Часть 9. Глава 65
Нурдли, быстро оглянувшись и убедившись, что поблизости нет ни одного корабля, внезапно крепче ухватил Марию за плечи, подтолкнул к борту катера, а потом, буквально подняв в воздух, с силой, словно ставшую ненужной куклу, швырнул в темные воды. В его глазах, еще мгновение назад теплых и знакомых, мелькнуло что-то чужое, стальное.
Доктор Званцева упала в море с криком, погрузилась в волны, затем вынырнула и закричала от страха и сковывающего тело холода – вода была ледяной. Одвар, не медля ни секунды, бросился к штурвалу, врубил мотор на полную и повёл катер прочь, к выходу из фьорда. Он периодически оглядывался, его лицо было непроницаемой маской, пока он смотрел, виднеется ли над водой голова Марии, которая отчаянно кричала, размахивая руками, и звала на помощь. Просила вернуться и вытащить ее, умоляла... Нурдли остался равнодушен.
Ледяной шок был абсолютным, всепоглощающим. Он выбил воздух из лёгких Марии с такой силой, что её первый крик захлебнулся в ледяной воде, температура которой едва ли превышала десять градусов. Когда она вынырнула, судорожно хватая ртом стылый воздух, мир превратился в размытое пятно из отвесных серых скал и безразличного синего неба. Холод был не просто ощущением – он показался живым хищным существом, вцепившимся в неё тысячами невидимых зубов. Миллионы раскалённых добела игл одновременно вонзились в каждый сантиметр её кожи, проникая сквозь одежду, мышцы, добираясь до самых костей. Это была боль, не сравнимая ни с чем, парализующая, отключающая разум. Сердце забилось в груди с бешеной скоростью, а в голове стучало так, будто ее сдавил железный обруч.
Паника взорвалась в груди женщины слепым, животным ужасом. Она видела удаляющийся белый корпус катера, тёмный силуэт мужчины у штурвала. «Одвар!» – её крик был тонким, почти птичьим, и казался жалким и неуместным в этом величественном, молчаливом мире скал и воды. Доктор махала руками, пытаясь удержаться на плаву, но её движения были хаотичными, бесполезными. Шерстяной свитер, который ещё недавно казался таким уютным, мгновенно намок и теперь тянул вниз с неумолимостью свинцового груза. Пальцы быстро теряли чувствительность, превращаясь в непослушные ледышки.
Страх за себя оказался первобытным, оглушающим. Но сквозь него, ещё более острой, пронзительной иглой, пробилась мысль о ребёнке. Её малыш. Крошечная, ещё не рождённая жизнь внутри, которая теперь тоже была погружена в этот ледяной ад. Эта мысль придала доктору Званцевой новый, отчаянный импульс. Она должна выжить. Ради него. Женщина попыталась плыть, работать ногами, но тут же острая, сводящая с ума судорога пронзила сначала одну икроножную мышцу, потом другую. Ноги превратились в бесполезные, сведённые болью комки мягких тканей, отказывающихся повиноваться разуму.
Мария отчаянно закричала снова, но теперь в её вопле было не только отчаяние, но и бессильная ярость, направленная на мужчину, который так жестоко ее предал. Она попыталась держаться на плаву одними руками, с трудом молотя ими по тёмной, почти чёрной воде, которая казалась густой и вязкой, как нефть. Но силы стремительно покидали. Холод не просто причинял боль – он высасывал жизнь, замедляя кровь в жилах, превращая в ленивый, застывающий поток.
Дрожь, вначале бившая тело доктора, прекратилась, сменившись странным, зловещим онемением, предвещающим вторую стадию переохлаждения. Мысли в голове становились медленными, путаными. Почему? Зачем он это сделал? Его добрые глаза, тёплая улыбка, участливый голос – всё это было ложью? Фальшивкой, разыгранной ради этого момента? Воспоминания, которые лелеяла Мария, теперь казались ядовитыми осколками, разрушая ее реальность и веру в людей. Каждое доброе слово, каждый нежный жест теперь выглядели как часть чудовищного, непостижимого плана. И пока тело сдавалось холоду, разум тонул в еще более леденящем осознании жестокого предательства.
