Земля гудела под ногами, как гигантский барабан, по которому били стальными молотами. Лязг гусениц нарастал, заполняя собой всё пространство, вытесняя воздух, мысли, страх. Казалось, сама земля вот-вот разверзнется под этой адской поступью. Вовка стоял, вжавшись спиной в холодную стенку окопа, и не мог пошевелиться. Его руки дрожали так, что он с трудом удерживал тяжёлые, пахнувшие машинным маслом и чужим потом болванки, которые ему всучил один из бойцов. Он не понимал, что с ними делать, и просто сжимал их, как якорь спасения, единственную связь с реальностью, которая стремительно уплывала из-под ног.
— Не робей, пацан! — крикнул ему Коля Сиротинин, перебрасывая ящик со снарядами. Его лицо было сосредоточено, но в глазах не было и тени той паники, что сковала Вовку. — Держи вот здесь, поддавай мне, как попрошу! Быстро и четко, понял?
Вовка молча кивнул, сглотнув комок в горле. Он не понял. Ничего не понял. Он был винтиком в чужом, страшном механизме, смысл работы которого был ему недоступен.
Сержант, широкоплечий и мрачный, прошел вдоль окопа, коротко и ясно отдавая приказы. Его звали Григорьевич.
— Внимание всем! Цель — головная машина в колонне. Били по «звериному» закону: слепая курица следом клюёт. Затормозим первую — остальные упрутся в пробку. Понятно? Огонь открывать по моей команде!
Он посмотрел на Вовку, и его взгляд был тяжёлым, как молот.
— Ты, салага, будешь тут. Сиди тихо, не высовывайся. Если что — сразу в щель прыгай, у нас тут убежище отрыто. Твоя задача — подавать Кольке снаряды. Быстро, слышишь? От его работы зависит, увидишь ли ты завтрашний рассвет.
Рассвет. Это слово прозвучало как насмешка. Здесь, в этом аду, не могло быть никаких рассветов. Только ночь, только дым и смерть.
Первый танк показался из-за поворота. Огромный, серо-стальной, неуклюжий, как доисторический ящер. Он полз, методично перемалывая гусеницами дорогу. За ним показался второй, третий… Их было много. Десятки. Целая стальня армада, движущаяся на них с неумолимой, давящей силой.
Вовка зажмурился. Ему снова захотелось верить, что это сон, игра, очень реалистичный VR. Но запах пороха, вперемешку с запахом пота и страха, был слишком настоящим. Холод металла снарядов в его руках был слишком реальным.
— Орудие, огонь! — прозвучал сдавленный крик Григорьевича.
Мир взорвался.
Грохот выстрела их сорокапятки оглушил Вовку, отбросил его назад, на сырую землю. Он ничего не слышал, только оглушительный звон в ушах. Перед глазами плясали багровые круги. Он увидел, как Коля, не теряя ни секунды, уже заряжал новым снарядом. Его движения были точными, выверенными, автоматическими.
— Давай, Вовка! Давай же! — закричал он, и его голос пробился сквозь звон.
Вовка, спотыкаясь, подполз, сунул ему очередную болванку. Его пальцы плохо слушались. Коля выхватил её, вложил, затвор захлопнулся с металлическим лязгом.
Второй выстрел. Третий.
Где-то впереди, у дороги, взметнулся чёрно-оранжевый фонтан взрыва. Головной танк дёрнулся, из него повалил густой чёрный дым. Раздались ликующие, хриплые крики бойцов. Но ненадолго. Немцы опомнились мгновенно.
Весь ад разверзся над их головами.
Ответный огонь обрушился на их позицию со страшной силой. Свист пуль сменился воем миномётных мин. Земля вокруг вздымалась фонтанами грязи и огня. Воздух рвали на клочки осколки, которые со зловещим жужжанием впивались в бруствер окопа, в деревья позади.
Вовка кричал. Он не слышал собственного крика, но чувствовал, как его горло разрывается от напряжения. Он прижался к земле, закрыл голову руками. Его трясло, как в лихорадке. Это был не контролируемый страх из игры, где ты знаешь, что есть кнопка «возродиться». Это был животный, всепоглощающий ужас перед неизбежной, настоящей смертью.
Рядом с ним упал тот самый боец, Санёк, что нашёл его в воронке. Он не кричал. Он просто ахнул, как будто от неожиданного толчка в спину, и рухнул на дно окопа. Из его виска сочилась алая струйка, смешиваясь с грязью. Его глаза, ещё секунду назад живые и умные, смотрели в серое небо ничего не видящим стеклянным взглядом.
Вовку снова вырвало. Он рыдал, захлёбываясь, не в силах остановиться.
Вдруг кто-то сильно дёрнул его за плечо. Это был Коля. Его лицо было чёрным от копоти, но глаза горели.
— Вовка! Слышишь меня? Не бойся! Прорвёмся! — он кричал прямо ему в ухо, пытаясь перекрыть грохот боя. — Держись! Подавай снаряды! Иначе всем нам крышка!
