У жителей города, не успевших эвакуироваться, сейчас были свои заботы – новые немецкие порядки, комендантский час, рабочие карточки и холодные трубы центрального отопления.
Население было запугано, улицы пустынны, света нет, водопровод работал с перебоями. И выбор у людей небольшой – бежать, бороться или сотрудничать. Бросалось в глаза множество женщин, это им нужно было кормить детей, заботиться о стариках.
Веру с детьми поселили в здании школы. В кабинетах стояли койки, ей выделили три. Комендант, хромой мужик с длинными усами, смотрел на всех устало и грустно. Он ковылял весь день по городу, решал вопросы, устраивал народ как мог.
Он и объявил, что все должны явиться в Управление труда для определения работ, чтоб получить так называемый "рабочий паспорт", аусвайс. Рабочие паспорта давали право на жизнь в городе. Лица, не имевшие их считались дезертирами с «Трудового германского фронта», и должны быть подвергнуты аресту.
Вместе с другими женщинами, Вера, оставив детей в школе, пошла стоять в длинной очереди в это учреждение.
Люди, оказавшись в подобной ситуации, вели себя по-разному. Кто-то прятал глаза – получалось, что добровольно идёт работать на немцев, а были и такие, кто прежнюю советскую власть хулил. Но их быстро затыкали.
Куда деваться было таким, как Вера? Чем кормить детей, если не работать, не получать от немцев оплату или паек? Здесь, в очереди, стояли и горожане, и те, кто приехал в город из сожженных и захваченных сел и деревень, где беспредел фашистов и полицаев зашкаливал.
А Вера очень переживала за свой скарб, за собранные продукты, коих должно хватить на какое-то время. Строго наказала Оле, чтоб сторожила. Но в первые же дни в драку за их мешки бросился на какую-то бабенку Мишка. Тетка утверждала, что мешок этот – ее. Оля растерялась, а он, молчаливый и упертый, мешок не отдал. Как звереныш рычал и держался за мешок, пока тетка мешок не бросила.
Поначалу Вере показалось, что порядка и свободы здесь даже больше. Ей, выросшей в глухой деревушке, все было ново. В городе люди передвигались довольно свободно, бегали дети, работали магазины.
Ее направили на расчистку дорог. Не испугалась – здесь хотя бы на работу возили на грузовике. А за старшую оставалась Оля.
В школе, где жили они, было холодно, печь не справлялась. Они жгли костры за школой, грелись и варили по очереди еду на костре. Но люди, в этих нечеловеческих условиях, очень быстро сблизились, а общая беда переживается куда легче.
Вера подружилась с Ниной, веселой женщиной лет тридцати пяти. Приехала она на том же поезде из деревни. Отправили на работы ее сюда насильно. Дома с матерью остались у нее двое детей.
На земляных работах Вера проработала всего неделю. Потом ее, Нину и несколько других женщин, с которыми уж успели они познакомиться, перевели на частично восстановленный завод «Пролетарий», где шили они для германской армии меховые жилеты, рукавицы и другие носильные вещи.
Олю вскоре тоже определили в заводскую столовую – она убирала со столов, носила посуду. И это на какое-то время помогло очень. Сама она не была голодной, частенько перепадало ей недоеденное, девчонку жалели, подкармливали. Да и своим порой приносила она в карманах съестное.
В начале зимы немцы разрешили торговлю на рынке. За деньги купить что‑то было сложно, люди использовали в основном мену. И Вера понесла туда кое-какие вещи. Обменяла ситец на морковь, а старый дедов тулуп на полмешка картошки. Мечтали они с Ниной картошку и посадить.
Долетали до них страшные городские вести. Все чаще в городе выли гудки, взвивались сирены, гудели долго, слитно, как будто живое существо изрыгало вопль ужаса. Дети пугались. А Мишка особенно, он затыкал уши, поджимал колени и забивался в угол.
– Ох, ранимый он у тебя, – качала головой Нина.
И Вера откровенно призналась ей как-то, что Мишка лишь записан ее сыном. Рассказала его историю.
