С крыши старого деревянного дома вдруг посыпалась земля. Мишка почему-то не слышал гула. Он вообще ничего не слышал, просто трясся пол в избе и сыпалась земля на голову.
Он и не помнил, как оказался на улице, краем глаза среди бревен завалившегося угла увидел мамину синюю юбку, рванул было туда, но тут перед глазами метнулась черная туча.
Очнулся он в доме бабушки Дуси – матери его отца. В деревне хозяйничали немцы. Мишка плохо еще осознавал потерю, всё порывался бежать домой – к маме и сестричке Маше, но бабушка не пускала. Она качала его на коленях, говорила что-то о небе, об ангелах и о том, что и она скоро будет с ними. Но он не понимал, рвался к маме. Только потом уж бабушка поняла, что Мишка ее не слышит.
Однажды в дом бабушки пожаловали двое: немец в черном и русский с повязкой полицая. Русский кричал на бабушку, требовал какие-то бумаги. А бабушка плакала и прижимала к себе Мишку.
Потом в избе перевернули все вверх дном, нашли какие-то бумаги. Полицай оторвал Мишку от бабушки, отпихнул в сторону. Мишка пополз в угол, за печку. Он очень боялся черного немца и его пистолета, который висел у него на поясе.
Баба Дуся кричала, плакала, но ее увели.
Мишка остался один. Он сидел в нетопленной избе, дрожал от холода и страха. То кутался под одеяло и выл, то рыскал в поисках еды. Но нашел лишь пару мешочков с крупой и несколько картошин. Это и ел. Погреб было ему не открыть – тяжела крышка. А дверь на улицу заперта снаружи.
К концу недели он уж раскачивался из стороны в сторону, сидя на постели, мычал и смотрел в одну точку.
Арестовали Евдокию Павловну Ковшову за то, что сын ее, отец Мишки, был коммунистом, работал в райкоме партии.
Прошло почти две недели, как бабу Дусю выпустили. Вернее – велели забирать. Ходить она уж не могла, ее били плетьми, истязали, и забрали ее в другую деревню, в избу Веры, ее племянницы, в неказистый, маленький дом с земляными полами. Через два дня Евдокия умерла, но о Мишке Вере сообщить успела.
Вот только запретили немцы проход меж деревнями без специальных пропусков, комендантский вас.
***
Вере, матери троих детей, на тот момент шел двадцать девятый год. Муж – на фронте, и теперь, когда пришли в их края немцы, весточки уж не дождешься. Впрочем, была Вера безграмотной, и письма от Егора читал ей сосед – старый дед Никита.
Все уж за эти годы в деревне сроднились. Иначе и не выживешь. Каждый день собирались в чьем-нибудь доме, делились общим горем.
Бабу Дусю хоронили тихо. Без отпевания. Священника не найдешь. Только старушка Григорьева глуховатым голосом читала псалтырь.
– Пойду я ночью, тёть Люб. Вы уж... если что, за моими гляньте, – отвернувшись от тетки Любы пробормотала Вера.
Они шли с кладбища.
– Оййй, де-евка! – качала головой тетка Люба.
Не одобряла она это. Понятно: постреляют ночью Веру за нарушение порядка, кто ее детей кормить будет? А время -то непонятное. Вон немцы по избам прошли, считай, чуть ли не под чистую обобрали. А дальше чего ждать? Рискует Вера.
– Да я как представлю, что мальчонка один там гибнет, на своих смотреть не могу. Всё думаю, а если б они вот так – одни-то.
– Ты думай, че с ними, коль не вернешьси! Вот про чё.
– Вернусь. Как не вернуться-то?
– Брось. О своих думай, – махала рукой соседка.
– А я о них и думаю, – негромко проговорила Вера, – Коль доведётся нам всем пропадать, так уж людьми останемся, а не скотом.
