Они сидели на холодном полу в сенях, прислонившись спиной к двери, как два загнанных зверька, выбравших последнее укрытие. Их тела дрожали не только от холода, но и от внутреннего страха, который, казалось, пророс в каждой клеточке.
Слёзы Кати давно высохли, оставив после себя лишь солёную стянутость кожи и пустоту внутри, огромную и зияющую, словно открытая рана. Её дыхание было прерывистым, а руки — ледяными, несмотря на то, что она прижимала их к груди в попытке согреться.
Ирина смотрела в стену, не видя её, и в её голове бесконечным, навязчивым эхом звучали слова Марьи Фёдоровны, выжженные в сознании раскалённым железом: «Мы землю кормим! Мы жизнь эту держим!»
Это была не просто фраза. Это было кредо, священное писание местного культа, не подлежащее сомнению оправдание для у.би.й.ст.ва.
Тишина давила на барабанные перепонки, словно невидимый гигант пытался раздавить их своими огромными ладонями. Каждая минута тянулась бесконечно долго, каждая секунда была наполнена ожиданием неизбежного.
И вдруг…
Тихий, почти призрачный стук в дверь.
Он был настолько осторожным, таким неслышным, что они сначала приняли его за галлюцинацию, порождение перегруженной психики. Но он повторился. Три коротких, приглушённых, но настойчивых удара, словно кто-то пытался привлечь их внимание.
Они замерли, обменявшись взглядами, полными немого вопроса и нового, свежего ужаса. Кто? Марья с косой в руках? Марина с новой порцией отточенной лжи? Или… Оно? Явилось за своей данью средь бела дня, когда солнце ещё не успело скрыться за горизонтом?
Сердце Ирины бешено заколотилось, готовое вырваться из груди. Кровь отхлынула от лица, оставив его мертвенно-бледным. Она медленно, крадучись, поднялась и прильнула глазком к узкой щели в занавесках, её пальцы дрожали, когда она пыталась найти правильное положение, чтобы увидеть того, кто стоял по ту сторону двери.
На пороге, окутанный серым светом дня, стоял Пётр Ильич. Его массивная фигура, обычно внушающая трепет и уважение, теперь казалась поникшей, словно невидимая ноша придавила его к земле.
Но это был не тот угрюмый, грозный страж, которого они знали. Его могучие плечи были ссутулены под тяжестью невысказанных слов и тайн, а в глубоко посаженных, пронзительных глазах читалась невыразимая, выношенная усталость и… решимость. Та самая решимость, что появляется у человека, переступившего через собственный, многолетний страх и принявшего свою судьбу.
Не раздумывая, движимая внезапным импульсом, Ирина откинула скрипучую щеколду, и звук металла о дерево эхом разнёсся по притихшей улице.
Он стоял на пороге, не пытаясь войти внутрь, и смотрел на них — на их бледные, испуганные, осунувшиеся лица, на следы слёз, на отчаяние в глазах. Его взгляд был полон такой глубины и понимания, что у Ирины перехватило дыхание.
— Всё, — тихо, без эмоций, констатировала Катя, не поднимая на него глаз. Её голос звучал опустошённо, она смирилась со своей участью. — Вы добились своего. Мы никуда не денемся. Вы можете начинать ваш… праздник.
Но он покачал головой, и в этом жесте была бездна скорби, накопленной годами молчания.
— Нет. Не добились. И никогда не добьются. Пока молчим. Пока покрываем, — его голос звучал хрипло.
Он помолчал, тяжело глотнув воздух, вглядываясь в глубь их дома, в сгущающиеся там тени, будто проверяя, не притаился ли кто, не подслушивает ли их разговор.
— Вы… вы правды хотите? Настоящей? Без прикрас? Без сказок?
Ирина могла лишь кивнуть, сжав горло, не в силах вымолвить ни слова. Катя замерла, затаив дыхание, её сердце билось так громко, что, казалось, этот стук слышен во всей округе.
— Тогда идите за мной, — сказал он коротко и, не дожидаясь ответа, не оглядываясь, повернулся и зашагал прочь от их дома, в сторону своего участка.
Они шли за ним, словно во сне, не чувствуя под ногами земли, не ощущая пронизывающего холода. Их ноги двигались механически, управляемые невидимой силой, а в ушах стоял гул.
Пётр Ильич вёл их не к своему дому, а вглубь участка, к старому, покосившемуся, полуразвалившемуся сараю. Его стены, казалось, хранили в себе все тайны этого места, а скрипучие доски пола рассказывали истории, которые никто не решался услышать.