В какой-то момент Мария перестала кричать. Какой в этом был смысл? Пронзительные, почти издевательские крики чаек, круживших высоко в равнодушном небе, были единственным ответом. Величественные, поросшие мхом скалы фьорда, которыми она так искренне восхищалась всего полчаса назад, теперь казались безмолвными, серыми стенами специально приготовленной для неё гигантской водяной могилы. Она начала погружаться, чувствуя, как ледяная вода пропитывает последние нити одежды, сковывая движения.
Море сомкнулось над её головой, и мир звуков исчез, сменившись глухим, давящим гулом, который, казалось, исходил из самого центра земли. Внезапно паника отступила, уступив место странному, холодному безразличию. Перед мысленным взором доктора Званцевой, словно на старой кинопленке, пронеслись обрывки картин: смеющееся лицо Эллины Печерской, заливистый смех тётушки в саду поместья, абсолютно равнодушные, пустые глаза Данилы во время их последнего, такого бессмысленного разговора. И последним возникло лицо Одвара – красивое, словно высеченное из камня, жестокое и совершенно непроницаемое.
Тяжесть намокшей одежды неумолимо влекла Марию в глубину. Она больше не боролась. Тело стало чужим и непослушным, медленно опускающимся во мрак, где свет уже не мог пробиться. Последней связной мыслью, последним уколом человеческого тепла в этом ледяном аду, была мысль о ребёнке. «Прости меня…» – прошептала доктор Званцева в воду, и крошечные пузырьки воздуха, последнее её дыхание, вырвались из губ, устремляясь вверх, к далёкому, уже невидимому свету. А потом наступила абсолютная тишина.
***
Одвар Нурдли не сразу убрал руку с рукоятки газа. Он вёл катер на предельной скорости, и рёв мощного мотора был единственным звуков, способным заглушить звенящую, оглушающую пустоту в его голове. Он не смотрел вперёд, на выход из фьорда, его взгляд был прикован к маленькому зеркалу заднего вида. Он видел, как тёмная точка, голова Марии, отчаянно бьётся над водой. Видел, как она машет руками в безнадежной мольбе. Он даже мог представить её крики, полные ужаса и неверия. Потом точка стала меньше, движения – слабее, более судорожными. А потом женщина просто исчезла. Растворилась в тёмной, покрытой рябью глади воды, словно её никогда и не было.
Только тогда он немного сбавил ход. Руки, мёртвой хваткой сжимавшие штурвал, мелко дрожали. Не от страха, нет. От спазма прошедшей ярости и подступающего холодного, отрезвляющего осознания. Что он наделал?
Этот вопрос бился в черепе, как пойманная птица, ломая крылья о кости. Нурдли, наедине с самим собой превратившись в Ерофея Деко, бесцельно помотался по фьорду ещё около часа, описывая бессмысленные круги, словно пытаясь запутать невидимого преследователя или сбить со следа собственную совесть. Но главным преследователем был он сам. Его план был другим. Идеальным, выверенным, холодным, как лёд норвежских ледников.
Он должен был соблазнить доктора Званцеву, приручить, сделать своей послушной марионеткой. Заставить страдать медленно, изысканно, наслаждаясь каждым её днём, наполненным ложной надеждой, чтобы потом, в самый нужный момент, нанести сокрушительный удар по главной цели – по доктору Печерской. Он собирался использовать Марию как живой инструмент, как неопровержимое доказательство уязвимости мира, правил и самоуверенности Эллины Родионовны, чёрт бы ее побрал!
А вместо этого он поддался слепому, иррациональному, животному порыву. Когда Мария стояла на палубе, такая хрупкая, сломленная, и плакала, доверчиво уткнувшись ему в плечо, он на одно ужасное мгновение увидел в ней не Марию Званцеву. Он увидел ту, другую. Печерскую. Представил, что это она стоит перед ним, такая же беззащитная, обнажившая свою боль и слабость. И волна первобытной, неуправляемой ненависти, копившейся годами, захлестнула. Вся боль от потери семьи, вся жажда мести, которую Ерофей так долго и тщательно держал под контролем, вырвалась наружу в одном простом, чудовищном действии. Он швырнул её за борт, как выбрасывают ненужную, сломанную вещь. И теперь стоял посреди фьорда, один на один с руинами своего великого плана.