И вспомнился Вере Федор. Этот парень из Неведовки когда-то женихался к ней. И недавно увидела она его, когда немцы народ у Федотовых дома собирали – полицай с повязкой. Смотрел нехорошо он на нее, с усмешкой смотрел. Почему на фронт не ушел – вопрос. Знала она, что женат давно, что дети народились. Но взгляд этот уж больно ей не понравился.
Власть заиме-ел. Да-а... Перед своим народом власть, а перед немцами лебезит, в рот им заглядывает.
Ночью, как совсем стемнело, Вера вышла из дому. Сапоги, фуфайка. Надела она всё темное, чтоб белым платком не светить, повязалась по бабьи – до бровей.
Вера шла быстро, но за дорогой следила чутко, прислушивалась. Пошла она дорогой дальней через овраги, потому как ближняя грунтовка проходила мимо станции, а там немцы охраняли крепко. Попадется – расстреляют. Решат, что партизанам пособляет.
Вера была высока ростом. В девках – угловата, для дел бабских –худа. Покойная мать предрекала, что замуж ее такую не возьмут. А получилось наоборот: расцвела, из девчат выделялась и хороша была лицом. Взгляд серых глаз ее был таким живым и горячим, что женихи вились, а она выбирала. Егора и выбрала.
В перелесках и оврагах легла уже сырость, Вера шагала осторожно. Конечно, места эти были знакомые. Сколько бегали они ещё ребятней из деревни в деревню. Вот только прятаться было не от кого. Бегали по полевым дорогам, мимо станции.
А теперь... Плохо немцы начали. Слезы стояли в груди, как думала она о бабе Дусе, да о других – кого постреляли и арестовали.
Вдруг сзади хрустнула ветка! Вера опомнилась: чего это она тут думы думает, когда об осторожности думать надо. Она оглянулась, затаилась, по спине прошел холод, во рту сразу пересохло. Ветка хрустнула опять, шелест крыла – филин поднялся на низкую ветку.
Вера выдохнула. Но впереди ещё было опасное широкое поле. С него видны были избы на холме, и даже задранный журавль колодца. А раз ей видны, значит и ее увидеть можно – небо утыкано августовскими звёздами, светит месяц. Но он и помогал, казалось, что с ним не так одиноко тут одной в ночи.
Да-а, без риска тут никак.
Решила она по полю не бежать, шла по кромке дороги, пригнувши голову. Сердце трепетало, перед глазами –Оленька. Как она без нее? Восемь лет, а свалятся на нее брат и сестра. Не-ет, не выжить детям, коль выстрелят сейчас в неё – открытую всем пулям в чистом поле.
А ведь дитя из дома бабы Дуси уж, поди, забрали соседи. Может и зря идет она? Погибнет попусту...
Она считала последние метры, и когда нырнула в темень высоких тополей у деревни, прижалась к стволу спиной и сползла по нему на сырую землю.
Хотелось плакать, жалея себя, такую непутевую дуру. Но она сдерживала слезы, утирала лицо подолом и прислушивалась – есть в деревне дозор или нет?
Деревушка маленькая, большого дозора не выставят, да и не пойдет она по дороге, обойдет с задов, по речушке. Одно плохо – собаки.
Она решительно встала и полезла вдоль плетня крайнего дома к реке, к мелким кустам. Двигалась осторожно, то и дело останавливаясь, прислушиваясь. В реке плескалась рыба, где-то в сараях слышалось ночное копошение скотины, но собак слышно не было. Постреляли немцы?
Она долго пробиралась вдоль реки, потом торопливо поднялась сквозь огороды к избе бабы Дуси, прошлась по стеночке, озираясь, взобралась на крыльцо и затихла, присев в углу.
А если есть кто в избе? Поселили немцев... Прислушивалась долго, но кроме мяуканья кошки где-то в соседнем дворе, ничего не услышала. Еще тянуло гарью, смрадом остывших углей и пепла – несколько изб в этой деревне были сожжены.
Подошла к двери и обрадованно обнаружила засов – значит нет внутри никого.
