— Вся деревня судачит о тебе! С Николаем! Со вдовцом этим! Да ты совсем охамела! — Андрей влетел в дом, хлопнув дверью так, что задрожали стекла в буфете. Лицо его налилось кровью, жилы на шее вздулись. Он швырнул связку ключей на подоконник — они звякнули, как кандалы.
Ольга не вздрогнула. Она стояла у плиты, мешая деревянной ложкой варенье в алюминиевом тазу. Ручка ложки давно потемнела от пальцев. Пахло клубникой и жженым сахаром — сладкий, удушливый запах, который въелся в стены этого дома насквозь. Она медленно подняла на него глаза. Не испуганные, не виноватые. Пустые. Как озерная вода в ноябре.
— Ты хоть понимаешь? — он подошел ближе, дышал тяжело, с присвистом. — Мне Иваныч в магазине — сосед, крестный моего племянника! — глазами показывает: мол, твою женку видели. С Николаем. У него на заимке. Ты что, совсем с ума сошла?
Ольга отложила ложку. Обернулась к нему, вытерла руки о фартук. Медленно, будто каждое движение давалось с усилием.
— А когда у меня мать умерла в прошлом году, — голос у нее был тихий, без колебаний, ровный, как лезвие, — ты почему не поехал со мной в город? Хоронить. Помнишь?
Андрей отшатнулся, будто она плеснула в него кипятком. Поморщился, махнул рукой.
— При чем тут это? Я тебе про сейчас говорю! Про позор! Я же говорил — не дружи с ним, все равно что на могиле танцевать. Вдовец он, несчастный, Бог с ним, но люди…
— Ты сказал, что работы много, — она перебила его, все так же тихо, но теперь в голосе появилась стальная нить. — Что не можешь бросить лесничество. Что начальство не поймет. А Николай… Он единственный, кто тогда подошел. Кто спросил, как я. Кто принес такие же ягоды, из которых я сейчас варенье делаю. Его жена такое же варила. Помнишь рецепт ее? Ты сказал, что очень вкусно.
Она посмотрела на таз с вареньем — густым, алым, как застывшая кровь.
Андрей замолчал. Смотрел на нее, не понимая. Он готовился к крику, к слезам, к оправданиям. К чему угодно, но не к этому спокойному, мертвенно-холодному вопросу про годовалой давности похороны. Он искал в ее лице хоть каплю стыда, страха — чего-то знакомого, чего можно ухватить и превратить в свое оправдание. Не находил.
— Так это… Это что теперь, оправдание? — он засмеялся, но смех вышел сдавленным, злым. — Мама твоя умерла, поэтому ты ко вдовцу в кровать залезла? Логично! Очень логично, Ольга!
Она не ответила. Разлила горячее варенье по стерильным банкам. Рука не дрогнула ни разу. Ярко-красные капли упали на стол — она смахнула их тряпкой.
— Я не про кровать, Андрей, — наконец сказала она, глядя куда-то мимо него, в окно, где клонилась к земле мокрая от дождя сирень. — Я про то, что ты тогда не спросил. Ни разу. Как я. Тебе было важно, что скажут твои коллеги, если ты уедешь. А что у меня внутри — это не важно. Это не видно. Об этом не судачат.
Она поставила последнюю банку, закрутила крышку. Звук был резкий, металлический — щелчок, ставящий точку.
Андрей молчал. Он все еще пытался поймать привычную колею ссоры — крик, обиду, взаимные упреки. А она говорила на каком-то другом, чужом языке. О вещах, которые он не считал важными. О каких-то чувствах, которые были неосязаемы, как пар от варенья. Ему было проще говорить про всю деревню. Это было понятно. Конкретно.
— И что теперь? — спросил он уже тише, сбито. — Теперь я виноват? А то, что ты… что вы… это как? Нормально?
Ольга развязала фартук, аккуратно сложила его на спинку стула. Подошла к окну. По стеклу стекали мутные струйки. Как слезы.
— Я не знаю, что нормально, — сказала она почти шепотом. — Знаю, что молчать — больно. А он молчал год. С тех пор как Лиза умерла. И мы молчали с тобой. Теперь вот… заговорили. Как-то так.
Она обернулась к нему. Впервые за этот разговор посмотрела прямо в глаза. И он увидел в них не злость, не вызов. Пустоту. Такую глубокую, что в нее проваливалось все — и его гнев, и его крик, и вся эта деревня с ее сплетнями.