«Глупость! Тупость! Дилетантство!» – прошипел он сквозь стиснутые зубы, меряя шагами каюту катера. Резкий запах соли и дизельного топлива, казалось, въелся в самую кожу. Офицеры из норвежской разведки, его временные и весьма условные союзники с их холодными рыбьими глазами, были предельно ясны в своих инструкциях: «Никакой самодеятельности, господин Деко. Вы – наш инструмент, не более. Ваша задача – сбор информации. Не предпринимайте ничего, что может привлечь внимание».
А что, чёрт возьми, может привлечь больше внимания, чем труп русской туристки в Осло-фьорде? Он судорожно, почти панически, начал прокручивать в голове варианты. Вдруг кто-то видел? Случайный рыбак за скалой? Праздный турист с мощным биноклем из одного из тех аккуратных домиков на склоне? Катер был арендован на подставное имя, но это лишь слабая, почти иллюзорная защита в век тотальной цифровой слежки. Его лицо, фигура и походка – всё это могло быть зафиксировано десятками камер по дороге к пристани.
Использование имени Одвар Нурдли, бывшего премьер-министра Норвегии, было дерзким, наглым ходом, рассчитанным на то, чтобы произвести впечатление, создать ауру респектабельности и власти. Но теперь эта наглость могла обернуться против него с силой капкана. Исчезновение женщины, которую в последний раз видели с человеком, представлявшимся столь известной фамилией, вызовет не просто расследование, а общенациональный скандал.
Тревога ледяными, костлявыми пальцами сжала его внутренности. Он, Ерофей Деко, привыкший всё просчитывать на десять ходов вперёд, видевший себя гроссмейстером на этой невидимой шахматной доске, совершил ошибку новичка, уличного хулигана. Он позволил эмоциям, этому мутному, иррациональному потоку, взять верх над холодным расчётом. И теперь эта ошибка могла стоить ему всего: миссии, свободы, а возможно, и жизни. Он с силой крутанул штурвал, разворачивая катер, и на полной скорости направился обратно в Хортен. Нужно было возвращаться, лихорадочно заметать следы, делать вид, что ничего не произошло. И молиться всем богам, в которых он никогда не верил, чтобы тело Марии Званцевой никогда не нашли, чтобы его поглотили тёмные, безразличные воды фьорда.
Мрачное поместье на окраине города, предоставленное ему как безопасное убежище, встретило гулкими, пустыми комнатами и звенящей тишиной. Снова превратившись в господина Нурдли, он отпустил прислугу, сославшись на внезапную мигрень и желание побыть в абсолютном одиночестве. Тишина давила на уши, и каждый скрип старых половиц, каждый вздох ветра за окном казался ему шагами приближающейся расплаты.
Владелец поместья поднялся в спальню и долго стоял под обжигающе горячими струями душа, тщетно пытаясь смыть с себя не только солёную воду фьорда, но и липкое, тошнотворное ощущение совершённого. Но образ её испуганных, полных слёз и недоумения глаз доктора Званцевой, казалось, въелся ему под веки, отпечатался на сетчатке.
Нурдли спустился в столовую. Идеально накрытый на одну персону ужин выглядел как изощрённая насмешка. Фарфор, серебро, хрусталь – вся эта атрибутика цивилизованной жизни казалась теперь фальшивой декорацией. Он сел за стол, взял в руки тяжёлые, холодные нож и вилку, но не смог толком съесть ни куска. Ароматный стейк казался безвкусным, картонным. Он с отвращением оттолкнул тарелку и направился в кабинет, к спасительному бару.
Дорогой шотландский виски обжёг горло огнём, но принёс минутное, обманчивое облегчение. Нурдли налил второй стакан, осушив его залпом. Потом третий. Он пил быстро, жадно, не чувствуя сложного букета, стремясь лишь к одному – к забвению. Хотел утопить в алкоголе свой страх, свою тревогу, своё отвращение к самому себе за проявленную слабость. Он, считавший себя хищником, хладнокровным вершителем судеб, оказался рабом собственного гнева, сорвавшимся с цепи псом.