Легко открыла, осторожно ступила в темноту избы. Кухню немного освещало окно, она шагнула, заглянула в кладовку, потом в комнату, шагнула на скамью, заглянула на холодную печь, тихонько прошептала:
– Миша! Миша! Миша!
Но ребенка нигде не было. Она устало упала на скамью. Вот те и на... Но и облегчение почувствовала тоже. Значит, забрал кто-то мальчонку. Не убьют же немцы мальца безвинного. Она свое дело сделала, знает теперь, что не загиб в избе ребенок брошенный. И то хорошо.
Ну, раз уж пришла... Время было голодное, и если остались у почившей бабы Дуси запасы, так надо хоть их прихватить. И Вера начала шарить по полкам. Нашла небольшой мешочек пареной ржи высоко наверху, несколько таких пустых мешочков валялись по кухне.
Кто-то побывал? Так почему рожь не забрали? Но рассуждать было некогда.
Полезла в погреб. Она с трудом отодвинула тяжёлую крышку ямы и нашла там немного овощей и даже кастрюльку квашеной капусты.
А когда из ямы вылезала, вдруг увидела поблескивающую в лунном луче вокруг ведра сырость. Как будто расплескал кто совсем недавно. Уж давно б высохло, если б... Она взялась за ковш – и он мокрый.
Крестьянским чутьем понимала – так не бывает. Хоть и не топится изба, но подсох бы пол. Быстро огляделась... мешочки на полу, сверху рожь –ребенку было просто не достать, какие-то ошмётки на столе, вода... Он был здесь совсем недавно.
– Миша! – пропела чуть громче.
Быстро огляделась и начала опять шарить по углам...
Она нашла его в темном углу кладовки. В сундуке, в куче тряпья, с которой он слился. Лежал, уткнувшись личиком, свернувшись в маленький клубок, под одеялом и какими-то тряпками, вывернутыми из сундука.
– Миша, – прошептала Вера и схватила ребенка, – Живой, – выдохнула, прижала к себе.
Он зашевелился, разлепил глазки и застонал слабо и тоненько.
– Ну-ну, ну-ну, Миша-Мишенька, ну-ну...
Мальчик был серый, как будто не живой, глазницы – черные. И шевелился он как-то хаотично, как червячок. Она вынесла его в кухню, подчерпнула воды, но он уж не мог пить, вода лилась по подбородку и шейке. Тогда набрала она в рот воды себе, положила его, как младенца, на руки и впилась в маленький ротик заталкивая туда воду. Так делала она своим грудничкам, когда ели плохо.
И Миша глотнул, потом закашлялся, но похоже было на то, что немного пришел в себя. Ручки нашли опору, он уже придерживал Веру, моргал глазами и, казалось, присматривается к происходящему.
– Мишенька, держись! Может ....
Что-то нужно было дать ему поесть. И она дотянулась до мешка, который собрала, развязала его, набрала в рот пшена и начала жевать его прямо сухим, потом, когда размолотила зубами, опять набрала в рот воды и также, как в первый раз, начала выдавливать по чуть-чуть мальчику в рот. И он вдруг понял, что его кормят, зачмокал, тоже начал жевать.
Тогда она уже подняла его, посадила на коленях, молча "целовала и целовала" его маленькие синие губки, вливая в рот остатки месива. Он не наелся, всего-то горстка, смотрел на нее в ожидании очередного поцелуя жизни, открывал рот, тянулся губами к ней.
– Всё, Мишенька, всё. Нельзя тебе с голодухи-то сырого. Вот домой придем, кашку сварим ..., – уговаривала она и себя и его, – Ты ножками-то стоишь? – попробовала его поставить, но коленки его тут же подогнулись, – Нет? Значит, понесу тебя, – подхватила.
Она огляделась в поисках хоть какой-нибудь одежды для него. Но в избе было темно. Нашла лишь маленькие валенки, они валялись беспорядочно в кладовке. Подхватила одеяло, завернула, как младенца, и повалила на плечо вместе с мешком с провиантом.
