- Когда я вырасту большая. Глава 38.
Андрюха, будто почувствовав на себе пристальный взгляд, заворочался, и почесался ногой об ногу.
- Ох-охо-хо, - зевнул он, широко разинув рот. - Ну и надрались мы вчера, - он тоже сел и почесал пятернёй вспотевший во сне тощий кадык. - Пошли, надо вмазать, пока матери дома нет. А то, гляди, ухватом огреет, всё похмелье как рукой снимет, - парень довольно гоготнул, напомнив Савельке зазнавшегося гусака.
Гость опустил босые ноги на холодный пол. Осмотрел себя. Вчера он уснул в штанах и свитере, а две пары носок аккуратно свисали со стула: тонкие чёрные отдельно, шерстяные отдельно. Андрюха снова гоготнул:
- Ишь, Варька за тобой вчера ухаживала. Дурёха... Поговори, что-ли с ней? Вчера ещё куклам одёжки из мамкиных тряпок шила. А сегодня, глядишь, на танцы с подружками забегала.
Савелий с недоумением покосился на стул и на свои стыдливо свесившиеся с него носки. Вспомнились белые Варины руки, нежные и пухлые.
- Ну да, надо поговорить, - угрюмо пробормотал он себе под нос. - Куда это годиться-то... - он встал, пошевелил ремень на штанах, поправляя сбившуюся на бок солдатскую пряжку. - Спасибо, дружище, пойду домой. С Новым годом тебя. С наступившим.
- Э-э-э, нет! - Андрюха вцепился в его рукав. - Погодь, Савелий. Так разве делается? Сейчас за столом посидим маленько, там обед не за горами. А потом уж по деревне пойдём, как мамка в два часа с работы вернётся. Она-то и в выходные, и в праздники работы найдёт. Это, говорит, первое средство от похмелья, на свежем воздухе лопатой махать. Или топором, - он посмотрел на свои ладони, в которых как будто явственно увидел два средства труда.
- Спасибо, конечно, Андрюха. Похмелье - дело такое. Если его лечить - за неделю проходит. Ну, а если не лечить - за день. Пойду я потихоньку, огуречного рассола дома попью. Баньку затоплю. Приходи попариться, если захочешь.
- Если захочешь, - хмыкнул хозяин. - Если на ногах к вечеру стоять буду, приду. Но это не точно... Праздники, сам понимаешь! С нашим Председателем в будни не выпьешь, под зад коленом из конторы вышибет. Злой, как собака, наш Михалыч, сам, поди, знаешь...
Он тяжело вздохнул и повалился лицом в мятую подушку. Тотчас всхрапнул, пустил газы, и замер с полуоткрытым ртом.
Савелию вспомнилось, как при подобных проявлениях трижды быстро крестилась баба Глафира, опустив глаза долу, и он не смог сдержать улыбки. Вышел на кухню, зачерпнул воды белоснежным ковшом из полного до краёв двухведёрного бачка, склонился над своим дрожащим отражением. С первого взгляда было не понятно, плывут ли это круги по воде, или плывёт в его глазах чудовищно опухшее небритое лицо. Савелий пил до тех пор, пока не заломило зубы от холода, и пока не почувствовал, что свитер на груди промок от ледяных капель. Затем подошёл к умывальнику, умылся. Вытер лицо коротеньким махровым полотенцем, мягким и пушистым. Мыло лежало на сухих рёбрах чистой мыльницы, и раковина была страшно белая, без единого подтёка. Тут парень увидел, что от его грязных рук на полотенце остались серые разводы, и он, сняв его с гвоздя, перевернул, чтобы вид был прежним. На столе не было ни сахарницы, ни хлеба под полотенцем, ни солонки. Всё необходимое, казалось, спряталось в шкафу.
- Ишь ты, - повторил недавние Андрюхины слова он, и вышел в прихожую. Половицы, натёртые до блеска, отражали мелкие гвозди, которым на потолок были набиты крашеные листы ДВП. На пороге не было ни соринки. Печь, с которой Савелий достал свои тёплые валенки, походила на только что добытый чистый и большой кусок мела. Он потоптался у порога, посмотрел на валенки, заглянул на подошву, и не решился обуться дома. На вешалке у дверей висела лишь одна старая фуфаечка, серая и грязная. Парень, вздохнув, надел её и вышел в сени. На крашеной скамейке стояли опрокинутые вверх дном блестящие вёдра, на гвоздях висели два коромысла: одно для вёдер, второе - чтоб носить бельё на полоскалку. Он сунул ноги в валенки, прикрыв на секунду веки от блаженного тепла, поднимающегося по ногам. Плотно прикрыл дверь за собой, и вышел во двор.
На небе не было ни облачка. Не ко времени вспомнилась весна, сладко пахнущие мокрые почки, поднимающийся от темнеющих сугробов тонкий пар. Двор был большой, начисто огребённый. Кое-где сквозь колотый лёд проглядывали плоские камни. Савелий услышал равномерные звуки хлопушки, выбивающий не то ковёр, не то одеяло. Вдруг звуки прекратились, и послышались лёгкие шаги.
- Здравствуй, Савелий, - девушка в тёплом платке и стареньком полушубке шла к нему с зелёной хлопушкой наперевес. - Проснулся?
- Привет, - ответил он, неловко кутаясь в маленькую фуфайку, три присутствующие пуговицы на которой не застёгивались.
- Вот и я подумала, что это не твой наряд, когда хлястик утром пришивала. Маленькая она, да и старая совсем. Ты где свой полушубок потерял? - она хитро прищурила глаза, и Савелий разглядел рыжие, как грива его первого коня, ресницы. - Не в клубе ли?
