Я включил телевизор с таким видом, будто собрался наблюдать не концерт, а судебный процесс. На экране вспыхнули огни, прожекторы, надпись: «Интервидение. Москва. Прямая трансляция». Диктор вещал голосом, будто ему только что вручили орден за личное счастье.
— Ну, здравствуйте, — сказал я сам себе. — Ещё одна грандиозная имитация. Евровидение в шапке-ушанке.
Жена выглянула из кухни. В руке у неё половник, на голове полотенце.
— Ты же говорил, смотреть не будешь.
— Я и не буду. Я буду страдать.
Она хмыкнула, вернулась к плите. Я остался наедине с экраном.
Выступал вьетнамский парень — маленький, улыбчивый, в белом костюме, как ангел с вокзала. Пел про любовь. Голос чистый, но сам он выглядел так, будто случайно попал в этот зал и ищет выход. А публика ревела от восторга.
— Ну конечно, — сказал я. — Тридцать миллионов рублей за три минуты пения. А я за три минуты максимум чайник вскипячу.
Жена снова появилась в дверях.
— Так радуйся за людей. Может, хоть кто-то на свете счастлив.
Я промолчал.
Дальше на экране объявили: «От США должен был выступить Брэндон Ховард». Камера взяла пустую сцену. Аплодисменты включили с пульта. Я захохотал:
— У нас даже пустота умеет работать в эфире.
Потом рассказали про певицу VASSY. Тоже пропала. Ведущий сказал про давление властей, камера сделала драматическую паузу.
— Вот и вся музыка, — сказал я. — Кого не давят — те убегают сами.
Жена заметила:
— Ты же всё равно смотришь. Значит, интересно.
В баре на следующий день все обсуждали. Один знакомый музыкант, в прошлом звукорежиссёр, сказал:
— Это чисто политический проект. Сделали копию Евровидения, только без Европы.
— А Евровидение — это что, не политика? — спросил я. — Там же голосуют целыми блоками: скандинавы за скандинавов, балканы за балканцев. Картонная демократия.
Музыкант смутился. Впервые я поймал себя на мысли, что защищаю эту новую затею.
Вечером включил повтор. Победитель держал чек на тридцать миллионов. Камера уходила в зал. Я приготовился увидеть подставную публику, но заметил: люди настоящие. Кричали, махали флагами, радовались. Никакая массовка не сыграет такие глаза.
— Слушай, — сказал я жене, — а ведь это работает. Тут хотя бы песни про то, что людям близко. Не про то, кто в каком костюме или какой символ изображает.
Жена улыбнулась:
— Так, я не поняла. Ты теперь за Интервидение?
— Я вчера был против. Подумал, оценил, сегодня — за.
Я сел к окну. На улице мальчишки гоняли мяч, дед во дворе ругался на голубей. Вспомнил Евровидение. Там победители чаще всего символы: бородатая дама в блёстках, парень в латексе, девушка, поющая гимн политкорректности. И публика обязана радоваться, потому что «так принято».
А здесь победил парень из Вьетнама. Никому он ничего не доказывал, просто спел. И зал радовался, потому что хотелось радоваться.
— Знаешь, — сказал я жене, — Евровидение похоже на школьный спектакль. Там главное — костюм и посыл. А Интервидение похоже на деревенскую свадьбу. Шумно, странно, но зато все танцуют и всем весело.
В интернете тем временем кипели споры. Фанаты Евровидения писали: «Это жалкая пародия». Другие отвечали: «Зато у нас не выбирают победителя по географии». Один блогер выложил фото: победитель держит чек, а рядом пенсионер с батоном. Мем разлетелся мгновенно.
Я подумал: да, здесь хватает скандалов. Участники сбегают, журналисты язвят, политики вмешиваются. Но именно из этого и получается жизнь.
Поздно ночью позвонил друг.
— Ну как тебе конкурс?
— Сначала думал — показуха. А оказалось — праздник.
— То есть лучше Евровидения?
— Конечно. Евровидение — ярмарка тщеславия. Там музыка — прикрытие для чужой повестки. А Интервидение — пусть со скандалами, но про песни.
Мы замолчали. Я посмотрел в окно: фонарь качался, как прожектор на ветру. И мне показалось, что этот фонарь и есть символ: светит не для протокола, не для картинки, а просто потому что ночь вокруг.
В тот вечер я выключил телевизор без злости. И впервые за долгое время почувствовал, что большой проект может быть не только громким, но и настоящим. Даже если в нём слишком много политики, даже если он похож на скандал — он всё равно ближе к людям, чем лакированное Евровидение
Я много лет смотрел Евровидение и каждый раз ощущал себя статистом на чужой ярмарке. Там важно не спеть, а продемонстрировать очередной манифест: то про права, то про толерантность, то про политику в блёстках. Песни служили ширмой, а зал аплодировал не музыке, а символу, который удобно поставить в заголовок западной газеты. Это был не конкурс, а витрина.
Интервидение оказалось другим. Да, со скандалами, с пропавшими артистами, с чиновниками, которые явно держат руку на пульсе. Но зато здесь никто не заставляет изображать «универсальные ценности» в костюмах цирковых номеров. Здесь поют — иногда криво, иногда слишком пафосно, но поют для зала, а не для политических деклараций. Это грубо, шумно, даже скандально, но живо.
И в этом главный парадокс. Россия, которую так любят обвинять в закрытости, вдруг сделала фестиваль, где музыка оказалась честнее, чем на обожествлённом Евровидении. Да, наш конкурс несовершенен, но зато он наш, настоящий и без фальшивого глянца. И я рад, что у нас появилась альтернатива — потому что пусть лучше скандальный праздник, чем стерильная витрина, где песни давно потеряли голос.