Продолжение рассказа Воля и доля.
Сибирская зима 1930-го сдавала позиции. Снег на протоптанных дорогах порыжел, будто выцвел от тяжких дум. Неугомонные стайки воробьёв, весело чирикая, склёвывали просочившееся из-под снега зерно — крошечные дары ушедшей зимы. А в душе у Якова скребли кошки. Предчувствие беды, острой и неотвратимой, сковывало сильнее любого мороза.
Он был кряжистым, в плечах — косая сажень, мужчиной, вся жизнь которого ушла в эту землю, в бревенчатый дом, в стойкий запах хлева и навозного пара. Пятьдесят лет, восемь детей, труд от зари до зари — вот и весь его капитал. Никогда не нанимал работников, справлялись сами. Но ярлык «кулак» прилепился к нему прочно и бесповоротно. Ради спасения семьи он заранее отселил сыновей, поспешил выдать дочерей замуж. Но от судьбы, казалось, не уйти.
Вчера нагрянула средняя, Арина, с глазами, полными слёз: «Тятя, не могу у них! Живут в нищете, на печи — одна рогожа. Муж мой, Васька, и в очках, и без очков слеп, и противен мне! Зачем вы меня за него отдали?»
Яков, сжимая крупные, в трещинах руки, уговаривал: «Терпи, Ариша. Зато ты теперь жена бедняка. Тебя не тронут. Разве что в колхоз вступить придётся».
«Боюсь я этого колхоза, тятя! — всхлипывала дочь. — Туда лишь трое записались: двое пришлых да Николашка-безлошадник».
А в сельсовете, что расположился в конфискованном доме высланного Артюхова, всю ночь горел свет. Под низким потолком стоял удушливый махорочный дым, а голоса хрипли от спора. Члены ячейки не могли сойтись во мнении.
«Злостных кулаков, что работников нанимали, мы уже вышибли. Больше некого!» — рубил сплеча Иван Лыков.
«А как же Лосев Яков? — вставил своё слово Никита Телегин, у которого из живности никогда и курицы-то не было. — Лошади, коровы… Хозяйство!»
К утру спор решили: пять семейств, включая Якова, ждёт раскулачивание.
Вечером того же дня, шаря в потемках, к избе Якова пробрался писарь сельсовета, Егор Полуфунтов. Выдохнул новость и, получив свой немой откуп — полмешка муки на горбу, — растворился в сумерках. Ранее он же за мзду выправил Якову спасительную справку — пропуск на все четыре стороны.
Хозяин вошёл в избу, твёрдо сказал жене: «Собирайся, мать. Уезжаем. Много не бери — только самое необходимое. Всё остальное — наживное. Своя шкура дороже. Слыхала, как те пропадают без вести, которых раскулачили?-
Хозяйка, Груша, всплеснула руками: «Шо це таке? На що ми жили?» — но суровый взгляд мужа заставил её замолчать.
«Берём Нюрку, — решил Яков. — Куда её, незамужнюю, девать? А Дуню — к Маше( старшей дочери), пусть приютит. Детей у неё нет».
«А Самоха-то, муж её, будет ли согласен?»
«Согласится. Сколько добра им оставляем!» — отрезал Яков. Двенадцатилетняя Дуся молча плакала в уголке: воли отца не перечили.
Глухой ночью, не зажигая огня, они покинули дом. Перед уходом Яков распахнул настежь все двери хлевов — пусть скотина не ждёт голодной смерти. На станции бросили лошадь с телегой, купили билеты на поезд и покатили прочь от прошлой жизни — на Урал. Лишь горсть царских червонцев, зашитых в подкладку Грушиной кофты, согревала душу скупым теплом былого достатка.
Сошли они на станции Каменская. Яков порасспрашивал людей — куда податься? Направили на стройку: возводили алюминиевый гигант, рабочих брали без разбора. Так Яков Лосев, крестьянин от сохи, стал копать котлован. Сначала для завода. Потом вырыл яму поглубже, накрыл её брезентом и жердями — себе землянку. И зажили втроём: он, Груша и дочь Нюрка — некрасивая, конопатая, с тяжёлым заиканием, навсегда оставшаяся в девках.
Это и были мои дед с бабкой по материнской линии. Их великий исход — от сохи к котловану. От хозяина земли — к винтику новой, страшной и непонятной машины. Мой дед тогда не знал, что он строил алюминиевый завод, который поможет выстоять в войне с немцами, вклад этого завода будет неоценим.
***