Первое подлинное пробуждение русской философской мысли относится к началу 20-х годов XIX века. Мощным толчком здесь послужила немецкая идеалистическая философия. Но первым вдохновителем русской мысли явился Шеллинг, этот наиболее романтический философ немецкого идеализма. Русские шеллингианцы сосредоточились в кружке «любомудров», собиравшегося в Москве в 1823—1825 годах, для изучения немецкой идеалистической философии, как необходимого и самостоятельного элемента русской культуры («русского просвещения»). Следовательно, само понятие «любомудры» это русский эквивалент слова «философы» и происходит от тайного литературно-философского кружка «Общества любомудрия».
Как свидетельствовал участник этих собраний Александр Кошелев, в этом тайном обществе «господствовала немецкая философия, то есть Кант, Фихте, Шеллинг… мы иногда читали наши философские сочинения… Начала, на которых должны быть основаны всякие человеческие знания, составляли преимущественный предмет наших бесед…Тут мы читали иногда наши философские сочинения. Но все чаще… беседовали мы о прочтенных нами творениях немецких философов… Христианское учение казалось нам пригодным только для народных масс, а не для нас, философов». Недаром Пушкин представлял Ленского как «поклонника Канта».
Любомудры стремились изменить характер просвещения в России, общались с декабристами преимущественно на литературной почве, хотя и резко расходились с пропагандными задачами декабристской поэтики. Они видели истинное призвание и высшую ценность человеческого бытия в напряженной духовной жизни, в глубоком движении мысли. Все, что могло нарушить это состояние, представало в их глазах как нечто недостойное и мелкое.
«Самопознание — писал идейный вдохновитель общества Веневитинов, — вот идея, одна только могущая одушевить вселенную; вот цель и венец человека… История убеждает нас, что сия цель человека есть цель всего человечества; а любомудрие ясно открывает в ней закон всей природы ».
Несмотря на то что любомудры относились к декабристам с подлинным уважением и сочувствием, тем не менее избрали они совсем иной путь.
Уже в 1824 году в «Мнемозине» Владимир Одоевский с совершенной ясностью высказал отношение любомудров к «практической» французской философии XVIII века, которой восторгалось предшествующее поколение: «До сих пор философа не могут представить иначе, как в образе французского говоруна XVIII века, — много ли таких, которые могли бы измерить, сколь велико расстояние между истинною, небесною философией и философией Вольтеров и Гельвециев». К этому суждению Одоевский дал многозначительное примечание: «По сему-то мы для отличия и называем истинных философов — «любомудрами».
Хомяков еще в 1824 году решительно оспаривал идею военного переворота, уже овладевшую тогда декабристами. «Вы хотите военной революции, — говорил он. — Но что такое войско? Это собрание людей, которых народ вооружил на свой счет и которым он поручил защищать себя. Какая же тут будет правда, если эти люди, в противность своему назначению, станут распоряжаться народом по произволу и сделаются выше его?»
«Никогда не забуду, — говорил Кошелев, — того потрясающего действия, которое произвели на нас первые известия о 14 Декабре…» Но после 14-го декабря председатель Одоевский торжественно сжег в камине устав и протоколы дружеского союза, и члены его встречались теперь лишь на почве литературных чтений.
Собрания общества проходили в квартире Одоевского в Газетном переулке. Членами общества были писатель и мыслитель В. Одоевский (председатель), поэт Д. Веневитинов (секретарь), а также «архивные юноши Москвы» (московского архива Коллегии иностранных дел) И. Киреевский, А. Кошелев, В. Титов, Н. Мельгунов.
Следует заметить, что прозвище «архивные юноши» отозвалось в VII главе «Евгения Онегина»:
Архивны юноши толпою
На Таню чопорно глядят
И про нее между собою
Неблагосклонно говорят.
Один какой-то шут печальный
Ее находит идеальной,
И, прислонившись у дверей,
Элегию готовит ей.
У скучной тетки Таню встретя,
К ней как-то Вяземский подсел
И душу ей занять успел.
