Часть 9. Глава 78
На следующий день после ночного инцидента майора Хилла перевели в изолированное помещение, больше напоминавшее камеру, чем палату. Воздух здесь был спертым, пахнущим свежей краской и явно китайского происхождения линолеумом. Стены были серыми, без окон, с единственной тусклой лампочкой под потолком, заключенной в проволочную сетку. Ее слабый свет едва разгонял тени по углам, делая пространство еще более гнетущим.
За всё время пребывания здесь к британцу приходил только медбрат, – крупный парень около тридцати лет. Приносил еду, делал перевязки и уколы. По-английски ни слова не понимал, а может ему просто запретили с пленником разговаривать. Когда требовалось, Хилла выводили в туалет неподалёку, – всегда конвоировал боец охраны.
Через сутки советника стали водить на допросы в помещение, где в центре стоял тяжелый металлический стол, намертво привинченный к бетонному полу, и три таких же стула: один с одной стороны стола, два с другой. Холод от металла, казалось, проникал сквозь одежду. Хилл сидел, слегка сгорбившись, его лицо всё ещё носило следы ночной схватки: глубокая ссадина на скуле продолжала ныть и дёргать, кровоподтёк под глазом хоть и проходил, но довольно медленно, и каждое прикосновение к нему отдавалось болью. Всё тело ныло, желудок страдал от непривычной и жутко невкусной пищи.
Несмотря на это, во взгляде Хилла по-прежнему читалась непреклонность, хотя ледяной страх перед возможной отправкой в сибирский лагерь уже начал медленно, но верно подтачивать его решимость, словно кислота.
Особисты Графит и Колос вошли в комнату без лишних церемоний, лязгнув замком. Первый, как всегда, был спокоен, его движения выверены и экономичны, голос ровный, но с едва уловимой угрозой, скрытой под налетом вежливости. Он положил на стол папку толщиной примерно с указательный палец британца, и этот тихий звук показался Хиллу тревожным. Колос, напротив, выглядел чуть раздражённым, его массивная фигура казалась слишком громоздкой для тесного пространства. Он шумно выдохнул, бросив на пленника тяжёлый взгляд, словно уже прикидывая, как лучше избавиться от проблемы в его лице, и с какой силой нужно ударить, чтобы разрушить хвалёную английскую спесь.
– Итак, майор, – начал Графит, плавно усаживаясь напротив Хилла и открывая папку. – Время для размышлений истекло. Вы должны понимать, что ваш необдуманный побег был ребяческой глупостью. Теперь у вас два пути: либо вы начинаете говорить, подробно и честно, либо… – он сделал многозначительную паузу, позволяя воображению советника дорисовать самые мрачные перспективы. – Либо мы отправим вас туда, где вопросы задавать уже не будут. Там от вас потребуется только присутствие. До того момента, пока вас… не станет.
Хилл молчал, уставившись в царапины на поверхности стола. Его пальцы нервно, почти незаметно, постукивали по краю стула. Он знал, что особисты не шутят. Истории о сибирских лагерях, о бесконечной мерзлоте и беспросветной каторге доходили даже до его ушей, и, несмотря на всю военную выправку, мысль об этом пугала до тошноты. Хилл медленно поднял взгляд, встретившись с холодными, ничего не выражающими глазами Графита.
– Я… готов говорить, – наконец выдавил он. Голос прозвучал глухо и надтреснуто, в нём не было и тени прежней дерзости. – Но мне нужны гарантии. Я не собираюсь выдавать всё, чтобы потом сгнить в безымянной могиле.
Колос громко фыркнул, раскрыв было рот, но Графит поднял руку, останавливая напарника.
– Гарантии? – он слегка улыбнулся, но сделал это весьма холодно. – Вы не в том положении, мистер Хилл, чтобы торговаться. Ваше положение исключает любые условия. Вы – наёмник, прибывший на нашу землю обучать нацистов, а по законам военного времени таким, как вы, снисхождение не положено. Но я человек разумный. Выкладывайте всё, что знаете, без утайки, и, возможно, мы найдём способ… смягчить вашу участь. Возможно.