Вскоре мнимый немецкий "порядок" был ясен всем. Стадион на окраине городка фашисты обнесли колючей изгородью и там, в дощатой изгороди, держали военнопленных. И Вере, когда проходила она мимо, всё время казалось, что проволока, которой обнесён стадион, заржавела не от дождей, а от крови. Пленных гоняли на работу, а вечером они волочились домой. Стало казаться, что и их город, как этот стадион, опутан колючей проволокой.
Однажды согнали их на площадь, заставили смотреть на казнь – повешение красноармейцев и их пособников. Нина смотреть не могла, закрыла глаза рукою, а Вера неотрывно смотрела на юную девушку, красивую и смелую, усмехающуюся и плюющую в лицо своим палачам.
Как? Как она может вот так? Как не боится?
А девушка что-то говорила. Им было не слышно – что конкретно, но было ясно, что что-то смелое, такое, что полицаям не нравилось. У нее уже была удавка на шее, когда полицай ударил ее по щеке. Немец кричал на него, ругался, а девушка не сдавалась.
И лишь в последний момент, когда отошли все от приготовленных к казни, она замолчала и посмотрела на народ так, что защемило у Веры сердце и жутко захотелось побежать туда, сорвать с шеи девушки верёвку, кинуться в ноги немцам, и просить о пощаде. Они ведь не могут...не могут вот так...
И она начала расталкивать толпу, рваться вперёд, чтоб успеть, чтоб остановить...!
Нина удержала ее. Схватила за руку, дёрнула до боли. Вера пыталась вырвать руку, освобождалась, а потом ... немецкий оклик и какой-то общий глубокий народный вздох заставил оглянуться – повешенные уже болтались на виселице – казнь состоялась. Безжизненные ноги и руки девушки обвисли, голова опущена вперёд. И эта коса вокруг головы ещё долго стояла перед глазами. Вера бросилась на грудь Нины и горько зарыдала.
А потом специализированные подразделения гестапо прочесывали улицы и дома в поисках красноармейцев. Побывали и у них в школе, перекопали все сумки, вещи, искали какие-то доказательства причастности. Арестовали двоих евреев – мужа и жену, и усатого коменданта.
За городом то и дело происходили расстрелы. Говорили, что расстреливают за малейшее нарушение порядка, а ещё – евреев и коммунистов.
И вот тогда стало очень страшно.
Люди стали шептаться о том, что не все на фронте так, как докладывают им – погнали наши немцев под Москвой. Оттого и зверствуют они. Это вселяло надежду.
А дети... Дети помогали чем могли. С мальчиками оставалась Катя. Она поначалу и командовала. Тишка слушал ее плохо, зато хорошо слушал он молчаливого Мишу. Стоило тому взять его за руку – Тишка тут же менялся. И вообще Вере стало казаться, что ошиблась она в Мишином возрасте – такой толковый и серьезный он был. Исхудал, вот и решила она тогда, что ему четыре. А конкретно могла и напутать. Возможно, он ровесник Кати, а то и постарше.
Он ел умеренно, частенько наблюдал за тем, ела ли она. Протягивал свой кусок и показывал на ее рот. Дескать, ешь ты. Она врала, что сыта, но он настаивал, смотрел, как взрослый – напряжённо и осудительно.
– Ну, ладно, ем-ем, – сдавалась она под этим взглядом, откусывала, – Вишь? Ем уже.
И как-то постепенно его стала слушаться и Катя. Она озвучивала его решения, потому что сам он этого сделать не мог.
Вечерами в здании школы, превращенном во временное жилье, остро пахло мокрым бельем, горечью костра, похрапывали и тихо беседовали соседи, плакали малыши. В полумраке собирались вокруг Веры ее дети, и она рассказывала им сказки. Сказок она знала немало, слышала их от рано умершей матери. А потом, когда отец женился второй раз, она стала нянькой младшим народившимся детям. Оттого и осталась безграмотной – в школу ее не отдали.
Зимой жилось им туго. Общий быт, который поначалу казался чем-то новым, теперь угнетал. Повалили клопы, периодически вспыхивали болезни. Приходил доктор, капал им что-то в рот. Но страшные слова – тиф, скарлатина уже не только висели в воздухе, но и уносили жизни.
