Часть 9. Глава 67
Исповедь перед отцом Валентином подействовала на Пал Палыча подобно сильнодействующему лекарству, выдернувшему его из апатии и тумана вины. Тяжкий груз, давивший на плечи, если и не исчез полностью, то значительно полегчал, уступив место холодной, ясной ярости и жажде справедливости. Он больше не был жертвой обстоятельств, раздавленным и напуганным мужчиной средних лет. Романенко ощутил себя сыщиком, и его местом частного расследования стала вся территория госпиталя. В сознании произошел переворот: чувство вины трансформировалось в энергию для поиска истины, а страх – в острое, почти хищное любопытство.
Первым делом анестезиолог заново, с хирургической точностью, препарировал собственные воспоминания. Отбросив эмоции, страх и панику, оставил лишь голые факты. Начфин Кнуров шантажировал его. Он, Романенко, собрал крошечное взрывное устройство и принес в кабинет Прохора Петровича. Прилепил медицинским пластырем к нижней поверхности стола.
Но что было дальше? Вышел. Но кто притащил туда другое, намного мощнее и рассчитанное на летальное поражение? Мысль, раньше казавшаяся кощунственной, теперь сверлила мозг с настойчивостью бормашины. Что, если его просто использовали? Что, если настоящий убийца, зная о планах анестезиолога, подменил хлопушку на настоящую бомбу? Мысль была одновременно и ужасающей, и дарующей надежду.
Гипотеза, сколь бы дикой ни казалась, дала точку опоры. Пал Палыч превратился в тень, скользящую по территории и помещениям госпиталя. Он наблюдал, слушал, анализировал. Составил список всех, кто имел доступ в административное крыло в тот день. Список получился внушительным: врачи, медсестры, санитары, работники хозяйственной части. Туда только раненые не могли заходить, а значит их не следовало учитывать. Получается, кто-то из своих.
Романенко методично вычеркивал одного за другим, используя свою врачебную логику для оценки мотивов и возможностей. У этого было алиби, подтвержденное десятком свидетелей, у того – отсутствие мотивов, настолько явное, что его можно было исключить сразу. Работа двигалась медленно, почти не принося результатов, и временами к горлу снова подступало холодное и липкое отчаяние. Пал Палыч понимал: следователь Боровиков тоже ведь на месте не сидит.
Однажды поздно вечером, в очередной раз мысленно прокручивая события того рокового дня, он зацепился за деталь, которой раньше не придавал значения. За день до взрыва в кабинете Кнурова сломалась оконная рама. Начфин, известный своей придирчивостью к порядку и комфорту, поднял на уши всю хозяйственную службу. Пал Палыч помнил, как тот, пока анестезиолог находился у него в кабинете, передавая фотоархив, возмущался, что в прифронтовом госпитале не могут починить элементарную створку, мешающую ему наслаждаться свежим воздухом без сквозняков. Кто приходил ее чинить? Эта деталь, как заноза, засела в памяти.
На следующий день Пал Палыч отправился в хозяйственную часть. Начальник, пожилой усатый прапорщик с усталыми глазами, долго рылся в пыльных журналах учета, прежде чем извлечь нужную запись.
– А, вот. Да, Смольков. Александр Николаевич. Наш мастер на все руки: и сантехник, и плотник, и электрик, и слесарь. Незаменимый человек, – пробасил он. – Как говорится, и жнец, и на дуде игрец. Притом это правда. На гитаре играет, стихи пишет и песни. Представляете?
– Смольков? – Пал Палыч напряг память, пытаясь выудить из нее образ.
Этот 49-летний мужчина старался выглядеть человеком приветливым, даже обыденным, словно специально созданным, чтобы не пугать и располагать. Нос картошкой придавал лицу простецкий оттенок, оттопыренные уши будто намекали на доверчивость, а узкие губы, стянутые в привычную полуулыбку, говорили скорее о скрытой насмешке, чем о доброте. Маленькие глаза за толстыми линзами с множеством диоптрий «минус» сияли тусклым холодком: они не смотрели – выискивали, щупали взглядом, примеряли человека к собственным нуждам.
Голос его звучал с лёгкой хрипотцой, оставленной годами курения, и в ней слышалась не грубая сила, а привычка к самоуверенной лености. Невысокий, около ста шестидесяти восьми сантиметров, он носил себя так, будто хотел казаться выше – подбородок чуть вздёрнут, осанка петушиная. И всё же первое, что бросалось в глаза, – это его живот: круглый, тяжёлый, не пухлый в целом, а какой-то странный, выпирающий, словно мужчина на позднем сроке беременности. Этот живот выглядел символом его натуры: лишний, ненужный, но слишком заметный, чтобы его не видеть.