Хилл коротко кивнул, понимая, что выбора у него нет. Следующие несколько дней превратились для него в бесконечный, изматывающий марафон допросов. Графит и Колос работали по очереди, иногда вместе, методично, слой за слоем, выдавливая из британца всё, что он знал. Хилл рассказывал о расположении частей, в которых служил, о базах иностранных наёмников, о маршрутах поставок оружия, о планах, которые ему довелось слышать в штабе. Он называл имена, даты, координаты, рисовал схемы. Иногда его память подводила, путая детали, и тогда Колос начинал терять терпение, повышая голос и ударяя кулаком по столу так, что у Хилла звенело в ушах. Но Графит быстро возвращал допрос в спокойное, почти академическое русло.
– Вы понимаете, что каждая ваша ошибка или намеренная ложь может стоить вам жизни? – говорил особист тихим, вкрадчивым голосом, глядя Хиллу прямо в глаза. – Мы проверим каждое слово. И если вы нас обманете… последствия будут необратимыми.
– Я не обманываю, – отвечал британец устало, чувствуя, как силы покидают его. – Рассказываю всё, что знаю. Мне нет смысла скрывать. Это не моя страна.
К концу четвёртого дня допросов особисты собрали внушительный объём информации. Хилл выглядел измождённым, его лицо осунулось, а глаза потускнели и провалились. Он был опустошен, словно из него выкачали не только сведения, но и волю к жизни. Он понимал, что сдал всё и всех, кого мог, и теперь его судьба полностью зависела от милости этих двух людей, которые, казалось, не знали, что такое жалость.
***
Пока Хилл пел соловьём, предавая своих бывших «соратников по оружию», которых с самого начала пребывания в их варварской стране считал вооружёнными обезьянами и тупыми дикарями, Захар Мищук лежал в своей одиночной палате, погружённый в вязкие, удушливые мысли. Его никто не навещал, кроме молчаливой медсестры, которая раз в день, всегда в одно и то же время, приносила скудную еду и механически проверяла его состояние, не глядя в глаза.
Тишина в палате была оглушающей, неестественной, прерываемой лишь редкими шагами в коридоре, от которых Захар каждый раз вздрагивал. Он чувствовал себя как в ловушке, в замурованном склепе, где время остановилось. Дезертир не знал, что происходит с Хиллом, но был уверен, что его собственная судьба висит на тончайшей нитке, готовой оборваться от любого неосторожного слова или даже взгляда.
В голове, словно заевшая пластинка, крутились одни и те же образы: лица особистов, их холодные, ничего не выражающие глаза, их тихие, вкрадчивые вопросы, от которых кровь стыла в жилах. А что, если они решат, что он заодно с британцем? Что тоже хотел бежать? Захар знал, что это не так, но как доказать свою невиновность людям, для которых само понятие «презумпция невиновности», кажется, не существовало? Людям, которые подозревают всех и каждого, выискивая измену даже в любой малости.
Его мысли постоянно, как к единственному спасительному маяку, возвращались к жене, Оксане, и их малышу, которому едва исполнился месяц. «Если ребёнок родился, конечно, и с ними всё хорошо», – думал Захар и до боли в глазах представлял, как Оксана ждёт его дома, в их маленькой квартире со скрипящими половицами, как садится у окна возле швейной машинки, но руки опускаются, а взгляд устремлен в темнеющий двор. Он видел, как малыш просыпается и начинает плакать, то ли проголодавшись, то ли потому что пора пелёнку поменять.
Захар сжимал кулаки до хруста в суставах, чувствуя, как горячие, злые слёзы наворачиваются на глаза. Ему совершенно не хотелось возвращаться на ту сторону, где его либо ждала тюрьма за плен, либо верная смерть в очередном бессмысленном штурме. Но и здесь, среди чужих, он не чувствовал себя в безопасности. Каждую ночь просыпался от кошмаров, в которых его уводили по бесконечному коридору в наручниках, а плач Оксаны и малыша на ее руках становился всё тише и тише, пока не растворялся в гулкой пустоте.
Однажды ночью, не в силах больше выносить неподвижную позу и давящую тишину, Захар встал и подошёл к высокому, зарешеченному окну. Темнота за стеклом казалась такой же плотной и безнадёжной, как его собственные мысли. Он вспомнил, как поймал Хилла, как тащил его, обессиленного, обратно, надеясь, что этот поступок докажет его лояльность, станет его охранной грамотой.
