Часть 9. Глава 64
Утро следующего дня встретило доктора Званцеву неярким, почти акварельным северным норвежским солнцем, пробивавшимся сквозь плотные шторы гостиничного номера. Она проснулась с ощущением странной, звенящей пустоты, которая вчера, после вечера с обаятельным Одваром Нурдли, казалось, отступила под натиском его спокойной уверенности. Но ночь, проведённая в одиночестве, вернула всё на свои места: липкую тревогу о будущем, горечь от потери последнего дома любимой тётушки и глухую, ноющую обиду на мужа, чьё равнодушное невнимание теперь казалось ещё более острым на фоне чужого, почти показного, благородства страхового агента.
Ровно в десять, как и договаривались, в дверь постучали. Нурдли стоял на пороге – свежий, элегантный, в идеально скроенном костюме из тёмно-серого твида, который сидел на нём удивительно естественно, словно он в нём вырос. В руках молодой мужчина держал два бумажных стаканчика с кофе, от которых исходил бодрящий аромат.
– Доброе утро, Мария. Решил, что глоток хорошего кофе не повредит перед деловой встречей.
Его голос, спокойный и уверенный, с лёгкими бархатными нотками, подействовал на молодую женщину успокаивающе. Она взяла стаканчик, и их пальцы на мгновение соприкоснулись. Мария почувствовала лёгкий электрический разряд, от которого по спине пробежал холодок. Она смутилась, инстинктивно отвела глаза, но Одвар, казалось, ничего не заметил. Или, что более вероятно, сделал вид, что не заметил.
Доктор Званцева не знала, что, хотя Нурдли и смотрел на неё внимательно, почтительно, почти изучающе, за внешней любезностью скрывался холодный расчёт. «Она – часть ее личного мира, – думал он, вспоминая доктора Печерскую, женщину, которую винил в гибели своей семьи. – Часть того круга, что принёс мне столько боли. Сломана, растеряна, идеальный объект для манипуляции. Никакой жалости. Только бизнес. Я добью ее и сделаю Эллине очень, очень больно».
– Спасибо, – тихо проговорила Мария, стараясь, чтобы её голос не дрогнул. – Я почти готова.
Офис Нурдли располагался в современном здании из стекла и бетона в деловом центре Хортена, на берегу Осло-фьорда. Внутри всё было устроено с минималистичной скандинавской строгостью: светлое дерево, белые стены, панорамные окна, открывающие вид на залив и стоящие у причала паромы. Ничего лишнего, ничего кричащего – всё дышало порядком, эффективностью и скрытой силой. Так показалось доктору Званцевой, и она не знала также и того, что это деловое пространство скрывающийся под маской норвежского страховщика русский теневой делец Ерофей Деко арендовал пару дней назад и только ради того, чтобы приветствовать здесь русскую гостью.
– Прошу, – Одвар указал ей на удобное кожаное кресло перед массивным дубовым столом.
На столе уже лежала аккуратная стопка бумаг. Он сел напротив, и его лицо вмиг стало серьёзным, непроницаемым. От вчерашнего обаятельного собеседника не осталось и следа. Перед ней сидел страховщик, человек цифр и фактов, хищник в безупречном костюме.
– Мария, это предварительные документы, – начал он ровным, безэмоциональным тоном. – Формальность, подтверждающая, что вы, как наследница, заявили о страховом случае. Здесь указана оценочная стоимость поместья и сумма, подлежащая выплате. Вам нужно лишь подписать.
Он пододвинул ей бумаги и дорогую перьевую ручку. Мария пробежала глазами по строчкам, заполненным юридическими терминами и цифрами с множеством нулей. Сумма была очень крупной, способной обеспечить безбедную жизнь на долгие годы. Но сейчас эти цифры не вызывали в докторе Званцевой ничего, кроме глухого безразличия. Деньги не могли вернуть ей дом, наполненный воспоминаниями о тёте, не могли стереть из памяти обугленные руины и запах гари.
Она взяла ручку, ощутив её приятную тяжесть, и поставила свою подпись там, где указал Одвар. Пальцы слегка дрожали.
– Вот и всё, – сказала она, отодвигая документы.
– Не совсем, – Одвар аккуратно сложил бумаги в папку и отложил в сторону. Его взгляд чуть смягчился, но глаза оставались холодными. – Должен вас предупредить. Пока полиция ведёт расследование причин пожара, выплата будет заморожена. Это стандартная процедура. Они должны исключить версию умышленного поджога с целью получения страховки.
Мария устало кивнула. Это было ожидаемо и логично.
– И как долго это может продлиться? – спросила она, и в её голосе прозвучала вся тяжесть последних дней.
– Расследование подобных случаев, которые здесь не так уж редки, учитывая использование нагревательных приборов, перегружающих электросистему, как правило, занимает до недели. Думаю, дня четыре, не больше. Учитывая обстоятельства и вашу репутацию, проблем возникнуть не должно.
Четверо суток в чужом городе, в полной неопределённости. Мысль о возвращении в Санкт-Петербург, в вечно пустую квартиру, где всё напоминало бы о холодности Данилы Берегового, показалась невыносимой.
– Какие у вас планы, Мария? – спросил Одвар, словно прочитав её мысли. Его вопрос был не праздным любопытством, а частью продуманной стратегии. Он намеревался удержать её здесь, под своим контролем. – Вы вернётесь в Россию или останетесь здесь до окончания разбирательства?
– Я… я, пожалуй, останусь, – ответила доктор Званцева, сама удивляясь своему решению. – Не хочу сейчас… возвращаться.
На лице Одвара промелькнуло что-то похожее на удовлетворение, но он тут же скрыл это за маской вежливого участия. План работал.
– В таком случае, позвольте мне хоть как-то скрасить ваше ожидание. Я совершенно свободен сегодня. Может, пообедаем вместе? А вечером, если вы не против, я хочу пригласить вас на концерт. Сегодня в городе выступает одна довольно популярная группа, играют такой… «скандинавский рок». Что-то в духе восьмидесятых, немного похоже на A-ha, но с современным, более меланхоличным звучанием.
Предложение было неожиданным. Мария на мгновение растерялась. Идти на концерт? В её положении? Это казалось неуместным, почти кощунственным. Но потом она подумала о длинном, одиноком вечере в гостиничном номере, наедине со своими мыслями, которые кружили, как стервятники, и эта перспектива показалась ей куда более мрачной. Взвесив всё, доктор поняла, что музыка и общество, пусть даже такого почти незнакомого человека, как Одвар, были сейчас лучшей альтернативой саморазрушению в четырёх стенах.
– Насчёт обеда, пожалуй, откажусь. Вот что касается вечера, то я… я с удовольствием, – кивнула она, чувствуя, как легкий румянец трогает щеки. – Спасибо.
Улыбка снова вернулась на лицо Одвара, тёплая и обезоруживающая, хотя в глубине его глаз на долю секунды промелькнул холодный блеск, который доктор Званцева не заметила. «Конечно, с удовольствием. Ты так предсказуема», – подумал он. Для него эта женщина была лишь деталью на шахматной доске, фигурой, тесно связанной с доктором Печерской, разрушившей его мир. Расчетливо. Холодно. Она – часть близких той, что погубила его семью, а значит, никакой жалости!
– Вот и прекрасно. Тогда я заеду за вами в семь, – его голос звучал безупречно дружелюбно.
Концертный зал оказался небольшим, с низкими потолками и стенами из темного дерева, что создавало ощущение уюта, но сейчас он был набит до отказа. Воздух, густой и теплый, вибрировал от гула сотен голосов и нетерпеливого ожидания. Публика была самой разной: от восторженных подростков в растянутых черных футболках с логотипами групп до солидных людей возраста намного старше Одвара и Марии, явно ценящих качественную музыку. Когда свет погас и на сцене появились исполнители, а первые мощные, кристально чистые аккорды гитар ударили по ушам, толпа взорвалась единым восторженным рёвом.
Музыка была мелодичной, но в то же время пронизанной скрытой энергией, с пронзительным, чистым вокалом солиста, который действительно напоминал манеру фронтмена A-ha Мортена Харкета. Однако в каждой ноте чувствовалась истинно северная сдержанность, лёгкая, почти осязаемая меланхолия, которая идеально ложилась на смятенное состояние Марии. Она не знала ни единого норвежского слова, но интуитивно понимала настроение песен – в них сплетались одиночество и упрямая надежда, светлая грусть о прошлом и робкий взгляд в будущее.
Одвар стоял рядом, физически не нарушая её пространства, но она постоянно чувствовала его весомое, спокойное присутствие. Он не пытался заговорить, не отвлекал комментариями, просто был рядом, и это парадоксальным образом создавало удивительное, давно забытое ощущение защищённости. «Смотрит, слушает, впитывает. Думает, что нашла родственную душу», – с ледяным спокойствием анализировал он, наблюдая за ее профилем в полумраке зала. «Пусть. Эмоции делают людей уязвимыми. А мне нужна ее уязвимость». Несколько раз их взгляды встречались, и он ободряюще, тепло улыбался ей, и эта улыбка была его самым отточенным оружием.
Мария позволила музыке унести себя прочь от реальности. Она закрыла глаза и полностью отдалась плотному потоку звуков, чувствуя, как стальное напряжение, сковывавшее её последние дни, медленно отступает. Ритм проникал в каждую клетку тела, заставляя забыть обо всём: о едком запахе гари в сгоревшем доме, о муже, который был так невыносимо далеко – и не только географически.
После концерта они вышли на улицу. Ночной воздух, прохладный и свежий, приятно холодил разгоряченную кожу. В ушах ещё стоял гул от громкой музыки, а в крови бурлил адреналин, смешанный с чувством освобождения.
– Вам понравилось, Мария? – спросил Одвар, когда они отошли от шумной толпы, выходящей из зала.
– Это было… потрясающе, – выдохнула Мария, и в её голосе звучала неподдельная благодарность. – Я давно не испытывала ничего подобного. Спасибо вам.
– Очень рад, что смог доставить вам столько удовольствия, – он посмотрел на неё, и в его глазах она увидела то, что приняла за неподдельный интерес. – Знаете, завтра обещают прекрасную погоду. Солнечно и безветренно. Идеальный день для прогулки на катере по фьорду. Вы когда-нибудь видели норвежские фьорды с воды?
Мария отрицательно покачала головой, завороженная его словами.
– Это зрелище, которое нельзя пропустить, – с тихим убеждением сказал Нурдли. – Величественные, почти отвесные скалы, уходящие прямо в тёмную, неподвижную воду, крошечные, словно игрушечные, деревушки на берегу, тонкие нити водопадов, срывающихся с сотен метров… Это то, что помогает понять душу Норвегии. Я бы с удовольствием показал вам. Если вы, конечно, не против.
Доктор Званцева посмотрела на него. В мягком свете уличных фонарей его лицо казалось ещё более привлекательным, открытым. Молодой мужчина был внимателен, интересен, он умел слушать и, что самое главное, находился здесь, рядом. А Данила… Данила был где-то там, в другой, уже почти нереальной жизни, поглощённый своей работой и, возможно, не только ей.
– Я согласна, – сказала она без малейших колебаний, чувствуя, как внутри зарождается что-то похожее на надежду.
***
На следующий день, стоя на палубе белоснежного катера, рассекавшего идеально гладкую, тёмную, почти зеркальную воду фьорда, Мария чувствовала, как её сердце замирает от восторга, смешанного с какой-то первобытной тоской. Пейзаж был настолько грандиозным и нереальным, что захватывало дух. С обеих сторон их окружали гигантские, поросшие изумрудным мхом и редкими, цепляющимися за жизнь деревьями скалы, которые отвесно спускались к воде, уходя в невидимую глубину. Их изрезанные временем вершины терялись в пронзительно синем, холодном небе. Абсолютную тишину нарушал лишь мерный, убаюкивающий рокот мотора и редкие, пронзительные крики чаек. Иногда с головокружительной высоты срывались тонкие, серебристые нити водопадов, и водяная пыль долетала до палубы, освежая лицо холодными капельками.
Одвар стоял у штурвала, уверенно и легко управляя катером. Он что-то рассказывал о местных легендах, о троллях, которые, по преданию, до сих пор прячутся в горных пещерах и обращаются в камень при свете солнца, оставляя после себя причудливые валуны. Он говорил о викингах, чьи грозные драккары когда-то ходили по этим водам, отправляясь в дальние походы. Мария слушала его вполуха, больше поглощённая созерцанием и собственными мыслями.
«Смотрит, как зачарованная, – с холодным расчетом отметил про себя Одвар, не меняя дружелюбного тона. – Эта красота делает мягкой и податливой. Ну-ну, давай, птичка, забирайся в ловушку».
Доктор Званцева, сама того не сознавая, была совершенно очарована Одваром. Его спокойной силой, умом, ненавязчивой, но всеобъемлющей заботой. Он не задавал лишних вопросов, не лез в душу, но одним своим присутствием создавал кокон безопасности, в котором ей было так отчаянно уютно. И на контрасте с этим ощущением всё острее чувствовалась ледяная пропасть, разверзшаяся между ней и мужем.
За всё это время Данила позвонил лишь один раз. Короткий, скомканный, пустой разговор, состоявшийся прошлой ночью после концерта. Он позвонил поздно, его голос в трубке звучал устало и отстранённо, как у чужого человека.
– Привет. Как ты там?
– Нормально, – ответила врач, стараясь, чтобы её голос не дрогнул от подступившей обиды. – А ты как?
– Устал, как собака. Только со смены. Двенадцать часов на ногах. У нас там завал полный, сплошной цейтнот.