В Смолькове было что-то глубоко противоречивое: нарочитая простота, за которой угадывалась выученная лживость. Он умел надеть маску «своего в доску парня», но даже сквозь нее маску пробивалось ощущение фальши, липкой и неприятной, как дешёвый поддельный парфюм, призванный скрыть запах табака и прогорклого пота.
– Это такой пузатый, с густыми волосами, лет пятидесяти? – уточнил анестезиолог на всякий случай.
– Он самый. Весёлый, улыбчивый. Работает у нас с полгода. Прибыл почти сразу за вашим начфином, кстати.
Сердце Романенко забилось часто-часто. Весёлый. Улыбчивый. Мастер на все руки. Идеальный кандидат, чтобы остаться незамеченным. Он поблагодарил прапорщика и вышел, чувствуя, как по спине пробежал холодок. Теперь у него появился подозреваемый, а почему, анестезиолог не мог сказать. Интуиция подсказывала. Но подозрений мало, требовались доказательства, неопровержимые, как рентгеновский снимок.
Романенко вспомнил старую криминалистическую аксиому: преступник всегда возвращается на место преступления. Движимый этой идеей, он стал вечерами после смены задерживаться в административном корпусе, выбрав для наблюдения укромный уголок в коридоре напротив опечатанного кабинета Кнурова. Прошло два дня бесплодных ожиданий. И вот однажды, когда Пал Палыч уже почти потерял надежду, дверь кабинета, которую кое-как прикрутили обратно, тихо скрипнула и приоткрылась. В щель проскользнула пузатая фигура. Это был Смольков.
Затаив дыхание, Пал Палыч дождался, пока тот скроется внутри, и бесшумно подкрался к двери. Он услышал тихий, давящийся смех. Это был смех торжества и презрения. Романенко резко распахнул дверь. Смольков стоял посреди кабинета, спиной к нему, и, уперев руки в бока, тихо хихикал, глядя на место, где когда-то стоял стол начфина.
– Что вы здесь делаете? – голос Романенко прозвучал твердо и холодно, как хирургическая сталь.
Смольков вздрогнул и резко обернулся. На его лице промелькнула паника, но он быстро взял себя в руки.
– Я… это... проверяю, не течет ли батарея, – пробормотал он, увиливая от прямого взгляда. – Прапорщик просил... профилактика перед началом отопительного сезона. Скоро будем делать опрессовку системы…
– После работы? В полуразрушенном кабинете? – Романенко сделал шаг вперед. – Не лучшая у вас легенда, Александр.
– А вас что-то не устраивает, доктор? – натянуто усмехнулся Смольков и пошёл на Пал Палыча, заставив того посторониться. – Работать мешаете. Сами-то чего в такую пору здесь делаете… – и ушёл, не дожидаясь ответа.
На следующий день Пал Палыч привел в исполнение свой придуманный за минувшую ночь рискованный план. Он раздобыл на складе учебную гранату, пустую болванку, и смастерил из проводов, будильника и пластилина убедительный муляж взрывного устройства. Узнав, что Смольков будет чинить проводку в одном из дальних подвалов госпиталя, он направился туда.
Сырой, затхлый воздух подземелья окутал его. В тусклом свете единственной лампы доктор увидел пузатого, ковырявшегося в распределительной коробке на стене.
– Смольков! – окликнул его Романенко.
Тот обернулся, и в этот момент Пал Палыч швырнул ему под ноги свой «сюрприз».
– Это напоминает то, что ты подложил Кнурову? – ледяным тоном спросил анестезиолог, демонстрируя в руке пульт от автомобильной сигнализации. – Только эта сработает через десять секунд. Не хочешь рассказать, как все было? Или предпочитаешь присоединиться к начфину? И не думай, что я боюсь умереть. Мне всё равно терять нечего. Я на свете один, как перст, а в тюрьму не сяду.
Лопоухое лицо Смолькова исказилось от ужаса. Он смотрел то на муляж, то на решительное лицо врача. Секунды утекали.
– Я… я все расскажу! – наконец выкрикнул он прижавшись спиной к стене и мелко дрожа. – Только уберите это! – его испуганный взгляд опустился на устройство.
– Сначала расскажешь, потом подумаю, убирать или нет.
– Х-х-хорошо…
И Смольков заговорил. Сбивчиво, захлебываясь словами, поведал свою историю. Оказалось, что жена Александра около четырёх лет назад устроилась в ту же организацию, где работал Кнуров. Они стали коллегами, и супруга, возвращаясь домой, очень часто, много и весело стала рассказывала о том, какой Прохор Петрович классный, остроумный да весёлый. Смольков поначалу насторожился: чего это она так им восхищается? Даже сказал, что ревнует, на что жена удивилась:
– Что за глупости! Мы с ним только коллеги! – и обиделась даже.