— Варенье остуди, — сказала она и вышла из кухни. Босиком. По скрипучему деревянному полу.
А он остался стоять среди сладкого, приторного запаха клубники. С ощущением, что только что проиграл сражение, но так и не понял — с кем и за что. И самое ужасное — тишина после ее ухода была громче любого его крика.
***
Тишина в доме давила на виски. Густой, сладкий запах варенья больше не казался уютным — он был приторным, как запах больничных коридоров. Андрей не мог сидеть в этих стенах, где каждое пятно на скатерти, каждая трещинка на потолке молчаливо свидетельствовали против него.
Он вышел, хлопнув дверью, не зная куда идти. Ноги сами понесли его по накатанной колее — мимо покосившихся заборов, огородов с чахлой картошкой, к единственному месту, где всегда были люди, новости, жизнь. В магазин «У Зои».
Деревенский клуб. Аптека от одиночества. Склеп сплетен вместо мумий.
Распахнул дверь — звякнул колокольчик, веселый, будто ничего и не произошло. Внутри пахло сыростью, дешевым сигаретным табаком и чем-то кислым — может быть, прокисшим компотом.
И — тишина. Резкая, мгновенная. Как если бы ножом обрезали звук.
За прилавком замерла Зоя, с зажатой в руке палкой колбасы. У полки с крупами — Петрович, местный сторож, застыл с двумя пакетами гречки в руках, будто замерев в нелепом танце. Даже ребятня у витрины со сладостями притихла, уставившись на него круглыми глазами.
Все. Вся деревня. Здесь. Уже в курсе.
Андрей почувствовал, как горит лицо. Сделал шаг к прилавку, будто через плотную, невидимую стену.
— Андрюш… — первая опомнилась Зоя, отложив колбасу. Голос у нее был неестественно жалостливый, сиропный. — Ты чего это? Как ты?
Он кивнул, не зная что сказать. Просто подошел, уткнулся взглядом в витрину с пачками сигарет. «Прима». Всегда брал «Приму».
— Мне… — голос сломался, пришлось прочистить горло. — Пачку «Примы» и батон.
Зоя замешкалась, полезла за сигаретами. Петрович у крупяных полок громко кашлянул.
— Это они, бабы, нынче с катушек срываются, — вдруг сказал он в тишину, обращаясь к полке с рисом. — У меня своя, Маринка, тоже того… Гляди в оба. А твоя-то… она ж городская. У них, городских, ветер в голове. Не удержишь.
Андрей молча взял из рук Зои сигареты, сунул в карман. Кинул на прилавок деньги.
— Ты держись, — тихо, почти шепотом сказала Зоя, сгребая мелочь. — Ты не один. Мы все тут… мы с тобой.
И в этот момент Андрей увидел его.
В углу, у полки с соком и водой, спиной ко всем, стоял Николай. Сгорбленный, в своем старом потрепанном пиджаке. Держал бутылку минералки и будто изучал этикетку.
Сердце Андрея громко, глухо ударило где-то в горле. Кровь отхлынула от лица, оставив лишь легкий звон в ушах.
Вот он. Тот самый. Про которого «вся деревня судачит». Тот, кто «спросил, как она». Стоит в десяти шагах, дышит тем же воздухом.
Тишина в магазине стала еще гуще, еще плотнее. Все ждали. Ждали драки, скандала, хоть каких-то слов. Ждали спектакля.
Андрей сглотнул комок в горле. Сделал шаг в сторону Николая. Потом еще один. Пол уходил из-под ног, как на палубе во время качки.
— Николай, — хрипло выдохнул он.
Тот обернулся. Медленно. Не испуганно. Нет. В его глазах Андрей не увидел ни страха, ни злорадства, ни даже вины. Там была та же самая усталость, что и у Ольги. Глубокая, вселенская, выжгла всего человека дотла.
— Андрей, — кивнул Николай. Голос тихий, ровный.
— Ты… — начал Андрей и понял, что не знает, что сказать. Все слова, все обвинения, что клокотали в нем минуту назад, рассыпались в прах перед этим спокойным, почти отрешенным взглядом. — Ты… понимаешь, что творишь?
Николай посмотрел на него. Потом перевел взгляд на бутылку в своих руках. Повертел ее.
— Я воду покупаю, Андрей. У меня с желудком плохо. Сока нельзя.
Кто-то из-за спины фыркнул. Приглушенно. Словно подавился смехом.
