В Краснодаре вечный перегрев. Даже когда календарь утверждает, что уже осень, всё равно душно: пахнет горячим асфальтом, выхлопами, перегоревшими проводами и, конечно, шашлыком. Шашлык в этом городе — как икона: без него не проходит ни один спор, ни одна свадьба, ни одна драка.
14 сентября было особенно душно. У паба «Южный ветер» толпилась компания студентов. Сам паб выглядел жалко: облупившаяся вывеска, двери, которые закрывались только с третьего пинка, и запах варёных креветок, будто их забыли на кухне ещё весной.
У входа курил Аркаша. Двадцать два года, студент техникума, худой, как жердь. На предплечье — татуировка якоря. Символ серьёзности. Хотя сам Аркаша не мог выдержать даже взгляд строгого преподавателя.
Рядом с ним ребята обсуждали футбол, кто-то спорил про «Краснодар», кто-то про «Спартак». Всё привычно, шумно и скучно.
И тут появился он.
Бахтияр. Приезжий. Лет двадцать восемь. Работал на стройке, таскал плитку, копил деньги, но копил как-то злым образом. В руках — пакет с дынями. На лице — улыбка победителя, будто он уже выиграл у кого-то спор, хотя никто с ним спорить не собирался.
Он шёл, тяжело дыша, и задел плечом Аркашу. Тот кашлянул, поправил сигарету и сказал:
— Смотри, куда прёшь.
Бахтияр остановился. Медленно развернулся.
— Ты мне указывать будешь? — спросил он.
— Да не, просто сказал… — замялся Аркаша.
Щёк — и пощёчина. Громкая, сочная, как хлёст мокрым полотенцем. Даже собака, проходившая мимо с хозяином, взвизгнула.
— Уважай старших, щенок! — сказал Бахтияр.
Толпа замолчала. Все ждали продолжения.
— Это всё? — улыбнулся Аркаша. Улыбка вышла кривая, но дерзкая.
Бахтияр шагнул ближе. Поднял руку — и в этот момент появился Владик.
Владик был человеком внезапным. Двадцать шесть лет, работа на «Кубаньмаше», где он прессовал металл, словно тесто. Сто килограммов веса и прошлое борца-самбиста. Он вынырнул из темноты, схватил Бахтияра за талию и бросил через бедро.
Глухой удар. Пакет с дынями лопнул, фрукты покатились по асфальту, словно головы, срубленные на эшафоте. Символизм получился чересчур литературный, но толпа всё равно ахнула.
— Ты что… — прохрипел Бахтияр.
Но Аркаша прыгнул сверху, прижал его локтем к шее.
— Хотел пощёчину? — сказал он. — Вот тебе урок.
Владик держал руки, Аркаша давил плечо. Бахтияр хрипел, краснел, барахтался, а вокруг стоял спектакль.
— Давай, Владик! — кричала девчонка с телефоном.
— Правильно, хватит терпеть! — сказал дядька с собакой.
— Убьют же… — пробормотала какая-то бабка.
Но никто вмешиваться не спешил.
Сцена длилась две минуты, но ощущалась вечностью. Всё напоминало деревенский цирк: публика аплодировала, герои играли роли, а дыни катились по асфальту, разбиваясь о бордюры.
Наконец Бахтияр захрипел:
— Отпустите… Я пошутил…
Толпа засмеялась.
А потом приехала полиция. Двое в форме, усталые, будто их сорвали с обеда.
— Что тут у вас? — спросил один.
— Воспитательный процесс, — ответил Владик.
— Ага, — сказал полицейский. — Сейчас будем протокол составлять.
Они подняли Бахтияра. Тот тут же начал:
— Я пострадавший! Меня били! Я мигрант, я на учёте, я… у меня документы!
— Документы у всех есть, — буркнул второй полицейский. — У нас тоже документы. Что дальше?
Владик пожал плечами.
— Он первый полез.
— Кто видел? — спросил первый.
— Все видели, — сказал дядька с собакой.
— Я снимала! — сказала девчонка с телефоном.
— Так, — вздохнул полицейский. — Видео есть? Видео — это доказательство. Только потом скажут, что монтаж.
И начался фарс. Всех погрузили в «Газель». В отделении было душно, пахло линолеумом и чьими-то старой обувью. Составили объяснения.
У Аркаши спросили:
— Ты зачем полез?
— Я не лез, он сам, — ответил Аркаша.
У Владика спросили:
— Ты зачем бросил?
— Потому что надо было.
У Бахтияра спросили:
— Ты зачем ударил?
— Он косо смотрел, — ответил тот.
Все замолчали. Даже полицейские не нашли, что сказать.
Писали протокол долго. Писали так, что буквы плясали. Участковый спросил у стажёра:
— Как правильно? «Пощёчина» или «удар рукой по лицу»?
— Лучше «удар рукой по лицевой части головы».
— Длинно, — сказал участковый. — Но ладно.
Отдельно составили акт о дынях. Две штуки разбиты, три в состоянии «условно пригодны к употреблению».
Владик, не выдержав, хмыкнул:
— Вы про дыни-то серьёзно?
— Всё должно быть по бумаге, — строго ответил участковый.
Бахтияр сидел, дышал тяжело. Сначала грозился «звонить дяде». Потом «писать в посольство». Потом просто замолчал.
Через час всех отпустили. Сказали: «Ждите вызова». Никто не верил, что вызов будет.
Тем временем видео уже разлетелось по чатам. Двадцать секунд трясущейся картинки: бросок, дыни, крики. Подписи были разными: «Наши не сдаются», «Хватит терпеть хамов», «Владик — сила».
В городе началась буря. Одни писали: «Так им и надо». Другие: «Позор, так нельзя». Третьи: «Лучше бы дороги чинили».
Я вернулся вечером на ту же улицу. Бордюры блестели, асфальт был испачкан липким соком от дынь. Прохожие шли мимо, не зная, что здесь только что случилась маленькая драма.
И подумал: Краснодар — странный город. Здесь любая пощёчина становится символом, любой пакет дынь — документом, а любая драка — спектаклем.
История забудется, а видео останется. В Краснодаре память короткая, а чат — вечный.
И самое обидное во всей этой истории даже не драка. Драка — обычное дело, Краснодар на ней держится. Обидно, что человек приезжает, получает хлеб, крышу над головой, работу, а вместо благодарности — шлёпает по щеке первого встречного. Не за дело, не по нужде, а просто потому, что решил: «Я здесь хозяин». Такой хозяин — хуже любого гостя.
Смешно и страшно, что всё это закончилось протоколами про дыни и бесконечными чатами. Но пощечина осталась настоящей. Она жгла не только Аркашу — она жгла весь город, жгла каждого, кто стоял там и молчал. Потому что когда приезжий позволяет себе такое — это уже не просто пощёчина мальчику, это вызов всем.
Я не сторонник скандалов и лозунгов, но тут уж деваться некуда. Хочется сказать прямо: мы слишком долго делаем вид, что не замечаем наглости. А она растёт, наглость эта. И потом вдруг оказывается, что у нас на Красной улице бьют по щекам тех, кто дома, а протокол составляют о дынях. И это уже не комедия. Это фарс, в котором смеяться почему-то не хочется.