Но теперь сомневался, правильно ли поступил. Может, надо было просто отпустить британца, исчезнуть, дать ему уйти? Тогда бы его, Захара, никто не заподозрил в сговоре. Но эта мысль тут же сменилась другой, леденящей: а что, если Хилл бы добрался до своих и навёл на госпиталь удар? Захар с силой мотнул головой, отгоняя эти метания. Он сделал то, что считал правильным в тот момент. Но поможет ли это ему сейчас, когда логика и здравый смысл отступили перед лицом безликой, всемогущей машины госбезопасности? Этот вопрос оставался без ответа, растворяясь в непроглядной тьме за окном.
***
На пятый день изнурительных допросов, когда от Хилла, казалось, не осталось ничего, кроме физической оболочки, Графит и Колос собрались в выделенном им помещении, чтобы окончательно решить судьбу британца. Информация, выжатая из британца, оказалась действительно ценной. Сводки уже ушли в штаб, и, судя по всему, эти данные могли серьёзно повлиять на ход операций в ближайшие недели, сохранив тысячи жизней. Но главный вопрос – что делать с самим источником информации – оставался пока открытым.
Колос, как всегда, был прямолинеен и категоричен. Он стоял у окна, его массивная фигура почти полностью перекрывала свет, и от этого казался еще более грозным.
– Помножить на ноль, – наконец заявил он, скрестив свои огромные руки на груди. Его голос прозвучал глухо и окончательно. – Этот британец – слишком большая угроза. Мина замедленного действия. Если отпустим, он вернётся к своим и продолжит воевать, только уже зная наши методы. А если сбежит снова, это будет целиком на нашей совести. Проще закопать его где-нибудь в лесу, и дело с концом. Быстро и надежно.
Графит, сидевший напротив, задумчиво постучал костяшками пальцев по поверхности стола. Он не был сторонником поспешных, продиктованных грубой силой решений, особенно когда речь шла о столь ценном пленном.
– Закопать всегда успеем, – ровным тоном произнес он, спокойно глядя на своего коллегу. – Земля никуда не денется. Но у меня есть идея получше, более тонкая. Помнишь, что говорил Мищук? Про жену и ребёнка? Он боится возвращаться, но отчаянно хочет их увидеть. Мы можем использовать Хилла, как разменную монету.
Колос медленно повернулся, его лицо выражало откровенное недоумение.
– Обмен? Ты это серьёзно? Этот Хилл – майор, высокопоставленный офицер. Они за него горы свернут, чтобы вернуть. Это вне всяких сомнений. Но посуди сам: разве согласятся отдать гражданку своей страны, да еще с малышом? Просто как плату за британца? Мне кажется, это слишком неравноценно.
– Неравноценно? – Графит чуть прищурился, и в его глазах блеснул холодный огонек. – Для кого? Нам с тобой Хилл уже выложил всё, что знал. Его ценность как источника информации практически исчерпана. А для Мищука его семья – это всё, что у него есть. Плюс, это покажет другим, что мы не бездушные звери. Может, кто-то ещё, по ту сторону, решит перейти к нам, если увидит, что держим слово и ценим человеческую жизнь. Ну, а насчёт того, чтобы обменять гражданку своей «незалежной державы» на иностранца… Ты же их знаешь. Им каждый европеец ценнее десятка собственных людей. Мать родную продадут, чтобы господам «оттуда» хорошо сделать.
Колос недовольно покачал головой, явно не соглашаясь с такой «сентиментальной» логикой, но возразить не посмел. Графит был старше по званию, и его слово всегда весило больше.
– Я доложу наверх, – подытожил Графит, поднимаясь. – Но уверен, они согласятся. Хилл для них важен, это наш главный козырь. А нам важна лояльность таких, как Мищук, – их на той стороне сотни тысяч. Пусть весь мир увидит: мы готовы даже наёмников обменивать на женщин и детей, которые нам дороже, чем продажные шкуры, воющие за деньги.
Через несколько часов, используя защищенную линию связи, Графит доложил о своей идее командованию. Предложение об обмене было встречено с холодным интересом, пронизанным скептицизмом. Майор Хилл был слишком ценным активом, «языком» такого уровня, чтобы просто так отпускать его. Но Графит был мастером убеждения. Он методично и спокойно изложил свои доводы, подчеркивая, что вся оперативно значимая информация от британца уже получена и многократно перепроверена. Дальнейшее его содержание, по словам Графита, превращалось в простую трату ресурсов и создавало ненужные риски. К вечеру, после долгих согласований на самом высоком уровне, пришел лаконичный ответ: «Добро».