Внутри сарая пахло пылью, гниющим деревом, прелым сеном и мышиным помётом. Полумрак скрывал углы, создавая зловещие тени, которые, казалось, жили своей жизнью. В дальнем углу, под грубой, промасленной мешковиной, стоял небольшой, окованный железом сундук.
Пётр Ильич молча откинул тяжёлую крышку. Внутри, поверх каких-то забытых тряпок и ржавого инструмента, лежала толстая, истрепанная временем тетрадь в потёртом клеёнчатом переплёте. Он вынул её с таким трепетом и болью, будто держал на руках новорождённого ребёнка или заряженную, готовую рвануть гранату.
— Это… дневник моего отца, — прошептал он, проводя мозолистой, трясущейся ладонью по потрескавшейся, пожелтевшей обложке. — Он всё записывал. И то, что видел… и то, что сделал. Своей рукой.
Он не стал открывать её тут же, в тёмном склепе сарая. Он просто смотрел на них, и в его взгляде была отражена вся боль, всё проклятие этого места. Его глаза, до этого твёрдые и непреклонные, теперь были полны слёз, которые он не позволял себе пролить.
— Вы хотели знать, почему грибники пропадают? Почему болото ненасытное? — он горько, беззвучно усмехнулся, и звук был похож на предсмертный хрип. — Оно не ненасытное. Оно… обиженное. И мстительное. И мы все, — он ткнул пальцем в свою грудь, — мы все ей платим. Пожизненную дань. Расплату. За один-единственный урожай. За одну ночь.
Он сделал паузу, собираясь с силами, чтобы выговорить самое страшное, что хранилось в этом сарае, в этой тетради, в его душе. Его дыхание стало прерывистым, а руки дрожали, словно от холода, хотя в сарае было душно.
— Пятьдесят лет назад… был великий, чёрный голод. Земля не родила. Скот дох. Дети пухли и умирали на руках. И старейшины… мои родители, родители Марьи, все, кто тогда был в силе… они решили, что надо задобрить духов. Возродить землю. По-старому. По-варварски. Жертвой. Самой чистой, что найдётся.
Ирина почувствовала, как по её спине побежали ледяные мурашки, тысячи крошечных иголок впились в кожу. Её сердце замерло, а затем заколотилось с бешеной скоростью, грозя вырваться из груди. Она уже знала, что он скажет дальше. Она видела это на фотографии — одинокое, светлое лицо в толпе мрачных людей, словно ангел среди демонов.
— Выбрали Анну, — голос Петра Ильича дрожал. — Сироту. Самую тихую, самую беззащитную. Никто бы за неё не вступился. Не поднял бы голос. Сказали, что она… нечистая, ведьма, наслала порчу на поля.
Его голос сорвался, в нём послышались слёзы.Эти слёзы были тяжелее камней, они давили на его грудь, мешая дышать.
— И… утопили. В болоте. Насильно. Чтоб земля напилась её кровью и слезами и снова стала плодородной.
В сарае повисла гробовая тишина. Было слышно, как капает вода с прохудившейся крыши, небесные слёзы падали на землю, оплакивая всех жертв этого проклятого места.
— И? — выдохнула Ирина, уже зная ответ, но нуждаясь в его подтверждении, словно последняя надежда могла развеять этот кошмар.
— И… урожай выдался на славу, — прошептал Пётр Ильич, и в его голосе звучала нескрываемая ирония, горькая, как полынь. — Самый богатый за всю историю посёлка. И все поняли… что это сработало. И что так должно быть всегда. Что цена оказалась приемлемой.
Он посмотрел на них, и в его глазах наконец-то выступили слёзы — старые, выжженные, солёные, накопившиеся за десятилетия молчания.
— С тех пор проклятие на нас лежит. Болото… требует новую жертву. Забирает грибников, чужаков, неосторожных… а мы молчим. Потому что боимся. Потому что мы все… соучастники. Мы все по локоть в крови. И мы будем платить, пока сами не станем добычей или пока кто-то не положит этому конец.
Он протянул им тетрадь, его рука не дрогнула, словно в этом жесте была последняя надежда на искупление.
— Берите. Читайте. Это вся наша правда. Горькая и страшная. А теперь… — он тяжело, с хрипом вздохнул, словно каждый вдох давался ему с трудом, — теперь вам решать, что с ней делать. Если успеете.