Питание было скудным, и Вера то и дело вспоминала свою деревушку. Теперь уже казалось, что зря она оттуда уехала. Федька? Сейчас уже и он не казался столь страшным. Действительность вокруг сгущалась более диким страхом – страхом смерти.
И вот однажды этот страх стал реальностью. Когда толпой возвращались они с работ, Катя выбежала ей навстречу:
– Мама, мама, немцы Тишку и Мишку увели!
Первая мысль – прознали про Мишкиного отца коммуниста, напутали? Кто мог доложить? Нина?
– Ты? – обернулась она к ней.
– Что? – не поняла, а потом неистово начала креститься, – Что ты! Что ты!
Оказалось – увели немцы многих. Молодых девушек, детей разного возраста, взрослых. И было непонятно по какому принципу шел этот отбор. Старухи плакали, люди наперебой рассказывали, как это случилось. Катя случайно осталась тут, она в этот момент вышла из здания, а потом спряталась.
Вера и другие женщины помчались к зданию, где находилось управление. Но это было далеко – на другом конце города. Трамвай долго не приезжал, а когда проехал – не остановился: он был переполнен. Женщины поспешили пешком. Уже издали увидели они оцепление и толпу людей. Все кричали, звали своих. Вдоль спин, прорываясь вперёд помчалась и Вера.
– Тишка-а! Мишка-а! Тишка-а! Мишка-а! – она, срывая горло, кричала, но крик ее заглушали другие людские крики.
Бегала она довольно долго. Кричала безостановочно. Дрожали колени, страх холодил изнутри. И тут откуда-то со спины вдруг услышала свое имя!
– Мама! Мама Вера-а! – громко, но хрипло.
Оглянулась и увидела их. Мишка, такой маленький, пытался пробраться сквозь народ, тащил Тихона ближе к ней. Тишка плакал. А кричал ... Кричал Миша!
Крупный немец стоял меж ними, железные низкие стойки отделяли пленных от толпы близких. И Вера начала говорить с Мишей. Она кричала, чтоб услышал он.
– Миш, вы почему тут? Почему вас забрали -то?
– Я не знаю, – хрипел Миша.
– Ты говоришь, да? Это хорошо, Миш. Ты – молодец, – тараторила Вера, наклонившись через изгородь, не зная, как ещё поддержать их сейчас, – Миш, Миш... Я ... Я сейчас принесу одежду и еду. А ты Тишку успокой. Пусть не плачет, Миш.
Маленький худенький, тонконогий Тишка со смешными торчащими из-под платка ушами и лучистым взглядом рванулся к маме, но немец жёстко отпихнул его. Миша обнял его крепко, прижал к себе, не пускал, смотрел на Веру серьезно.
Вера махнула им рукой и опять помчалась к трамвайной остановке, потом к следующей. Ждать не было сил. Но на этот раз трамвай приехал. Она быстро собрала провиант и теплую одежду. Но обратно опять пришлось бежать на своих двоих.
Прошло чуть больше часа, но у управления уже никого не было – всех угнали на станцию. Она рванула туда, но было поздно – дорогу к станции немцы перекрыли. Народ рыскал, некоторые искали обходные пути, но докладывали, что станция буквально блокирована – пробраться туда практически невозможно. Одежду и провиант для детей у нее никто брать не стал. Какой-то немец замахнулся на нее прикладом, и Вера шарахнулась назад.
На станции раздался гул, свистел паровоз. И часа через два им объявили, чтоб расходились – близких их уже отправили в Германию.
Что-то надломилось в Вере. Она оцепенела. Уж не хотелось ничего – не хотелось двигаться, не хотелось возвращаться к девочкам. Словно бы взялась она везти тяжёлый гружёный воз, и сила есть, а с места тронуться не может, куда везти груз – не знает, да и зачем – тоже.
Она упала в грязный снег и тихо лежала, пока не подняли ее добрые люди.
– Подымайся! Подымайся, голубушка. Деточек забрали что ль? – над ней склонилась горбатая старушка.