Парень замялся. Надо было сказать ей, чтобы заканчивала со своими глупостями. Не подходят они друг другу. Савелий двинулся ей навстречу. Они замерли посередине двора. Высоко на фонарном столбе насмешливо закаркала ворона. Парень представил, как он сейчас выглядит, какой запах от него исходит. Мелькнула мысль, похоже, Андрейка просто пошутил над ним.
- Варь... Это... Ты не думай, - он пошевелил пальцами, пытаясь ещё раз почувствовать тепло. Но его больше не было. - Я пья_ный был вчера, вот с братом и пришёл, - Савелий натянуто улыбнулся, скептически осмотрел аккуратный двор. Ни досочки не валяется, заборчик подпилен ровненько.
- Я и не думаю, - посмотрев ему прямо в глаза, ответила девушка. - Я знаю, Савелий. Не с Андреем ты вчера пришёл, а меня провожал. Плакал, каялся в своей пропащей жизни. Дурачок, - ласково улыбнулась она, и взгляд глаз цвета верескового мёда снова проник в его душу. - Твоя жизнь ещё только начинается, как и моя. Андрей за меня боится, ему так положено. Он ведь старший остался после отца. Иди, Савелий, домой. И не думай ни о чём. Чему бывать - того не миновать. Твоя судьба от рождения написана, да и моя тоже, - она повернулась и прошла по разгребённой тропинке в огород. Трижды каркнула ворона, полетела, захлопав крыльями и села на одинокую берёзу, стряхнув с длинный ветвей хлопья пушистого снега. Почти сразу послышались мерные удары хлопушки, провожавшие Савелия до соседнего дома.
- Какая судьба? - думал он, поглядывая по сторонам.
Деревня жила своей обычной жизнью, дышала неспешно, размеренно. День катился по кругу, как мельничный жернов, перемалывая новости, беды и радости. Не оставляя людям другой жизни кроме той, которую знали их родители. Солнце показывалось в одном и том же окне, и укладывалось спать в другом. Дождь с крыши капал всё в ту же бочку и, наполнив её, выползал через край своим мокрым брюхом и стекал по всё той же канаве.
Слова, сказанные Варей, всё чаще вспоминались ему. Бушевала зима, сердито кидала снега в окна, задувала в печную трубу, выгоняя едкий дым внутрь. Превратила озеро в синий гладкий каток с нависшими над краями сугробами, с которых в выходные каталась детвора. Заставляла по ночам трещать стволы деревьев, обнимая своими безжалостными лапами.
Потихоньку подкрадывалась юная весна. Медленно согревала она тёплым дыханием сугробы, уговаривала, выпроваживала их. Выращивала сосульки, похожие на большие прозрачные морковины, на радость мальчишкам и девчонкам. Прочищала горлышки птичкам, чтобы они пели свои весёлые трели до самого позднего вечера.
Вечера в клубе стали светлее, веселее. Иногда Савелию казалось, что все вокруг него гуляют парами, и только он один, как неприкаянный, уходит и приходит один-одинёшенек.
Сошли снега, показалась изумрудная зелень травы и синева первых отчаянных цветов.
А Савелий всё был один. Он перестал бриться, отпустил неопрятную бороду и стал в свои двадцать с небольшим похож на старого отшельника. Парень перестал ходить в клуб. Больше помогал матери по хозяйству и с отцом, которого привёз из больницы в середине января.
- Судьба? Или не судьба? - спрашивал он себя, отыскивая в толпе девушек рыжеволосую головку с пробором посередине, но Варя никак ему не встречалась.
***
Самодеятельность Анны Никаноровны сама сошла на нет с возвращением мужа. Навещать сноху и сына она стала куда реже, и отпивая крепкий чай из оранжевой пиалы, всё следила глазами за Кирюшей. Выходя во двор, утирала рот морщинистой ладонью, проводила указательным пальцем по его углам, очищая и готовя к священнодействию.
- Ангел, - шептали её сухие потрескавшиеся губы, чистый ангел, - и перед слезящимися глазами вставал образ черноволосого синеглазого внука.
С горьким вздохом сложила она в комод кружевную накидку с горки подушек, и достала стопку мягкой заношенной ветоши, чтобы утирать мужу рот и ещё что придётся. Убрала с подоконников герани, посеяла помидорную рассаду. Весна, хочешь или нет, брала своё.
***
Наступили Майские праздники. Народ ожил, деревня зажужжала, как гигантский улей. С раннего утра начинали хлопать двери и окна. Туда-сюда сновали люди. Ото всюду пахло краской и новизной. Над клубом реял алый флаг, на подоконниках стояли трёхлитровые банки с берёзовыми веточками, от которых ждали появления тоненьких резных листочков. На стенде повесили Первомайскую программу. По вечерам проходили репетиции, и песни, исполняемые на несколько голосов, отражались от начисто вымытых стёкол, как лесок над маленьким местным озерком.
***
Сердце Савелия ныло по ночам. И не только сердце. Его смутное весеннее ожидание перерастало в неукротимый волчий голод. В облике появилась какая-то резкость, готовность броситься на первую попавшуюся зазевавшуюся добычу.
Накануне Праздника он намылся в бане, напарился. Сбрил растительность с лица. Кожа, с зимы защищённая от солнца и ветра бородой, казалась бледной и смешной. С раздражением заметил это Савелий, и рука с опасной бритвой скользнула по подбородку, оставив кривой уродливой шрам.