Следующий этап требовал деликатности и секретности. Нужно было активировать канал связи через посредника – дипломата из нейтральной страны, который уже не раз оказывал подобные услуги, балансируя на тонкой грани между двумя враждующими мирами. Графит лично встретился с ним в конспиративной квартире в тихом переулке ближайшего областного центра, вдали от любопытных глаз и ушей.
Дипломат, невысокий, аккуратный мужчина с усталым, ничего не выражающим лицом, внимательно выслушал предложение, не задав ни единого лишнего вопроса. Он лишь уточнил несколько деталей, касающихся статуса пленного, и пообещал передать информацию по своим каналам.
Ответ пришел через сутки, что по меркам таких операций было почти мгновенно. Как и предполагал Графит, вражеская сторона вцепилась в это предложение. Майор Хилл был для них слишком важной фигурой, чтобы упустить малейший шанс на его возвращение. Условия были приняты без торга: жизнь и свобода майора в обмен на жену и ребёнка Захара Мищука. Точные место и время операции предстояло согласовать позже, но главный механизм был запущен. Сделка состоится.
***
На следующий день Графит и Колос вошли в палату к Захару. Он лежал на койке, безучастно глядя в потолок, и резко вздрогнул, когда дверь отворилась. Вид двух особистов, вошедших в его стерильное узилище, не предвещал ничего хорошего. Захар внутренне сжался, готовясь к худшему – к новому допросу, обвинению, приговору.
– Захар, – начал Графит своим ровным, лишенным эмоций голосом, присаживаясь на стул у койки. Колос остался стоять у двери, молчаливая глыба, одним своим присутствием заполнявшая пространство угрозой. – У нас для вас новости.
Дезертир напрягся до звона в ушах, ожидая удара.
– Мы знаем, как вы поймали Хилла, – продолжил Графит, внимательно изучая лицо Захара. – И что вы не собирались бежать вместе с ним. Его показания это полностью подтверждают.
По телу Захара прошла едва заметная волна облегчения, но она тут же разбилась о скалы недоверия. Он слишком хорошо знал, что слова этих людей могут быть лишь прелюдией к еще более изощренной игре.
– Мы решили, что вы заслужили награду за свой поступок, – произнес Графит, и в его глазах на мгновение промелькнуло что-то похожее на интерес. – Вы говорили, что хотите увидеть свою семью. Мы сделаем это возможным.
Захар замер, перестав дышать. Слова не сразу дошли до его сознания, запутавшись в паутине страха и отчаяния. Он медленно повернул голову, не веря своим ушам.
– Что… что вы имеете в виду? – прошептал он пересохшими губами, и голос его предательски дрогнул.
– Мы договорились об обмене, – буднично пояснил Графит, словно речь шла о поставках провизии. – Майор Хилл вернется к своим. А ваша жена и рябинок будут доставлены сюда. Если все пойдет по плану, вы скоро их увидите.
Мир Захара качнулся. Он смотрел на Графита, пытаясь найти в его непроницаемом лице подвох, ложь, жестокую шутку. Но там была лишь холодная констатация факта. Осознание начало пробиваться сквозь толщу безнадежности, и из груди вырвался сдавленный всхлип. Слезы, которых он никак не ожидал, сами хлынули из глаз, обжигая щеки. Парень попытался что-то сказать, поблагодарить, спросить, но из горла вырвался лишь невнятный, сдавленный звук.
Колос, стоявший у двери, лишь коротко хмыкнул, но даже в его каменном взгляде на долю секунды промелькнула тень чего-то похожего на сочувствие.
– Не благодарите, – сказал Графит, поднимаясь. – Это не подарок. Сухая сделка. Просто помните, что мы держим свое слово. И мы ждем от вас того же. Ваша последующая задача, если всё пройдёт, как надо, – участвовать в пропагандистской работе. Быть примером того, как мы ценим человеческие жизни.
– Да, конечно, я согласен!
Следующие дни были наполнены тягучей, напряженной подготовкой. Хилла держали под строгим, но уже не враждебным надзором. Обращение с ним неуловимо изменилось: исчезла былая жесткость, сменившись деловитой отстраненностью. Его раны осмотрел доктор Жигунов, после чего британцу наложили свежие повязки. Его сводили в душ и выдали чистое исподнее и камуфляж без знаков различия, а кормить стали получше, – не овсяной кашей с тушёнкой, а борщом с мясом, пюре с котлетами и крепким, сладким чаем.