За окном сгущались сумерки, и тени в кабинете становились длиннее, уродливее, словно живые. Они ползли по стенам, по корешкам книг, принимая причудливые, зловещие очертания. В какой-то момент Одвару показалось, что в тёмном углу у камина стоит мокрая женская фигура, с её тёмных волос на дорогой паркет бесшумно стекает вода, образуя тёмную лужу. Он резко вскочил, опрокинув стакан. Хрусталь разлетелся с жалобным звоном. Но в углу было пусто. Лишь старинное вольтеровское кресло отбрасывало причудливую тень.
Мужчина рассмеялся. Громко, хрипло, на грани истерики. Этот смех эхом пронёсся по пустому дому. Он, Ерофей Деко, испугался собственной тени. Вернулся к бару и налил себе снова, на этот раз прямо из бутылки, не заботясь о приличиях. Он будет пить, пока не отключится. Пока не перестанет видеть её лицо и слышать эхо её последнего крика, затерявшегося среди вечных, безмолвных скал норвежского фьорда. Завтра. Завтра станет думать, что делать дальше. А сегодня ему нужно было просто пережить эту ночь, не сойдя с ума.
***
Утро встретило Нурдли с жутким похмельем и сильным стуком в ворота. Он, морщась от головной боли, нащупал пульт от телевизора, включил его и увидел через видеокамеру: снаружи стоят офицеры норвежской разведки майор Анкер кивнул и капитан Халворсен.
«Чёрт вас принёс в такую рань!» – со злостью подумал Одвар и нажал кнопку громкой связи:
– Да, сейчас выйду! Дайте хотя бы одеться!
Вскоре офицеры вошли и, даже не здороваясь, задали первый вопрос:
– Где доктор Мария Званцева?
– А я откуда знаю? – скривился Нурдли, в голове которого каждый звук отдавался болью.
– Позавчера вас видели с ней на концерте. Вчера вы заходили к ней в отель, потом сели в машину и куда-то поехали, – сказал майор голосом робота.
– Я отвёз ее покататься по городу, потом она попросила высадить, я уехал и больше не видел.
– Где высадили?
– Не помню.
Майор смерил Нурдли долгим, немигающим взглядом, в котором не было ни капли сочувствия к его похмельному виду. Капитан, стоявший чуть поодаль, медленно сканировал глазами просторный холл, его глаза задерживались на каждой детали: от дорогой картины на стене до едва заметных капель высохшей воды на дубовом паркете у входа. Презрительное «Валяйте!» повисло в воздухе, пропитанном запахом вчерашнего виски и подступающего страха.
– Мы и проверим, господин Нурдли, – ровным, почти безразличным тоном произнес капитан Халворсен, делая шаг вперед. Его голос был обманчиво мягок. – Видите ли, в чем загвоздка. Доктор Званцева не вернулась в отель. Ее вещи на месте. Телефон отключен с вечера позавчерашнего дня. Ей много раз пытались дозвониться из Санкт-Петербурга, а когда не смогли, попросили помощи у дипломатического представительства. Консульство Российской Федерации уже выразило обеспокоенность. Так что это не просто праздное любопытство.
Одвар почувствовал, как ледяная струйка пота потекла по спине, но внешне остался невозмутим. Он скрестил руки на груди, изображая оскорбленное достоинство.
– Послушайте, понимаю вашу работу, но я здесь при чем? Я провел с женщиной часть утра, показал ей город. Она была в меланхоличном настроении, говорила что-то о проблемах дома. Попросила высадить у парка, сказала, что хочет прогуляться в одиночестве. Я ей не нянька. Может, нашла себе другого кавалера и прекрасно проводит время.
Майор Анкер усмехнулся, но улыбка не коснулась его глаз.