Тетрадь, казалось, обжигала руки, словно в ней хранился огонь правды, способный осветить самые тёмные уголки этого проклятого места.
Подруги поспешили домой, оставив покаявшегося старика в одиночестве. Они заперлись на крючок и подперли дверь тяжёлым старым стулом — жалкая, ничтожная преграда против того, что будет ждать их ночью снаружи, но другого решения у них не было.
На столе, под светом керосиновой лампы, лежала тетрадь. Страницы хранили в себе эхо давно минувших событий, а пожелтевшие листы будто шептали тайны, которые пытались скрыть от мира.
Ирина медленно, почти с благоговейным ужасом, прикоснулась к обложке. Бумага была пожелтевшей, хрупкой, листы крошились по краям. Чернила выцвели до цвета запекшейся крови. Почерк был твёрдым, уверенным, с сильным нажимом — почерк уверенного в себе человека, сильного.
Катя придвинулась ближе, её дыхание стало частым, поверхностным, как у загнанного зверя. Её пальцы дрожали, когда она потянулась к тетради, словно боясь прикоснуться к прошлому.
«5 мая 1974 г. Весна не задалась. Земля мёртвая, бесплодная. Картошка гниёт в земле, не успев взойти. Дети плачут от голода. Другие старейшины шепчутся, что нужно вспомнить старые обычаи. Говорят, земля требует жертвы. Я смеюсь над ними. XX век на дворе, не тёмное же средневековье. Наука должна победить».
«15 июля. Старейшины собрались у Фёдора. Говорили долго и тихо. Вышел оттуда — будто в воду опущенный. Смотрят на меня, как на прокажённого, на предателя. А я всё не верю. Не могу поверить».
«10 августа. Собрали сход. Мать Марьи кричала громче всех. Глаза горят, как раскалённые угли. Говорит, знает, кто наслал порчу. Сироту Анну. Та, что всё по лесу бродит, с птицами да цветами разговаривает. Говорит, она не от мира сего, значит, от мира иного. Бес в неё вселился. Народ слушает, кивает, глаза пустые. У страха глаза велики. А у голода — ещё больше, и разума не остаётся».
Записи становились всё мрачнее, почерк — более нервным, рваным, чернила местами прорывали бумагу от сильного нажима.
«25 августа. Нельзя. Нельзя этого допустить. Это безумие. Но они не слушают. Они уже решили. Урожай спасти надо. Любой ценой. И цена эта — человеческая жизнь. Моя вера в разум, в людей, рушится в прах».
«2 сентября. Всё кончено. Они пришли за ней ночью. Связали. Она не кричала. Смотрела на всех такими большими, ясными глазами, полными слёз и тихого, детского непонимания. Я стоял и смотрел. Как и все. Не помешал. Моё молчание — моё согласие. Я тоже стал палачом».
Ирина замерла, чувствуя, как по её спине ползёт ледяной, противный пот. Она перевела взгляд на Катю — та сидела с широко раскрытыми глазами, прижав ладони ко рту, чтобы не закричать.
«3 сентября. Повели её к болоту. На рассвете. Она шла тихо, покорно. Все шли молча. Как на похороны. Только это были не её похороны. Это были похороны нашей совести, нашей человечности… Они… они бросили её в трясину. Она не сопротивлялась. Смотрела на нас. До самого конца. Потом чёрная вода сомкнулась над ней. И наступила тишина. Самая страшная, всепоглощающая тишина в моей жизни. Тишина соучастника».
Следующая запись была сделана уже другим, неузнаваемым почерком — торопливым, лихорадочным, корявым, будто рука не слушалась автора, сбивалась с ритма.
«15 сентября. Не может быть. Не может. Чудо. Дьявольское чудо. Земля ожила. Картофель взошёл таким крупным, каким не видели годы. Ягоды в лесу — крупные, сочные, гнутся ветки. Урожай. Спасение. Но какой ценой? Каждый раз, глядя на полные закрома, я вижу её глаза. Её немой, вопрошающий взгляд. Мы не спаслись. Мы продали души. И теперь будем платить вечно».
«Октябрь 1974 г. Пропал Петрович. Пошёл за клюквой на болото и не вернулся. Все говорят — утонул, знать не знал троп. Но я знаю. Это она. Она начала собирать свою жатву. Нашу вечную, кровавую дань. Началось».
Друзья, не стесняйтесь ставить лайки и делиться своими эмоциями и мыслями в комментариях! Спасибо за поддержку! 😊
Также вы можете поддержать автора любой суммой доната