Свет ударил из распахнувшейся двери амбара и ослепил пленников. На улице пасмурно, солнца не видно за плотными серыми облаками, но дневной свет все равно резал глаза сидевших в полной темноте пленников. Несколько солдат стояли с автоматами наперевес, и один из них что-то скомандовал на немецком.
— Нам велят выйти, — обреченно сказал Вася.
Он первым поставил плечо товарищу, тому партизану, что пытали первым. Избитый уже пришел в себя и только тихо постанывал от полученных ожогов травм.
Партизаны начали медленно выбираться из амбара, начиная догадываться, куда их ведут. Слышали, как кричал Андрей, понимали, что молодой раскололся. Коля еще пытался его оправдывать, говорил, что Андрейка молод, но тот, кого пытали первым, сердито цыкнул:
— Не смей! Молодость не оправдание.
Николай замолчал, вздыхал горестно прислушиваясь к крикам Андрея. Потом крики затихли. А чуть позже дверь амбара распахнулась. Партизанам скомандовали выходить, и стало ясно — они больше не нужны. Их поведут к освободившейся перекладине в центре Ермолино. Коля так стремился туда попасть, так хотел снять с верёвки брата, а теперь будет болтаться на ней сам.
Пленным было не до разговоров, не до упрёков. Они шли, свесив головы, думая каждый о своём, вспоминая близких, родных и мысленно с ними прощаясь.
Василий шёл в одних трусах. В амбаре было тепло, надышали за ночь, а вышел на улицу и пробрал озноб. Он вскинул голову к небу и, не увидев солнца, совсем поник. Не хотелось умирать в столь мрачный денёк. Да что там говорить, умирать вообще не хотелось! В кулаке одной руки зажато письмо от жены, другой Василий придерживает за спину избитого товарища, не даёт упасть. Страха нет, есть лишь безумная жалость.
Жалко Нину, она не дождётся, она расстроится. Хотя почему расстроится? Вася хорошо знал свою жену, она не поверит, всё равно будет ждать. Так лучше, пусть ждёт, надеется. С надеждой легче жить.
— Прости, Ниночка, прости, — шептал Вася, в очередной раз поднимая глаза к небу, и так надеясь, что хотя бы кусочек солнышка выглянет из-за облаков, согреет перед концом жизни своим теплом.
Солнца не было, как не было и надежды. Немецкие солдаты торопились, отрывисто командовали идти быстрее. Понимал их один Вася, а он не спешил. Вспоминал жену, ее заливистый смех и тонюсенькие морщинки возле глаз, когда смеется. От образа Нины щемило в груди.
— Прости, Ниночка, — не переставал беззвучно повторять Василий.
Он не смотрел, куда их ведут, услышал лишь удивленные слова Николая:
— Что-то мы не в ту сторону повернули. Никак, не будут нас вешать?
— Значит, расстреляют, — невесело улыбнулся Василий. — К награде точно представлять не станут. Не просто же так из амбара выгнали.
— Да уж лучше пусть расстреляют, — вздохнул другой партизан. — Я этих повешений, жуть, как боюсь.
Пленные еле тащились, солдаты злились. И вдруг кто-то сказал на русском:
— Идите быстрее, иначе вас будут бить.
Василий впервые осмотрел конвоиров и понял, что с ними идёт молодой переводчик. Непонятно, зачем идёт, что собрался переводить. И ещё непонятней, зачем несёт в руке пистолет, у переводчика ведь даже кобуры на ремне не было.
Партизан довели до крайнего дома. Вернее, не совсем дома, самым крайним был длинный сарай из потемневших брёвен. Мимо него шла дорога в поле, и возле него велели выстроиться партизанам. Они прижались спинами к бревенчатой стене и посмотрели в лицо своей смерти.
Солдаты тоже выстроились в ряд, защелкали затворами. Напротив Васи встал переводчик и вдруг сказал солдатам:
— Этот, который раздетый мой. Приказ гауптмана Вольфа. Я пристрелю его сам.
Переводчик сказал по-немецки, но Вася-то понял, расширил от удивления глаза. Не ожидал, признаться не ожидал! Он смотрел не на дуло направленного на него пистолет, а в глаза молодому немцу, и не видел там ненависти. Видел что-то другое.
— Как помирать-то не хочется! — неожиданно весело вскрикнул Николай.
Тут и его товарищи будто ожили, стали кричать, проклиная немецких захватчиков. И не было в их голосах слабости. Ни один не обмочился, как предрекал гауптман Вольф.
Когда прозвучали автоматные очереди Василий не кричал, он всё ещё смотрел на переводчика и увидел, как ложится палец на спусковой крючок. Одновременно с этим молодой немец сказал одними губами немецкое слово. Василий не смог его услышать, он догадался.
— Падай, — шептал переводчик, нажимая на курок.
Болью пронзило плечо, но не от этого Вася упал. На него завалился крупный партизан, которого в отряде кликали Медведем. Придавленный телом расстрелянного, Вася широко раскрытыми глазами смотрел в небо. Увидел, как склонился над ним переводчик. Теперь уже различил слова, сказанные на русском.
— Закрой глаза!
Одновременно с этим немец выстрелил в землю, рядом с головой Василия, после этого распрямился.
— Всё, все русские псы подохли.
— А что, они так и будут тут валяться? — спросил кто-то из солдат. — Опять будут вонять. Мне и от тех, что висели, дурно было.
— Скажу кому-нибудь из местных, пусть зароют, — ответил переводчик.