Вера сидела на снегу, смотрела в одну точку и кивала?
– Большие ль?
– Малые...
– Вставай, вставай! – старушка повалила ее руку себе на горб, силилась поднять. Подошёл к ним мужичок, помог поставить Веру на ноги.
– Э-эх, – кряхтела горбунья, – Лучше век терпеть, чем вдруг умереть. Слышишь ли! Слышишь меня? Никогда живого не считай мертвым! Пошли со мною, пошли...
И Вера пошла за ней, не понимала, куда ведёт ее бабка. А старушка привела ее в кособокую избушку, стоящую совсем не далеко от станции, во флигелек, усадила на койку и принялась разматывать с себя платки. Потом навела чего-то горячего и дала глотнуть Вере. Вера начала приходить в себя, огляделась в незнакомой сухой комнате. От печки шло тепло, на плите стоял и уютно сопел чайник, в руках ее – железная кружка, а во рту – приятная горечь. В дверном проеме виднелась вторая комната.
И тут Вера вспомнила о мальчиках, обо всем, что произошло сегодня, и горько зарыдала. Из комнаты вышла старушка. Она посмотрела на Веру, не стала успокаивать. Разве найти слова, когда такое творится? Добавила в печь пару поленьев. Они были свалены тут же, на притопочном листе.
– Вот и хорошо-ть. Хорошо. Плакать-то лучше. Жизнь она ведь и через слезы даётся.
Старушку звали Поликарповна. Они ещё поговорили, перекрестила она Веру и отправила домой.
– Вот озьми просвирочку. Давеча в церкви давали. А хошь, так перебирайси ко мне с дивками своими. Только бумагу озьми, что можноть. И перебирайси... Чё вы там у этой школе ..., – махнула старушка рукой, – А я помолюси за твоих. Авось да выживуть.
Вера ехала домой. Солнце било в глаза, заливало грязный уже снег, желтые колеи на немощеной дороге, деревья, серые дома с фасадами в мокрых пятнах. А на сердце лежал камень. Сгинут теперь мальчишки. Не уберегла.
И ругала Вера себя за всё, и винила. За то, что не осталась в деревне, не легла с Федором, поехала сюда. Сейчас бы вернуть время, так и пять Федоров не страшны, только б дети были рядом. Ох, и винила себя Вера!
А жить было надо. Ради притихших девчат надо. Утром пошла она на работу, как отрешенная, отчужденная от всего, действуя по инерции. Казалось, сердце умерло. Вот только при виде немцев отворачивалась, боялась, что вцепится в воротник и придушит тут же, на месте.
Маленький крикливый немец учетчик даже посмотрел на нее нехорошо, и застегнул верхнюю пуговку кителя, так уставилась она на тонкую его шейку.
***
Что-то случилось со слухом Миши ещё там, дома, когда туда угодила немецкая бомба. Сначала контузия, потом медленно слух возвращался, болью ударял в уши и опять пропадал. А когда вернулся окончательно, вдруг страшно начали пугать звуки громкие.
Как случилось всё на станции, он и сам не понял. Какая-то красивая тетя с чемоданом, увидев, что мальчишки одни и совсем без провианта, велела им держаться ее.
– Я тетя Аня. А тебя как звать? – наклонилась она к ним.
– Миша, – неуверенно и хрипло произнес Михаил, сам удивляясь, что голос к нему вернулся, – А его – Тиша.
Там, в толпе он видел маму Веру, она искала их, но не находила. Он долго шел за ней толкаясь, дёргал Тишку, чтоб тот крикнул, но тот только пыхтел и плакал. А крикнуть так нужно было, просто необходимо. И тогда Миша вдруг крикнул сам. И у него получилось.
– Вы с кем тут? – спросила на станции тетя.
– Мы сами.
– Ну вот что, Миша и Тиша. Со мною будьте рядом. Слышишь? Со мною, – велела строго.
На станции ждали они поезд. Их строили, пересчитывали. Потом завели на перрон ко второму пути. На первом пути стоял грузовой состав. Народу было очень много, на перроне тесно.
