Утро ворвалось в сознание Вовки не ярким лучом солнца, а тупой, навязчивой болью в висках и тяжестью во всём теле, будто он всю ночь таскал мешки с цементом. Он лежал с открытыми глазами, уставившись в потолок, и пытался вдохнуть поглубже, но лёгкие предательски сжимались, будто всё ещё вдыхали не воздух спальни, а едкую, пыльную взвесь пожарищ. Звонок будильника на телефоне прозвучал как осколочный взрыв где-то рядом, заставив его вздрогнуть и сесть на кровати, сердце бешено колотясь где-то в горле. Он выключил его дрожащей рукой, и несколько минут просто сидел, обхватив голову ладонями, пытаясь загнать обратно в кошмарные уголки памяти живые, обжигающие кадры: улыбку Коли, алую дыру на виске Санька, одинокий выстрел в наступившей тишине.
Одевался он на автомате, движения были медленными, точёными, будто его тело помнило другую, тяжелую форму. Рюкзак на плечах казался неестественно легким, почти невесомым — странно, ведь вчера он едва тащил его, набитый учебниками, а сегодня в нём лежали лишь жалкие крохи его прошлой жизни, которая теперь казалась ему глупой и пошлой.
За завтраком царило гнетущее, звенящее молчание, разорванное лишь тиканьем часов на кухне. Мама металась между плитой и столом, украдкой поглядывая на него взглядом, полным растерянности и непрошедшей тревоги. Она несколько раз открывала рот, чтобы предложить таблетку, вызвать врача, оставить дома, но, встречая его отсутствующий, обращенный куда-то вглубь себя взгляд, лишь вздыхала и отодвигала свою тарелку с не тронутой яичницей.
— Ты какой-то странный, что ты в порядке? — наконец выдавила она, и её голос прозвучал неестественно громко в тишине кухни. — Может, останешься дома? Выглядишь ужасно.
— Нет, — его собственный голос отозвался глухим, чужим эхом. — Мне нужно в школу.
Дорога до школы показалась ему сюрреалистичным квестом. Он шёл по знакомым улицам, но видел их другими глазами. Ровный асфальт под ногами мерещился развороченным гусеницами танков. Яркие витрины магазинов — выгоревшими глазницами окон. Детский смех из соседнего сквера смешивался в его голове с приглушёнными мыслями далёких взрывов. Этот мир, такой безопасный и ухоженный, был куплен в рассрочку, которую до сих пор платили они. Те, кто остался там, в пыли и крови.
У школы его уже поджидал Иван, весёлый, невыспавшийся, с наушником на одно ухе.
— Ну что, герой, прорвались? — он привычно хлопнул Вовку по плечу своей коронной шуткой. — Вчера ты как-то резко вышел из сети. Заснул, что ли, прямо за компом? Мы без тебя конечно же всех порвали!
Вовка вздрогнул от прикосновения, едва сдержав порыв отшатнуться и пригнуться. Слова «прорвёмся» отозвались в нём острой, физической болью, будто кто-то ткнул пальцем в свежий ожог.
— Да, — буркнул он в ответ, опуская голову и стараясь не встречаться с ним глазами. — Что-то вроде того.
Иван, не замечая его странного состояния, дальше повёл речь о вчерашнем геймплее, о новых читах, о том, как они сегодня «устроят этим кривым ботам ад» после уроков. Каждое его слово, каждая легкомысленная фраза о виртуальном насилии било по Вовке, как молотком по натянутой струне. Это был не злой умысел. Это было простое, чудовищное в своем неведении непонимание. Та самая стена, от которой он сам всего сутки назад отскакивал, как горох.
Они зашли в класс. Пахло мелом, краской, дешёвым парфюмом и детством. Одноклассники перекликались, списывали домашку, смеялись, тыкали друг в друга телефонами с новыми мемами. Всё было так, как всегда. Но Вовка шёл через этот шумный, беспечный поток, как сквозь строй. Он чувствовал на себе любопытные и немного насмешливые взгляды — он был бледен, молчалив и странно зажат, будто сошёл со страниц учебника истории, а не с утреннего стрима. Кто-то крикнул ему: «Вовка, ты чего такой помятый? На тест по истории не готов?», — но он прошёл мимо, не ответив, не повернув головы, и уселся на своё место, уставившись в одну точку на заляпанной рисунками парте.
Прозвенел звонок, словно похоронный колокол. В класс вошла Анна Васильевна. Её лицо было обычным — немного усталым, сосредоточенным, с привычной готовностью к ежедневному подвигу достучаться до глухих стен. Она поздоровалась, открыла журнал. Механизм урока заскрипел и запустился.