И, близ него ее заметя,
Об ней, поправя свой парик,
Осведомляется старик.
Это были все очень молодые люди (Одоевскому было 20 лет, Веаевитинову – 18, Киреевскому – 17).
Заседания кружка посещали и молодые профессора Московского университета А. Хомяков, С. Шевырев, М. Погодин, М. Максимович, , не являясь его членами.
Первое знакомство Пушкина с любомудрами состоялось на вечере у Веневитиновых. Видимо, там же и тогда же Пушкин узнал о намерении любомудров издавать свой журнал, приветствовал это намерение, обещал сотрудничество и помощь, а спустя несколько дней, познакомившись с планом издания, дал журналу прямое благословение. Журнал ставил себе задачу — достигнуть высшей зрелости в художественном творчестве и дать углубленное философское обоснование критической и научной прозе. Так намечалась борьба за высокую поэтическую и философскую культуру, за полноценное искусство слова.
Осенью 1826 года создалось ядро «Московского вестника». Главными сотрудниками нового журнала стали Д. В. Веневитинов, С. П. Шевырев, С. А. Соболевский, а редактором-издателем — М. П. Погодин; в числе постоянных участников находились А. С. Пушкин, В. Ф. Одоевский, Н. М. Языков, С. Т. Аксаков, А. Ф. Мерзляков, братья Киреевские.
24-го октября 1826 года в Москве, в доме бывшем Хомякова на Кузнецком мосту, проходил торжественный обед по случаю основания московскими литераторами-любомудрами нового журнала «Московский вестник». На обеде присутствовали: Пушкин, Мицкевич, Баратынский, два брата Хомяковых, два брата Киреевских, Шевырев, Титов, Мальцов, Рожалин, Раич, Рихтер, Оболенский, Соболевский, Погодин.
«Нечего описывать, — вспоминал Погодин, — как весел был этот обед. Сколько было тут шуму, смеху, сколько рассказано анекдотов, планов, предположений. Напомню один, насмешивший все собрание. Оболенский, адъюнкт греческой словесности, добрейший человек, какой только может быть, подпив за столом, подскочил после обеда к Пушкину и, взъерошивая свой хохолок — любимая его привычка, воскликнул: «Александр Сергеевич, Александр Сергеевич, я единица, единица, а посмотрю на вас, и мне кажется, что я — миллион. Вот вы кто!» Все захохотали и закричали: «Миллион, миллион!»
Новый журнал намеренно противопоставил себя «Московскому телеграфу», ориентируясь на узкий круг «любителей изящного». Для Веневитинова и его группы были характерны отказ от обсуждения общественно-политических проблем и переключение интересов в область идеалистической философии и теории искусства.
Большие надежды издатели журнала возлагали на Пушкина. В письменном обязательстве, озаглавленном «Ultimatum», специально оговаривалось, что с каждых проданных 1200 экземпляров поэту будет выплачиваться 10 000 рублей.
Столь выгодные условия красноречиво свидетельствовали об особой заинтересованности издателей в Пушкине, чьи стихи должны были стать залогом успеха журнала. Сам поэт, поддержавший начинание любомудров, надеялся со временем стать во главе «Московского вестника». На страницах журнала были опубликованы фрагменты «Бориса Годунова», «Евгения Онегина», «Графа Нулина», свыше двадцати стихотворений, однако тесной дружбы поэта с «архивными юношами» не получилось. «Московский вестник» издавался недолго: с 1827 по 1830 год.
«Во время торжеств коронации, в 1826 году, вдруг разнеслась в Москве радостная и неожиданная весть, что император вызвал Пушкина из его уединения, и что Пушкин в Москве.