— Я не про воду! — голос Андрея сорвался на крик, и он сам испугался этой животной, беспомощной ноты в нем. — Ты знаешь, что про нее… про вас… уже…
— Знаю, — просто сказал Николай. Он посмотрел прямо на Андрея, и в его глазах вдруг мелькнуло что-то похожее на жалость. — Мне Иваныч тоже сказал. Когда я за хлебом утром заходил.
Он сказал это так буднично, так просто — «за хлебом заходил», — что у Андрея отнялись ноги. Весь его гнев, вся ярость бились о каменную стену этого спокойствия и усталости.
— И тебе… не стыдно? — прошипел Андрей, уже чувствуя, как по его лицу ползут предательские красные пятна. Он чувствовал себя мальчишкой, который затеял драку, а его противник даже не собирается поднимать руки.
Николай вздохнул. Поставил бутылку с водой обратно на полку.
— Стыдно, — тихо сказал он. И добавил, посмотрев куда-то мимо Андрея, в окно, на моросящий дождь: — Мне стыдно, что вот так. При всех. Что ей из-за меня… такое. Она хорошая. Очень хорошая женщина. Ты ее… — он запнулся, подбирая слова, — ты ее не теряй.
Он кивнул Андрею, словно закончив деловой разговор, и медленно, не оглядываясь, пошел к выходу. Все расступились, пропуская его. Колокольчик звякнул — сначала весело, а потом еще долго и жалобно дребезжал за его спиной.
Андрей стоял, сжимая в кармане пачку сигарет. Он ждал чего угодно. Удара. Плевка. Ругательств. Но не этого. Не этой тихой, всепрощающей жалости.
Зоя нарушила тишину, громко вздохнув:
— Ну и нервы у людей нынче… Прямо беда. Андрюш, может, тебе еще чего? Сырок «Дружба»? Свежие…
Но он уже не слышал. Он развернулся и вышел на улицу, под холодный моросящий дождь. Дверь за ним захлопнулась, отсекая любопытные взгляды.
Он был унижен. Не изменой. Не сплетнями. А тем, что его главный враг оказался жалким, больным человеком, который посмотрел на него с… сочувствием. И этот взгляд жег сильнее, чем любое осуждение всей деревни.
Вся деревня судачила. А ему от этого не было легче. Не было вообще ничего.
***
Она не стала собирать вещи. Не стала писать записки. Это было бы бегством. А она уже не бежала. Она проснулась на следующее утро, и тишина в доме была иной. Не напряженной, а… решенной. Как после грозы, когда воздух наполнился свежестью и дышится легко, даже если вокруг хлябь и сломанные ветки.
Андрей спал на диване, в гостиной. Скомканное одеяло, его спина — напряженная даже во сне. Он убегал от нее даже в забытьи.
Ольга тихо сварила кофе. Аромат горький, отрезвляющий. Она налила две чашки. Его — поставила на стол, чтобы остывало. Свою — взяла с собой в гостиную. Села в кресло напротив спящего мужа и стала ждать. Смотрела, как за окном поднимается серый, мокрый рассвет. Пила свой кофе. Горячий. Крепкий. Без сахара.
Он проснулся от ее взгляда. Вздрогнул, сел, потянулся за сигаретой на тумбочке — привычный утренний ритуал. Рука дрогнула, когда он увидел вторую чашку на столе.
— Кофе остыл, — сказала она ровно. Не упрек, не ласка. Констатация.
Он кивнул, закурил. Молчали. Дым сигареты смешивался с запахом кофе — горькая, утренняя гремучая смесь.
— Я позвонила Николаю, — сказала Ольга, ставя чашку на блюдце. Звонкий, чистый звук. — Пригласила его на ужин. Сегодня.
Андрей поперхнулся дымом. Закашлялся. Глаза побелели от непонимания.
— Ты… чего? — хрипло выдавил он.
— Пригласила Николая на ужин, — повторила она, как будто объясняя что-то очевидное ребенку. — Раз уж вся деревня уже все про нас придумала, мы не будем этого стыдиться. Мы будем жить с этим. Открыто.
Он смотрел на нее, как на сумасшедшую. Искал в ее лице насмешку, истерику — ничего. Только спокойную, ледяную решимость.
— Ты с ума сошла! — это прозвучало как скрип ржавого гвоздя. — Я не позволю этому… этому…
— Ты не позволишь? — она перебила его. Не повышая голоса. Все так же тихо. — Андрей. У тебя есть выбор. Остаться. И попробовать понять. Или уйти. Прямо сейчас. Двери не заперты.