Мишка стоял возле чемодана тети Ани, держа Тишу за руку. Было очень холодно, сквозил ветер, мела позёмка. Немец-охранник заговорил с тетей Аней, он улыбался, заигрывал.
И тут совершенно неожиданно, казалось прямо в людскую толпу, ворвался страшный гул – поезд, грохоча огромными железными колесами, страшно загудел и зашипел одновременно.
Мишка от испуга неосознанно и очень быстро, прижал к себе Тишку, нырнул с перрона, спрятался за колесо стоящего вагона. Он испугался громкого звука, закрыл уши, прижал к себе Тишку, обхватив ногами. Люди на перроне подняли воротники, отвернулись. Поезд лязгал, шумел, страшил ещё больше. Мишка так и сидел за колесом, прижав к себе Тихона. А Тиша решил, что они прячутся от немцев. Он подвывал немного от страха, но шум стоял такой, что едва б его кто услышал.
Анна огляделась, но немцы кричали, их торопили. Детей она не нашла, никому об этом не сказала, забралась в вагон.
А потом опять – гудок, лязг вагонов, стук огромных колес.
Они так просидели довольно долго. Уже стемнело, по перрону перед глазами мела позёмка, проходили чьи-то ноги, но в конце концов наступила тишина. Холод пробирал до костей. Они вылезли из-под вагона и нашли себе на ночь другое убежище – возле толстых теплых труб между какими-то железнодорожными сараями. Возможно, была это котельная.
А утром направились искать школу номер три. Дорогу они не знали, но спрашивали прохожих. Лишь к вечеру им это удалось. Их привез возница на лошади, впряженной в бочку на колесах.
Вера лежала, отвернувшись к стене. Силы никак не возвращались к ней. Казалось, вместе с мальчиками умчались они под стук колёс.
Когда привели ей мальчишек, она долго не могла разомкнуть руки, выпустить их из объятий. Бабы плакали, отрывали от нее детей, удивлялись чуду, отогревали и кормили мальчиков. А Вера никак не могла встать, сидела на койке, наклонившись вперёд, заложив ладони меж коленей и смотрела на детей.
Тишка сразу забыл о происшествии, а Миша всё посматривал и посматривал на маму Веру. Она улыбнулась ему, кивнула, и тогда и он улыбнулся ей тоже и глубоко вздохнул. Подошёл, тихо сел рядом. Вера вытерла от слез и подставила ему свою щеку, и он коснулся ее губами. Он возвращал ей тот поцелуй жизни, который подарила она ему когда-то. Вдыхал в нее жизнь, наполнял каждую ее клеточку бесконечным счастьем материнства, возвращал радость и сердечный покой.
Казалось, он говорит глазами о том, что теперь и он – ее защитник. И это его ответ на ее доброе материнство.
Вера не хотела плакать, не хотела, но слезы лились сами. Она обняла Мишутку, потрепала его по белым волосам. Какое же счастье, что есть у нее он – ее Мишка. Такой маленький ещё, такой нежный и слабый, но уже такой настоящий и надёжный.
Потом она хватилась – как бы не отобрали детей опять. И рано утром разбудила и увела их в дом к Поликарповне. Но детей никто не хватился ни через день, ни через неделю.
А вскоре Вера получила разрешение и перебралась к старушке и сама. Там они и жили до возвращения в город наших.
Трудностей впереди было ещё много. Их деревню немцы разорили, Вера с детьми осталась в городе. Ее нашла похоронка на мужа. Отец Миши пропал без вести. Поликарповна стала самыми близким человеком для Веры. Вместе они пережили и голодное послевоенное время.
Уже после войны девятилетний Мишка взял на себя мужские обязанности, и всю жизнь был опорой для мамы Веры.
На руках его дочери, своей внучки, в возрасте 88-ми лет Вера и умерла.
Михаил, став журналистом, однажды написал историю своей матери в газете. Он многое тогда не рассказал, а вот сейчас его дочь попросила рассказать эту историю меня ...
💧💧💧
Благодарю Клавдию Ивановну К. за историю семьи🙏
И читайте, друзья, ещё рассказы на моем канале: