что делать?
— Ты чего? — испугалась Агафья.
— Ничего, — хмуро ответила Маша. — Идти нам пора — вот чего.
Поддержать автора
Продолжение
Телеграм "С укропом на зубах"