– Другого кавалера? Интересная версия. Только вот камеры у парка Фрогнер, у парка Вигеланда, да и вообще у всех крупных перекрестков в радиусе десяти километров от центра не зафиксировали ни вас, ни ваш автомобиль, ни доктора Званцеву в тот вечер. Зато ваш арендованный «Мерседес» был замечен движущимся в сторону частной пристани. Вы не возили ее по городу, господин Нурдли. Вы целенаправленно ехали к фьорду. Зачем?
Капкан захлопывался быстрее, чем он ожидал. Его тщательно выстроенная легенда рассыпалась в прах под напором будничных, но неопровержимых фактов цифровой эпохи. Он был профессионалом, привыкшим к иным методам, к игре теней, а здесь его противником стала бездушная система тотального контроля.
– Ну ладно. Я хотел показать ей красоту фьорда, – выдавил Одвар, понимая, как жалко звучит. – Сама попросила. Мы постояли на пристани, полюбовались. Потом госпоже Званцевой стало холодно, и я отвез ее обратно в город. Где высадил, повторяю: не помню. Я тут недавно.
Ложь наслаивалась на ложь, создавая хрупкую, уродливую конструкцию, готовую рухнуть от любого следующего вопроса.
– На той частной пристани, – уточнил капитан Халворсен, сверяясь с чем-то в своем планшете. – Где вы, как мы полагаем, арендовали катер. Не так ли? Белый катер «Шеклтон». Забавно, что вы выбрали имя полярного исследователя для короткой прогулки по фьорду.
Одвар молчал. В голове звенело. Они знали про катер. Кто-то их видел. Рыбак. Турист. Или, что еще хуже, это была плановая слежка. Его кураторы из разведки предупреждали о недопустимости самодеятельности. Он не просто нарушил приказ – подставил под удар всю их операцию, тщательно выстроенную сеть. Теперь Нурдли был один, без поддержки, загнанный в угол дилетант, совершивший ошибку новичка. Вся его многолетняя репутация, образ хладнокровного гроссмейстера тайной войны рушились на его глазах.
– Мы бы хотели осмотреть ваш дом, господин Нурдли, – прервал молчание майор Анкер. – И ваш автомобиль. Это стандартная процедура.
Это был уже не вопрос, а утверждение. Одвар окинул взглядом свой безупречный, как ему казалось, дом. А что если он оставил следы? Песок с причала на коврике в машине? Капли соленой воды на ботинках в прихожей? Его мозг, отравленный алкоголем и паникой, лихорадочно пытался восстановить хронологию его возвращения, но в памяти были лишь мутные образы: плеск виски в стакане, зловещие тени в углах и ее лицо, возникающее из темноты.
– У вас есть ордер? – его голос прозвучал хрипло, слабее, чем он хотел.
– Он будет через полчаса, если потребуется, – ответил капитан.
– Тогда увидимся, когда его покажете. Я вызову адвоката.
– Ваше нежелание сотрудничать лишь укрепляет наши подозрения, господин Нурдли. Подумайте об этом.
Офицеры ушли, оставив Ерофея Деко одного в гулкой тишине огромного дома. Он подошел к окну и смотрел, как машина разведчиков отъезжает от ворот. Холодное утреннее солнце било в глаза, но он его не замечал. Видел лишь руины своего плана. Ярость, которая толкнула его на убийство, уступила место липкому, всепоглощающему страху. Он поддался эмоциям, позволил ненависти к Печерской, спроецированной на беззащитную Марию, ослепить себя. И теперь расплата была неминуема. Он был уверен, что его телефон прослушивают, дом под наблюдением. Бежать? Куда? Его лицо, его фальшивое имя теперь были известны всем спецслужбам Норвегии.
Деко медленно побрел обратно в кабинет, к бару. Рука сама потянулась к бутылке. Ему нужно было что-то, чтобы заглушить голос в голове, который шептал ему, что все кончено. Но прежде чем успел налить, взгляд упал на вольтеровское кресло в углу. На его бархатной обивке, там, где вчера привиделся мокрый силуэт, лежала длинная темная прядь волос. Тех, которых не должно было быть в этом доме. И Ерофей точно помнил, что вчера вечером, в пьяном угаре, ничего там не видел. Или все-таки видел, но его мозг отказался это принять? Паника переросла в животный ужас.