И Вовка слушал. Впервые в жизни он по-настоящему, всеми фибрами своей израненной души, слушал. Он ловил каждое её слово, каждую дату, каждую скупую, сухую строчку из учебника. И за этими строчками он теперь видел не статистику, не даты, а живые, искажённые болью лица. Грязь окопов. Холод, пробирающий до костей. Всепоглощающий животный страх.
Анна Васильевна говорила о битве под Москвой. О сибирских дивизиях, снятых с восточных рубежей. О том, как они шли в атаку в летних шинелях и ботинках по сорокоградусному морозу, по колено в снегу.
— Многие из них просто замерзали насмерть по дороге на позиции, — голос учительницы дрогнул, она откашлялась, пытаясь скрыть непрошенную эмоцию. — Не от вражеской пули, а от холода. Но они шли. Потому что понимали — позади не просто город. Позади — Москва.
И тут с задней парты, от его же бывших друзей, донёсся сдержанный, давящий смешок. Кто-то из них, не выдержав давящего груза услышанного, что-то шепнул другому на ухо. Послышался звук падающего на пол пенала. Это был тот самый, привычный, защитный смех, которым они, как щитом, отгораживались от чего-то слишком большого, страшного и настоящего, что не помещалось в их комфортном, цифровом мирке.
Вовка сжал кулаки под партой так, что кости затрещали. Ногти впились в ладони, оставляя красные полумесяцы, но эта боль была ничтожной, булавочной по сравнению с той, что рвалась изнутри, требуя выхода.
Анна Васильевна сделала паузу, бросила на задние ряды укоризненный, усталый взгляд, но не стала устраивать разборок. Она слишком привыкла. Она уже давно смирилась с тем, что достучаться можно лишь до единиц. Она просто вздохнула, сглотнула комок в горле и продолжила, пытаясь донести хоть крупицу правды до тех, кто был готов слушать.
Но Вовка не мог больше этого вынести. Каждый новый сдавленный смешок, каждый шепоток был для него как удар хлыста по обнажённым нервам. Он видел перед собой не своих одноклассников, а тех самых солдат — замерзающих, синих от холода, с обмороженными лицами, бредущих на верную смерть. И он видел Кольку. Простого парня, который любил рыбачить. Который улыбался ему у костра. Который мог бы спастись. Но не сделал этого.
Учительница замолчала, давая классу возможность записать даты в тетради. В классе наступила недолгая, звенящая тишина, нарушаемая лишь скрипом ручек и шелестом страниц. И в этой тишине Иван, сидевший рядом, толкнул Вовку локтем в бок и, подавив новый приступ глупого смеха, прошептал ему на ухо:
— Ну что, «можем повторить»? Представляю, как эти сибиряки в летних робах «повторяли» под Москвой. Лол, просто анекдот! Надо бы мем сделать.
Это была последняя капля. Та самая, мимолётная, глупая, ничего не значащая для Ивана фраза, за которой для Вовки стояло ВСЁ — и его вчерашний цинизм, и боль, и смерть, и невыносимый, всепоглощающий стыд, и прощальный шёпот Коли.
Вовка поднялся. Движение его было резким, порывистым, будто его дёрнули за ниточку. Стул с оглушительным, как выстрел, грохотом отъехал назад, ударившись о парту. Весь класс вздрогнул, как один, и обернулся на него. Десятки пар глаз уставились на него с немым вопросом. Даже Анна Васильевна замерла с кусочком мела в застывших пальцах, удивлённо и настороженно уставившись на него поверх очков.
Он стоял, бледный, почти прозрачный, дрожа всем телом мелкой, неконтролируемой дрожью, но его глаза горели каким-то неистовым, недетским, почти святым огнём. Он смотрел на Ивана, а видел всех — всех, кто когда-либо смеялся, кто не понимал, кто обесценивал, кто ставил лайки под глупыми мемами. Воздух в классе стал густым и тяжёлым, давящим на грудную клетку.
— Вы смеётесь, потому что не понимаете, — его голос прозвучал тихо, сдавленно, сорванным шепотом, но в гробовой тишине класса он прозвучал громче любого крика. Он был хриплым, полным слёз, ярости и такой неподдельной, выстраданной боли, что у нескольких девочек на глазах выступили слёзы, а кто-то из парней инстинктивно отодвинулся. — Это же была не картинка. Это была грязь, холод и страх. Он был живым человеком, ему так же было больно и страшно, как бы нам сейчас. Он мог бы спастись, но он этого не сделал. Ради кого? Ради нас с вами, идиотов, которые ржут на задней парте.
Последние слова повисли в воздухе, густые и тяжёлые, как дым. Никто не шевелился. Никто не смеялся. Тишина была абсолютной. И в этой тишине Вовка, окончательно выдохшийся, рухнул на свой стул, спрятав лицо в ладонях. Его плечи мелко и предательски вздрагивали. Уроки кончились. Теперь начиналось главное.