В его крике не было пафоса. Не было лозунгов. Была лишь простая, суровая необходимость. И какая-то нечеловеческая сила, заставлявшая его делать своё дело, пока вокруг гибли люди.
Что-то щёлкнуло в сознании Вовки. Сквозь пелену ужаса и отвращения пробился луч ясности. Он увидел не абстрактного «героя войны», а живого человека, его ровесника, который был так же смертельно напуган, но не сбежал. Который делал то, что должен был делать.
Стиснув зубы до хруста, Вовка оттолкнулся от земли. Его всё ещё трясло, в горле стоял ком, но он пополз к ящику со снарядами. Он больше не думал. Он действовал. Механически, как автомат, он хватал тяжеленные болванки и подавал их Коле. Руки были стёрты в кровь, спина ныла от напряжения, но он не останавливался.
Он видел, как Коля, не прекращая стрелять, становился мишенью. Немцы уже поняли, откуда бьёт эта дьявольская пушка, не дающая их колонне продвинуться вперёд. Огонь по их позиции усиливался. Осколки свистели вокруг, один из них чиркнул по щеке Вовки, оставив горящую полосу боли.
— Коля! — закричал Вовка. — Укройся!
Но Сиротинин лишь на мгновение обернулся, улыбнулся своей светлой, уставшей улыбкой и снова прильнул к прицелу. Выстрел. Ещё выстрел. Ещё один подбитый танк замер, окутанный дымом.
И в этот момент Вовка увидел её. Вражескую пулемётную точку, которая теперь вела прицельный огонь именно по их орудию. Очередь, длинная и яростная, ударила по брустверу, подняв фонтан земли всего в метре от них.
Сержант Григорьевич поднялся во весь рост, чтобы лучше разглядеть поле боя, и тут же рухнул навзничь, сражённый пулей в грудь. Его тело на мгновение перекрыло собой амбразуру.
Коля на секунду замер, увидев это. В его глазах мелькнула боль, ярость, а затем ледяная решимость. Он понял, что остался один. Что он — последний.
— Вовка, слушай меня! — его голос был хриплым, но твёрдым. — Беги! Беги к лесу, к нашим! Скажи им… скажи им, что мы задержали их тут. Чтобы отходили быстрее!
Вовка с ужасом посмотрел на него. Бежать? Одному? Под этим шквальным огнём? Оставить его здесь одного?
— Нет! — закричал он в ответ, и его голос сорвался на визг. — Я не могу тебя бросить! Ты же…
Он не успел договорить. Новая очередь из пулемёта прошила воздух над их головами. Один из снарядов угодил прямо в щит орудия с оглушительным лязгом. Осколки металла больно хлестнули Вовку по рукам.
Коля Сиротинин отшатнулся, схватившись за плечо. Из-под его пальцев тут же выступила алая кровь, расплываясь по гимнастёрке. Он был ранен.
— Вовка, беги! — это уже был не приказ, а отчаянная, предсмертная мольба. Его лицо побелело от боли, но он снова потянулся к орудию, чтобы зарядить его. — Я их задержу… Ты должен жить… Должен рассказать…
И в этот миг, глядя в его глаза, полные боли и непоколебимой воли, Вовка всё понял. Понял, что такое настоящий подвиг. Это не цифры подбитых танков в учебнике. Это выбор. Выбор одного человека умереть здесь и сейчас, чтобы дать шанс уйти другим. Чтобы он, Вовка, мог жить.
Слезы снова хлынули из его глаз, но теперь это были не слёзы страха, а слёзы прощания и невыразимой, щемящей боли.
Коля, превозмогая боль, дотянулся до его руки и слабо сжал её.
— Не бойся, Вовка… — прошептал он, и в его голосе снова появились знакомые нотки ободрения. — Прорвёмся…
Это были те же слова, что он говорил у костра. Но теперь они звучали как клятва. Как завещание.
Раздался новый оглушительный залп. Немцы вели ураганный огонь по их позиции, пытаясь наконец заставить замолчать эту пушку — единственную пушку, вставшую на их пути.
Вовка, не помня себя, рванул с места. Он не бежал — он летел, спотыкаясь о кочки и воронки, не чувствуя под собой ног. Он бежал, не оглядываясь, потому что знал — если обернётся, то не сможет бежать дальше.
И тогда, уже почти добежав до кромки леса, он услышал за спиной. Сквозь грохот боя прозвучал одинокий, последний выстрел сорокапятки. Выстрел, полный ярости и отчаяния.
А потом наступила тишина.
Оглушительная, звенящая, страшная тишина, которую не нарушалось больше ничем, кроме нарастающего лязга гусениц и чужих, гортанных криков.
Вовка остановился, обернулся. Он уже ничего не видел сквозь пелену слёз и дыма. Он знал. Он знал, что всё кончено.
И в этот миг тишину снова разорвал звук. Но на этот раз это был не выстрел. Это был знакомый, нарастающий, пронзительный свист. Свист падающей авиабомбы, несущейся прямо на него.
И мир снова погрузился во тьму.