Василий слышал, как уходила расстрельная команда. Он мог не дышать, мог лежать без движения, несмотря жгучую боль в плече, но предательская слеза упорно катилась из-под ресниц. Он один, он снова выжил один, и вновь благодаря письму жене.
Оказывается, не все немцы — фашисты. Молодой переводчик уж точно нет. Но он спас только Васю, только его! Василий готов был поменяться местами с каждым из товарищей, что лежали сейчас рядом без признаков жизни. Ему хотелось выкрикнуть в небо свою боль, но он лежал, и лишь слезы катились по щекам.
Он не знал, сколько пролежал, сколько прошло времени до того момента, как послышали шаги. Скрюченный старик с реденькой седой бородкой и три бабы пришли похоронить расстрелянных. Их послал переводчик. Бабы все в черном — черные юбки, черные платки. И лица их темны от скорби. В руках лопаты.
— Копать-то где будем? — спросила самая молодая. До кладбища не дотащим. Надо было тележку взять. Есей, иди, сходи за телегой.
— Нашли молодого! — сплюнул на землю седобородый старик. Воткнул в землю лопату, поплёлся по пыльной дороге. — Мало мне радости-то среди фрицев шнырять, — бормотал он в то время, как Вася решил выбраться из-под тела крупного партизана.
— Живой, что ли? — вскрикнула молодая женщина, увидев движение.
— Цыц! Замолкни! Вон патруль идёт! — шикнула на неё другая, постарше. — Ты лежи, милок, лежи, — шептала она, — сейчас Евсей за телегой сходит, мы вас в поле вывезем. Ты уж не шелохнись!
Вася услышал, что говорит ему деревенская баба, перестал шевелиться. Только застонал еле слышно от боли в раненном плече, когда перекладывали его на телегу.
— На кладбище повезем? — спрашивала одна из женщин.
— Не велено, — крякнул Евсей. — Хоронить не велено. Приказано закопать в поле, без креста без отметины.
— В поле, так в поле. Ничего, уйдут фашисты, перезахороним, — впряглись бабы в телегу.
Скотины в Ермолино с приходом немцев не стало, даже самую захудалую лошадёнку у Евсея отобрали.
Уходить далеко от деревни было тоже не велено, поэтому не удалялись. Просто выбрали место где трава повыше, в которую Вася скатился сам, понимая, что с деревни уже не увидят. Суровая женщина в платке по самые брови присела рядом с ним, осмотрела плечо.
— Насквозь пуля прошла, а больше не царапинки. Везучий ты, солдат. Или ты из партизан?
— Я и солдат, и партизан. В общем, последнее время с отрядом был.
— Что-то я тебя раньше в отряде не видела, — шептала женщина перевязывая ранение Василия.
Она была связной партизан и знала каждого, кого сейчас предстояло закопать. Пыталась отговорить Николая от вылазки в деревню, да только шибко он брата любил. Не послушался.
В то время как другие две женщины принялись орудовать лопатой, и даже старый Евсей с передышками ковырял землю, она разговаривала с Васей.
— Полежишь тут в траве, пока не стемнеет. Потом ползи вон к тому сараю, Видишь, слева, это мой. Я тебя на сеновале спрячу.
— Нет, я в отряд, мне нужно прямо сейчас. Фашисты узнали их расположение и уже послали туда солдат.
— Быть не может! — всплеснула руками женщина, резко распрямляясь.
Тревожно посмотрела в сторону леса. Женщину звали Ольгой, и у нее в партизанском отряде племянник.
— Предупредить! Надо их предупредить! — волновался Василий. — Дайте мне Колины сапоги, он не был бы против. Я побегу.
— Да ты не только сапоги, целиком одёжку забирай. Правильно калякаешь, Коля не был бы против, он был хорошим человеком.
Тяжело было Васе одеваться лёжа, а вставать нельзя. Первым делом он спрятал в карман толстой фланелевой рубахи письмо Нины. Очень торопился.
— Ты давно в отряде-то? — допрашивала Ольга. — Дорогу найдёшь?
— Не знаю, не уверен. Я вообще лесу плохо ориентируюсь, но я постараюсь. Других вариантов всё равно нет.
— Есть, — выдохнула женщина. — Вместе пойдём. Я короткий путь знаю, через болото. Немцы оттуда вряд ли пойдут. А я проведу. Поползём сейчас к лесу.
Старик Евсей хоть был дряхл и с виду отстранён, но обладал ещё довольно-таки острым слухом. Он давно подозревал Ольгу в связи с партизанами, и сдавать её немцам, конечно, не собирался, но за свою всю жизнь испугался.
— Ишь, шустрая какая, в лес она уйдет! А наряд фашистский, вон, возле сарая трется. Мы им чего скажем? Ушли вчетвером, вернулись втроем.
— Да пусть идет, — яростно втыкая в землю лопату, зашипела молодая баба. — Пусть идёт! Евсей, тебе-то чего за свою жизнь бояться? Поди уж девяносто стукнуло. А там, в отряде, знаешь сколько человек? Иди, Оля, беги. А фрицам всё равно, сколько нас. Скажем, обсчитались они, втроём мы были.
Ольга благодарно кивнула, и, улучив момент, когда немецкий наряд на краю деревни развернулся, присела в траву рядом с Васей. Так они и поползли рядышком к лесу. Простреленное плечо болело невыносимо, и левой рукой отталкиваться от земли почти невозможно. Поэтому Вася полз медленнее, чем женщина. Зато потом, когда добрались до деревьев, и появилась возможность встать на ноги, он заторопился.
— Быстрее, быстрее! Если есть короткий путь, может быть успеем.