Ноша лишь поначалу казалась лёгкой, но пройдя по реке, по кустам, в темноте, уж такой не казалось. Миша –молодец. Слегка постанывал, когда перехватывала она его, но не плакал.
– Тихо, Миша, тихо. Дойти нам надобно. Дойти, – тяжело дышала Вера, перебираясь за сараями.
Когда ж кончится этот кустарник!
И вдруг – за плетнем шевельнулся силуэт человека. Он шел прямо на нее.
"Видит меня, видит!" – Вера застыла и медленно начала оседать в траву. Тут закряхтел Миша и пришлось зажать ему рот рукой, но он убирал ее руку своей грязной ручонкой. И опять она бросилась к нему губами, начала целовать, исподлобья глядя за плетень на подходящего к ним человека.
Это был мужчина. Полицай? Но почему не кричит им? Он двигался как-то осторожно.
– Эй! Люсь! – вдруг проговорил он.
–Вань! Тут я... Поди...
И тут Вера увидела девушку. Она ждала его за сараем, приблизилась, подхватила под руку, положила голову на плечо.
Они шептались, хихикали, удалились в сарай. Вера быстро, пока не оказались они на сеновале, откуда могли увидеть их, побежала вперёд.
Опять через открытое поле, через овраги, отдыхала и шла дальше, потом – перебежками от избы к избе в своей уже деревне.
Но она его донесла.
Зашла к себе в теплую избу, положила его, а сама упала на скамью у двери и заревела. С печи слезла Катюха – сон у нее всегда был чутким.
– Это кто такой, мам?
– Ты в уборную? – голос ее хрипел от усталости, – Ну, вот и ступай. Утром всё расскажу. Ступай. Устала я...
Теперь надо было выходить Мишаню. Жилец или уж не жилец? На ребенка походил он мало – серая головешка с моргающими глазенками.
До утра она управлялась с ним. Кормила киселем, поила отваром, дала ложку ценного, отложенного на особый случай, мёду. А потом обмывала в тазу. И оказался Мишка белобрысым, как одуванчик. Похоже, он не слышал. Был глухим, никак не реагировал на ее голос и звуки.
Он уснул, одетый в рубашонку Тишки, а она ещё сидела над ним, оглаживая и оглаживая, утирая свои слезы.
За окном уж рассвело. Пора было управляться, топить печь, а она все никак не могла заставить себя встать и пойти на двор.
***
Вскоре немцы из их деревень ушли, оставив тут управляться полицаев. Повезло им – в полицаях у них остался хромоногий старый дядька Петя. Он распределил – кто сколько отдавать должен продуктов со двора каждую неделю. Но многие с ним ругались, не отдавали, а он возвращался из Емельяновки, куда возил яйца и молоко для немцев, пугал всех расправой, напивался и заваливался спать.
Но длилось это лишь до середины осени. Потом в деревню вернулись немцы, переписали население и скот. Вера записала, что детей у нее четверо. Оля – восьми лет, Катя – пяти, Миша – четырех и Тихон – трёх лет. Всех написала Егоровичами. Отец Миши – коммунист. Об этом говорить было нельзя.
Миша на ножки встал через неделю, а то лишь ползал. Детей заслуга – не дали залежаться ему, звали бегать. И ему уж очень этого хотелось. Сначала ходил качаясь, держался за косяки и лавки, а потом пошел. Прошел месяц и он бегал по двору вместе с ними. Вот только пока не откликался – не слышал.
А вскоре погнали взрослый люд деревни на земляные работы. Копали они зернохранилище в Емельяновке. Ходили туда пешком, километров шесть, и работали допоздна. На обратном пути бабы плакали, порой и падали, помогали друг другу. Хозяйство осталось на стариках и детях.