Он замер. Сигарета дымилась у него в пальцах, пепел вот-вот должен был осыпаться. Он ждал скандала, слез, тайных встреч — всего, что можно было бы запретить, пресечь, контролировать. Он был готов бороться с призраком. А она поставила перед ним реальность. Жесткую, неудобную, как грабли. Шагни — и получишь по лбу.
— Он… он согласился? — глупо спросил Андрей, не зная, что еще сказать.
— Да. Он будет в семь.
Весь день прошел в звенящей тишине. Андрей метался по дому, затем ушел — куда, она не знала и не спрашивала. Ольга спокойно готовила ужин. Не праздничный. Обычный. Картошка, котлеты, салат. То, что она всегда готовила. Жизнь, которая шла своим чередом, просто теперь — с открытыми глазами.
Ровно в семь в дверь постучали. Три робких, но четких удара.
Андрей, стоявший у окна, вздрогнул, будто в него выстрелили. Ольга сняла фартук, пошла открывать.
На пороге стоял Николай. В том же пиджаке, но явно поутюженном. В руках — ветка рябины с алыми, мокрыми от дождя ягодами.
— Проходи, — сказала Ольга, отступая в сторону.
Он переступил порог, неуверенно вытер ноги. Увидел Андрея — замершего, бледного, в другом конце комнаты. Кивнул ему. Молча.
— Садись, — сказала Ольга Николаю, указывая на стол. — Все готово.
Они сели. Трое. За одним столом. Тарелки, приборы, хлеб. Все как всегда. И ничего — как прежде.
Тишина была оглушительной.
Андрей не смотрел ни на кого, уставившись в свою тарелку. Николай бережно положил ветку рябины на край стола. Ольга разложила еду по тарелкам. Звук ложки, задевающей миску, был таким громким, что все вздрогнули.
— Как дела, Николай? — спросила Ольга, наливая ему компот.
— Ничего, — он сглотнул. — Спина старая ноет. К дождю.
— У Андрея тоже со спиной неважно, — сказала Ольга, как ни в чем не бывало. — В лесничестве работа, на ногах весь день.
Андрей поднял на нее глаза. В них бушевала буря — недоумение, ярость, унижение. Но под этим взглядом — спокойным, почти отстраненным — буря стихала, упираясь в непробиваемую стеклянную стену.
Они ели. Неловко. Молча. Слышно было, как чавкает за стеной соседская собака и как с крыши падают тяжелые капли дождя.
Это был самый страшный и самый честный ужин в их жизни.
Николай первый поднялся из-за стола.
— Спасибо за угощение, Ольга, — сказал он, не глядя на нее. — Мне пора.
Она кивнула, не вставая.
— Андрей, — кивнул ему Николай на прощание.
Тот не ответил. Только сжал вилку в руке так, что костяшки побелели.
Дверь закрылась. Снова звякнул колокольчик. И снова — тишина.
Андрей сидел, не двигаясь. Он ждал, что будет теперь. Объяснения? Сцены? Продолжение этого кошмара?
Ольга встала, начала молча собирать со стола тарелки.
— Зачем? — хрипло спросил он. Голос был пустым, выжженным. — Ну зачем ты это сделала?
Она остановилась, держа в руках стопку тарелок. Посмотрела на него. Не надменно. Не зло. С легкой, почти невидимой грустью.
— Чтобы ты наконец перестал бояться того, что о тебе подумают, — сказала она тихо. — Чтобы ты увидел. Он — не монстр. Я — не шлюха. А ты… — она сделала маленькую паузу, — ты просто мужчина, который очень боится. И из-за этого страха — теряет все.
Она понесла тарелки к раковине. Включила воду.
Андрей сидел за столом, перед пустой тарелкой, и смотрел на ветку рябины, оставленную Николаем. Алые ягоды, как капли крови на светлом дереве.
Он ждал скандала, драмы, трагедии. А получил тихий ужин и ветку рябины. И этот простой, будничный жест — страшнее любого обвинения. Потому что в нем не было ни злобы, ни ненависти. Была какая-то дикая, не укладывающаяся в голове нормальность. Жизнь, которая продолжалась. Просто теперь — по другим правилам. По ее правилам.
Она победила. Не уйдя. Оставшись. Он проиграл. Не получив ни единого удара.
Тишина в доме больше не давила. Она просто была. И в этой новой тишине ему предстояло научиться дышать заново. Или задохнуться.