Он говорил о работе, о сложных пациентах, о каких-то организационных проблемах в клинике. Ни единого слова о ней, о её чувствах, о том, как она переживает потерю тетушкиного дома, крупной части ее фамильного наследства. Словно это было досадное недоразумение, мелкая бытовая неприятность, не стоящая особого внимания.
– Маш, извини, я пойду спать, валюсь с ног, – сказал он в конце, даже не дождавшись ее ответа. – Завтра созвонимся, – и повесил трубку.
Мария тогда долго сидела на кровати в тёмном гостиничном номере, глядя в одну точку и обхватив себя руками. Внутри всё похолодело. Это была уже не просто обида – это было нечто большее, опустошающее. Чувство, будто её предали самым жестоким образом. Словно её, со всеми её переживаниями, страхами и болью, просто вычеркнули из его жизни, оставив лишь формальную, ничего не значащую ячейку с надписью «жена».
Доктор Званцева чувствовала себя невидимой, ненужной, стертой. Женщина, сотканная из эмоций, отчаянно нуждающаяся в поддержке и тепле, натыкалась на глухую стену равнодушия. Он не спросил, как она, носящая под сердцем их ребёнка, себя чувствует, не сказал ни одного ласкового слова, не попытался утешить. Его усталость была важнее её боли. Его работа была важнее их рушащихся отношений.
И сейчас, здесь, посреди этого первозданного, молчаливого великолепия, эта боль стала ещё острее, почти физической. Одвар замедлил ход катера, и они замерли посреди фьорда. Тишина стала плотной, почти осязаемой.
– Красиво, правда? – тихо спросил он, подойдя к ней и становясь рядом.
Мария не смогла ответить. Жгучий ком подкатил к горлу, а на глаза навернулись слёзы. Она резко отвернулась, чтобы он не увидел её смятения, и уставилась на тёмную, неподвижную, как расплавленное олово, воду.
Доктор чувствовала себя бесконечно одинокой. Это чувство последнее время часто возникало рядом с мужем, там в Петербурге, и теперь сильнее стало терзать здесь, рядом с этим почти незнакомым, но таким пугающе внимательным мужчиной. Это было унизительное, разрывающее душу чувство. В этот момент она с оглушительной ясностью поняла, что их брак с Данилой Береговым, который она так старалась сохранить, давно превратился в фикцию. Он держался на привычке, на общих воспоминаниях, но в нём не осталось главного – близости, сопереживания, любви.
Данила не просто устал. Он отгородился от неё стеной – холодной, непробиваемой. Возможно, в его жизни уже было что-то или кто-то, что занимало все его мысли и чувства, вытесняя её, Марию, на далёкую периферию. Мысль об Ольге Тихонькой снова обожгла её, на этот раз с новой, ядовитой силой. Что, если их интрижка не закончилась и даже приобрела новую силу? Что, если его вечная усталость – это лишь предлог, удобная ширма, за которой он прячет свою другую, тайную жизнь?
Эта мысль была настолько болезненной и реальной, что Мария невольно вздрогнула, и холод пробежал по её коже, несмотря на тёплый свитер. Одвар, стоявший рядом, тут же заметил это.
– Вам холодно? – его голос прозвучал участливо, и мужчина мягко коснулся её плеча.
Его прикосновение было лёгким, почти невесомым, но для Марии, чьи нервы были натянуты до предела, оно стало последней каплей. Плотина рухнула. Слёзы, которые она так долго и мучительно сдерживала, хлынули из глаз неудержимым потоком. Она закрыла лицо руками, сотрясаясь от беззвучных, судорожных рыданий, которые разрывали её изнутри.
Одвар не сказал ни слова. Он не стал произносить банальных утешений или задавать бестактных вопросов. Просто стоял рядом, а потом осторожно, но крепко обнял Марию за плечи, притянув к себе. В его молчаливой, но твёрдой поддержке было больше тепла и настоящего участия, чем во всех дежурных фразах её мужа за последние месяцы.
Мария плакала, уткнувшись в его плечо, вдыхая незнакомый, но успокаивающий запах его дорогого парфюма, смешанный со свежим, солёным ароматом морского ветра. Она плакала о сгоревшем доме, который был её последним островком стабильности. Она оплакивала рухнувшие надежды на счастливую семью и своё горькое одиночество. Но больше всего она плакала о себе –женщине, которую предал, которую перестал любить и замечать самый близкий, как ей казалось, человек. И в этот момент, в объятиях почти чужого мужчины, посреди величественного и безмолвного норвежского фьорда, она с ужасающей, леденящей душу ясностью поняла, что её прежняя жизнь закончилась.