У Веры – на Оле и Кате, старших дочках. Козы, куры и утки – на них. Печь истопить, приготовить. И Миша с Тишкой остались на них тоже. Время было голодное, тут бы подумать, чем детей кормить, а Вера еле приносила ноги, на скорую руку управлялась с хозяйством, готовила, чтоб было что есть детям.
– Мам, мам! – встретила ее однажды Оля, – А Миша слышит. Я сегодня про дрова сказала, так он пошел и принес полешку.
– Он по губам понял, Оль.
Но Оля спорила. Усталая грязная от земляных работ Вера повалилась на стул, позвала Мишку, прикрыла рот рукой.
– Миш, где Оля? Покажи...
И он уверенно показал на Ольгу. Он слышал. Видать, проходила его контузия.
Но пришла беда. Однажды, вернувшись домой, увидела она у дома телегу. В избе, развалившись за столом, сидел Федор. На столе – тушёнка, хлеб, конфеты.
– А вот и мать ваша. ЗдорОво, Веруня! Чё голодных детей побросала?
– Здорово, коль не шутишь, – опасливо ответила Вера, ничего хорошего от этого визита она не ждала, – А то ты не знаешь. На работах мы, – она раздевалась, старалась держаться уверенно.
– А я вот тут у вас по делам был. Дай, думаю, заеду. Погляжу, как живёшь.
– А хорошо живём, не жалуемся. Как все сейчас. Конфет не едим, конечно, но и не голодаем, – кому-кому, а Федьке жалиться не хотелось.
– А я слыхал трое у тебя. Откуда четвертый -то?
– Почему трое? Четверо. А откуда дети берутся, чай знаешь.
– А этот белобрысый разе твой? Вон все как схожи, темные, а этот – другой. Чейный будет?
– Так ить в бабку пошел. Она у нас как лунь была, белая. Не помнишь чё ли? Бабка Зина, – глаза Вера старалась не отпускать, смотрела прямо, и то, что не верит Федор, видела.
– Да ну? – ехидно улыбался он, – Что-то мудришь ты, Верка. Ну, да ладно. Поговорить надо, сказал уже серьезно.
– Мне б обмыться, в земле вся, аж на зубах скрипит.
– Погожу, – Федор вышел из дома.
– Оль, на столе ничего не трогать! – велела Вера.
– Мам, это Катька с Тишкой. Он спрашивать начал про Мишку, дескать, не ваш, принесла мамка, а они кивают, дураки. Испугалися.
– Ясно, Оль. Помоги-ка...
Она умылась, Оля лила ей на руки, переоделась и вышла к Федору на крыльцо. Уж и без его слов понятно было, чего хочет он.
Так и вышло. Обещал от работ освободить через время, обещал, что продуктами поможет, и о Мишке больше не вспомнит. Только поласковее быть просил, принимать иногда. Говорил, что любит давно и сохнет.
А Вера почему-то вот сейчас не боялась его, такого властного. Взять силой ее всегда можно, где уж ей с ним справиться. Да только ведь не это ему нужно, а чтоб испугалась она, чтоб посчитала его этаким успешным и сильным, чтоб пожалела, что когда-то отвернулась от него, не выбрала. Вот он какой стал – большой человек при новой власти. А она – в нищете. Это и пришел показать. Хотел, чтоб уважала. Какая там любовь?
– Дай время мне, Федь. Подумаю. Устала сейчас так, что и голова, как котелок. А завтра опять туда.
– Думай, Веруня, думай! Только чего тут думать? Долго ждать я не буду, так и знай, – ушел, сцепив зубы.
Она перешагнула порог.
– Так. Чё притихли? – глянула на стол, – Ну, что ж. Пир у нас нынче. Сейчас кашу с тушёнкой есть будем.
Понимала Вера, что принес Федька беду в дом. Жили тихо, а теперь... Она смотрела на жующих детей, и думала – как же быть ей дальше. А после того, как уложила их, пошла к тётке Любе – нужно было с кем-то посоветоваться.