В записках Ксенофонта Полевого, брата издателя «Московского телеграфа» Николая Алексеевича Полевого имеются любопытные сведения:
«Всех обрадовала эта весть; но из числа самых счастливых ею был мой брат, Николай Алексеевич <...>. Искренний жаркий поклонник его дарования, он почитал наградою судьбы за многие неприятности на своем литературном поприще о уважение, какое оказывал ему Пушкин, который признавал «Московский телеграф» лучшим из современных русских журналов, присылал свои стихи для напечатания в нем и в нем же напечатал первые свои прозаические опыты. Оставалось укрепить личным знакомством этот нравственный союз, естественно связывающий людей необыкновенных, и одним из лучших желаний Николая Алексеевича было свидание с Пушкиным. Можно представить себе, как он обрадовался, когда услышал о его приезде в Москву! Он тотчас поехал к нему и воротился домой не в веселом расположении. Я увидел это, когда с юношеским нетерпением и любопытством прибежал к нему в комнату, восклицая: — Ну, что? видел Пушкина?.. рассказывай скорее. С обыкновенною своею умною улыбкою он поглядел на меня и отвечал в раздумье: — Видел. — Ну, каков он? — Да я, братец, нашел в нем совсем не то, чего ожидал. Он ужасно холоден, принял меня церемонно, без всякого искреннего выражения. Он пересказал мне после этого весь свой, впрочем, непродолжительный разговор с Пушкиным, в самом деле состоявший из вежливостей и пустяков. Пушкин торопился куда-то с визитом; видно было, что в это свидание он только поддерживал разговор и, наконец, обещал Николаю Алексеевичу приехать к нему в первый свободный вечер. Мы посудили, потолковали и утешили себя тем, что, вероятно, Пушкин, занятый какими-нибудь своими политическими отношениями, не в духе. Но все-таки странно казалось, что он не выразил Николаю Алексеевичу дружеского, искреннего расположения. Не помню, скоро ли после этого, но как-то вечером он приехал к нам вместе с С. А. Соболевским, который сделался путеводителем его по Москве и впоследствии поселил его у себя. Этот вечер памятен мне впечатлением, какое произвел на меня Пушкин, виденный мною тут в первый раз. Когда мне сказали, что Пушкин в кабинете у Николая Алексеевича, я поспешил туда, но, проходя через комнату перед кабинетом, невольно остановился при мысли: я сейчас увижу его!.. Толпа воспоминаний, ощущений мелькнула и в уме и в душе <...>. С тревожным чувством отворил я дверь<...>. Надобно заметить, что, вероятно, как и большая часть моих современников, я представлял себе Пушкина таким, как он изображен на портрете, приложенном к первому изданию «Руслана и Людмилы», то есть кудрявым пухлым юношею с приятною улыбкой <...>. Перед конторкою (на которой обыкновенно писал Н.А. ) стоял человек, немного превышавший эту конторку, худощавый, с резкими морщинами на лице, с широкими бакенбардами, покрывавшими всю нижнюю часть его щек и подбородка, с тучею кудрявых волосов. Ничего юношеского не было в этом лице, выражавшем угрюмость, когда оно не улыбалось. Я был так поражен неожиданным явлением, нисколько не осуществлявшим моего идеала, что не скоро мог опомниться от изумления и уверить себя, что передо мною находился Пушкин. Он был невесел в этот вечер, молчал, когда речь касалась современных событий, почти презрительно отзывался о новом направлении литературы, о новых теориях и между прочим сказал: — Немцы видят в Шекспире черт знает что, тогда как он просто, без всяких умствований говорил, что было у него на душе, не стесняясь никакой теорией. Тут он выразительно напомнил о неблагопристойностях, встречаемых у Шекспира, и прибавил, что это был гениальный мужичок! Меня поразило такое суждение тем больше, что я тогда был безусловный поклонник Авг. Шлегеля, который не находит никаких недостатков в Шекспире. Пушкин несколько развеселился бутылкою шампанского (тогда необходимая принадлежность литературных бесед!) и даже диктовал Соболевскому комические стихи в подражание Вергилию. Не припомню, какая случайность разговора была поводом к тому, но тут я видел, как богат был Пушкин средствами к составлению стихов: он за несколько строк уже готовил мысль или созвучие и находил прямое выражение, не заменимое другим».