Хилл инстинктивно понимал, что его готовят к чему-то важному, к какому-то перемещению, но никто не снисходил до объяснений. Эта неизвестность была почти так же мучительна, как и допросы. Лишь однажды вечером, когда в коридоре затихли шаги, дверь его камеры беззвучно отворилась, и на пороге возник Графит. Он молча оглядел британца с ног до головы, и в его цепком взгляде не было ни ненависти, ни сочувствия – лишь холодная оценка.
– Готовьтесь, майор. Скоро домой, – ровным голосом бросил он, и в этих словах Хиллу почудилась то ли насмешка, то ли обещание.
Советник не знал, верить ли особисту. Он слишком хорошо, как ему казалось, их изучил и понимал, что его возвращение может быть лишь очередным ходом в сложной, непонятной игре. Но надежда, пусть слабая и иррациональная, все же предательски теплилась в измученной душе, заставляя сердце биться чаще.
Захар Мищук, в отличие от британца, жил в каком-то лихорадочном, почти бредовом ожидании. Его перевели из одиночной палаты в общую, но он почти не замечал соседей, погруженный в свой собственный мир. Он то и дело подходил к высокому окну, выходившему на дорогу, ведущую к госпиталю, и часами всматривался вдаль, словно надеялся силой своей воли материализовать из пыльной дымки фигурки Оксаны и малыша.
Состояние дезертира не осталось незамеченным. Медсестры, молодые, добрые женщины, старались его подбодрить, приносили вкусности из столовой, рассказывали последние новости, но Захар только делал вид, что слушает и интересуется, на самом же деле, как ни старался выглядеть благодарным, был глух к их словам, слишком поглощенный своими мыслями и образами, которые вытеснили все остальное.
День обмена наступил ровно через неделю, в серое, безветренное утро. Место встречи было выбрано с ювелирной точностью на нейтральной территории – разрушенный посёлок в лесостепи, на ничейной земле, которая оставалась таковой последние полтора года. Обе стороны прибыли с минимальным, почти символическим сопровождением, чтобы избежать малейших провокаций.
Хилла везли в бронированном автомобиле, его руки были на всякий случай скованы наручниками, но он сидел с прямой спиной, стараясь сохранить остатки офицерского достоинства. Захар сидел напротив, но в сторону советника старался даже не смотреть, его сердце колотилось так оглушительно, что, казалось, оно вот-вот выскочит из груди.
На месте обмена их уже ждал дипломат-посредник. Он был спокоен и деловит, его выверенные, экономичные движения выдавали человека, привыкшего к подобным чрезвычайно деликатным ситуациям.
С противоположной стороны по проселочной дороге медленно подъехал еще один автомобиль – американский броневик, из которого вышли двое мужчин в камуфлированной одежде натовского образца. С ними – испуганная женщина, прижимающая к груди новорождённого малыша. Захар, прильнув к стеклу, едва сдержал рвущийся из груди крик. Это была Оксана. Она смотрела вокруг большими испуганными глазами.
Обмен прошел молниеносно и без единого лишнего слова, словно хорошо отрепетированный спектакль. Хилла вывели из машины и передали другой стороне, где с него тут же сняли наручники. Он бросил последний, долгий взгляд на Графита, словно пытаясь что-то сказать напоследок, но особист лишь едва заметно кивнул ему, как бы говоря: «Ты сделал свой выбор, и я свой». Хилл молча, не оглядываясь, повернулся и быстро пошел к своим. После того, как дверь броневика за ним захлопнулась, тяжёлая машина, подняв тучу пыли, рванула на запад.
Лишь после того, как она скрылась вдали, Захар, которому разрешили покинуть машину, не веря своему счастью, спотыкаясь, бросился к Оксане. Она, увидев его, залилась слезами, и они обнялись с такой отчаянной силой, словно боялись, что это лишь сон, и их снова разлучат. Крошечный малыш, ощутив сильные эмоции родителей, зашёлся плачем.
Особисты наблюдали за этой сценой молча. Потом Графит подошёл к молодым родителям и сказал:
– Ребята, нам пора возвращаться, здесь опасно.
Они сели в бронемашину, и та повезла их на восток.