Люба плакала, но рукой махнула:
– Так чё, Верочка, время такое. Они теперь хозяева. Куда ты с детьми -то? Да ещё и чей ведь сын-то у тебя, райкомовский. Расстрел ведь..., – Люба утирала нос.
– Тёть Люб, а если – в город? Звали ж нас на работы туда немцы-то. Вот и на днях со станции начальник приходил на котлован, спрашивал.
– Что ты! Что ты! – замахала руками тетка Люба, – На смерть идёшь. У тебя худо-бедно картошки в яме припрятано, а ведь тама – ничегошеньки. Опухнете с голоду, и детей заморишь. Сейчас дому надо держаться, вот че...
– Так а если Егор мой вернётся, как я ему в глаза-то смотреть буду.
– О-ой! Вернётся... Немцы-то уж у Москвы. Дождемся ли своих -то? Выжить бы, Верочка! Уж не до чести. Нам бы выжить и деток выкормить.
Сходила Вера и к Клаве – цыганке. Отнесла ей хорошую шаль. Та колдовала у зеркала, разбрасывала карты и неизменно сообщала, что жив ее Егор. Врала. Тогда, когда уж многим пришла похоронка прямо в первые месяцы, она всем врала одинаково. Предсказала она Вере и дальнюю дорогу.
Целый следующий день думала Вера о своей участи. А вскоре доложила дежурному на котловане, что хочет поговорить с начальником станции о городской работе.
– Четверо? – пожилой дядька смотрел сурово, – Голодаете что ли? Зачем едешь?
– Хочу в городе поработать. Жилье-то там дадут?
– Жилье дадут в бараке. Поселят с такими же вот... А вот жратвы .... Пайка там маленькая. Подумала б ты, девка.
– Вы же сами говорили, что там хорошо. Агитировали, – развела свои длинные руки Вера.
– Ну, мало ль, что я говорил. Время такое ... Нам народу туда набрать надо. Только с хозяйством -то ведь легче жить в деревне. Не боишься?
Вера думала не долго.
– Не боюсь! Поеду! – кивнула она, – Только ... только мне быстрее надо. Когда можно-то?
И уже через пару дней они грузились в теплушку. Вера, похожая на старуху, обвешанная мешками со скарбом, и дети – мал мала меньше, тоже с мешками и сумами. Все обмотанные платками, в валенках.
Наступали зимние холода, а они уезжали из теплой своей избы в неизвестность.
Состав набирал ход. Дети сидели в теплушке на мешках притихшие. Эта железная махина пугала их. Только Тишка немного ёрзал и спрашивал, когда они приедут.
Миша ещё не говорил, только мычал, показывая на то, что нужно ему. Олечка была серьезна, одергивала малышей, понимая, что мама и без них сильно волнуется, а Катюша тянулась за сестрой.
– Мам, а мы ведь вернёмся потом домой? – спросила Оля.
– Верне-омся, как не вернуться-то? Вот папка приедет с войны и заберёт нас.
Миша смотрел на нее серьезно и немного сурово. Она вот об отце говорит, а он, поди, своих вспоминает – маму, отца. Видел или нет, как погибла мать? Кто знает... Об этом баба Дуся ей тоже не успела сказать.
Вера подтянула его к себе, и, отогнув платок, в который был он повязан, под стук колёс прошептала ему на ухо:
– И твой папка вернётся и заберёт тебя. И мама...
Он быстро повернул к ней личико. И показалось Вере, что взгляд у него уж не детский, а вполне себе взрослый, осознанный. Он помотал головой, как бы говоря, что мама не вернётся. Умный мальчонка, всё понимает.
– Погибла значит, – вздохнула Вера, – Ну, буду я твоею мамой. Ладно?
И Мишка кивнул, разрешая.
***
Благодарю Клавдию Ивановна К. за историю семьи.
Подписывайтесь на канал Рассеянный хореограф, дорогие мои читатели.