Следующие пару лет никаких сомнений у Александра Николаевича не было. Он любил жену и верил ей. Пока однажды, когда она уехала на три дня «на базу отдыха с подружками», не употребил много пенного, и некая подспудная мысль, точившая сердце, словно червь яблоко, толкнула его начать лазить в ее старых сумках, сложенных в глубине шкафа. Как говорила жена, «и носить нельзя, и выбросить жалко – дорогие были, кожаные». На дне одной из них Смольков нашёл смартфон с разбитым экраном.
Взял его, поставил на зарядку, чтобы проверить: может, если поменять стекло, можно будет продать? Финансовые дела в их семье последнее время шли ни шатко, ни валко. На удивление, гаджет оказался живой. Александр Николаевич провел пальцем по экрану, смартфон предложил ввести код доступа. Смольков вспомнил, что когда-то жена записывала в его блокноте логин и пароль от своей почты, – на случай, если понадобится туда зайти, когда она сама не сможет с работы.
Первые четыре цифры от пароля почты подошли к телефону. Мужчина зашёл в него, подключился к интернету через Wi-Fi. Он был сильно пьян, сердце часто стучало, предчувствуя беду. Посмотрел фотографии, СМС-ки. Телефон провалялся без дела в сумке больше года, и вроде бы ничего особенного там найти было невозможно, только… Александр Николаевич увидел приложение социальной сети, включил и стал читать переписку. Когда дошёл до Кнурова, поначалу и там всё было невинно: шуточки, смайлики, статусы, короткие видео, которыми Прохор Петрович забавлял жену Смолькова, а потом вдруг давление подпрыгнуло так, что пришлось отодвинуть глаза от экрана, чтобы сердцу дать успокоиться – началась аритмия.
Это уже были не шутки. Откровенности такие, от которых у Александра Николаевича стиснулись челюсти. Стало страшно обидно. Он понял: последние два года его жена и Кнуров были любовниками. И каждый раз, когда супруга ездила – каждые выходные с субботы на воскресенье, говоря, что сегодня «к Светке», в следующий раз «к Оксане», после «к Юльке» – все это была ложь. Она брала их машину и отправлялась к Кнурову на съемную квартиру, где они…
– Я простил ее после этого, – проговорил Смольков убитым голосом. – У нас сыну 17 лет, мальчишке ЕГЭ сдавать и в вуз поступать. Если бы я развёлся, то он бы… В общем, я потом узнал, куда поехал Кнуров, и отправился за ним. Стал ждать удобного момента, чтобы отомстить.
Шантаж, которому подвергся Романенко, стал для Смолькова подарком судьбы. Он подменил хлопушку, оставленную анестезиологом, на настоящее устройство, которое собрал из найденных боеприпасов.
– Он должен был заплатить за мою разрушенную жизнь, – закончил Смольков, уже не роняя злые слёзы, а глядя на Романенко с тупой ненавистью. – А ты… ты просто оказался удобным инструментом.
Пал Палыч слушал его, и лед в его душе медленно таял. Он понял, что оказался не убийцей, а пешкой в чужой, страшной мести. Облегчение было таким сильным, что у него подкосились ноги. Справедливость, которую Романенко так жаждал, наконец-то восторжествовала, пусть и таким ужасным образом.
Когда Смольков закончил, в подвале повисла густая тишина, нарушаемая лишь его тяжелым, прерывистым дыханием и мерным капаньем воды с покрытой конденсатом трубы. Пал Палыч смотрел на этого жалкого, сломленного, пузатого, с отвратительными торчащими ушами человечка и не чувствовал ничего, кроме ледяного опустошения. Ни удовлетворения, ни злорадства. Его личная драма, казавшаяся ему центром вселенной, оказалась лишь случайным фоном для чужой, уродливой и банальной трагедии.
– Пойдем, – глухо сказал Романенко.
– Куда? – с проблеском отчаянной надежды в голосе спросил Смольков. – Вы… вы меня отпустите?
– К следователю, – ровным голосом ответил Пал Палыч. – Ты пойдешь и во всем признаешься. А я буду твоим свидетелем.
Он больше не чувствовал себя Шерлоком Холмсом, гениальным мстителем или жертвой. Снова стал врачом. Анестезиологом-реаниматологом, который только что поставил страшный диагноз и теперь должен был провести самую сложную операцию в своей жизни – операцию по восстановлению справедливости, как бы горька она ни была.