Я проснулся от шума, который был похож на землетрясение. Сначала подумал — сосед уронил шкаф. Потом — что где-то рванула газовая труба. Но оказалось всё проще и страшнее: сирены. Они резали утро, будто лезвием по стеклу. Район Новоселье просыпался в панике: на стройплощадках остановились краны, собаки выли, окна открывались одно за другим.
С балкона я видел целую армаду автобусов, ползущих к общежитию. Они напоминали железных зверей, чьи пасти открывались, выпуская людей в бронежилетах. Собаки с намордниками тянули поводки, фонари мелькали в предрассветном тумане. Казалось, что снимают фильм — мрачный, без сценария, но с тысячами статистов. Только здесь не кричали «Стоп! Снято!».
— Это что, война? — спросил сосед Колька, появившийся на балконе с чашкой чая.
— Паспорта проверяют, — сказал я.
— У кого?
— У всех, кто вчера месил бетон, а сегодня должен доказать, что имеет право дышать этим воздухом.
В шесть утра в коридорах общежития раздался первый треск выбитой двери. Потом второй. Эхо бежало по этажам, как мыши по чердаку. Люди в форме с криками «Документы!» вламывались в комнаты. Спящие мигранты хватали паспорта, телефоны, сумки. У кого-то паспорт был настоящий, у кого-то — поддельный, а у многих не было ничего.
Я видел, как одного парня, худого, в майке и спортивных штанах, вытащили прямо за плечо. Он еще пытался объяснять, что работает легально. Его голос тону в шуме раций.
— Я строю дома! У меня жена и ребенок!
— Патент где? — спросил силовик, даже не посмотрев ему в глаза.
Это был Фарид. Я узнал его позже, когда о нем начали говорить другие. Его вывели вместе с женой и младенцем. Жена плакала, ребенок икал от страха. Автобус уже дышал выхлопом у входа.
В комнатах — паника. Кто-то прятался под кроватью, кто-то залезал в шкаф. Один парень сиганул в окно второго этажа. Его тут же скрутили двое и затолкали в машину. Коридоры напоминали муравейник, в который ткнули палкой.
— Ты смотри, — сказал Колька. — Прям «Апокалипсис сегодня». Только без музыки Вагнера.
— А у нас всегда без музыки, — ответил я. — У нас шумят только мигалки.
Внизу, в подвале, силовики нашли мешок марихуаны и пару десятков шприцов. Все сразу выдохнули: «Ну вот, доказательство». И уже никто не слушал тех, у кого просто просрочился патент на месяц. Один мешок наркотиков обесценил тысячи голосов.
— Сколько? — спросил один из начальников.
— Тысяча двадцать три, — ответил сержант. — Мы не ожидали.
Фраза прозвучала как приговор. Общежитие, рассчитанное на две тысячи, опустело за утро наполовину.
Через час таджикские сайты заволокло заголовками. «Нацисты в Подмосковье», «Слезы детей и сталинские методы». Фотографии автобусов с мигрантами разлетелись по соцсетям. В Душанбе собирались толпы у зданий министерств, требуя защиты. В посольстве в Москве звонили телефоны без перерыва.
— Они строят Россию, — писал один журналист, — а Россия их унижает.
— Они не преступники, — кричала женщина на видео, — у них просто просрочены визы.
В это время Фарид сидел в камере. Он рассказывал соседям:
— Я налоги платил. Патент просрочил на месяц. Не знал. Вернусь, но уже с документами.
Жена сидела рядом, держа на руках ребенка.
— Мы приехали зарабатывать, — шептала она. — А теперь нас высылают. Ребенку-то куда?
Но автобусы уже стояли в Шереметьево. Билеты покупались за счет государства. Запрет на въезд — три, а то и пять лет.
Вечером я встретил Кольку у газетного киоска. Он держал свежую «Московскую правду».
— Смотри, — сказал он, — пишут: «Россия построена руками мигрантов».
— А потом они же высылаются автобусами, — добавил я.
В Новоселье краны замерли, как замершие птицы. Рабочих не хватало. На рынке Тамара, старушка в вязаной шапочке, говорила:
— Порядок нужен, конечно. Но без зверства.
Таксист Сергей добавил:
— Сегодня они, завтра мы. Только у нас паспорта есть. Пока есть.
На следующий день в официальных сводках появилось сухое сообщение: «Проведена плановая проверка. Выявлены нарушения». Ни слова о детях, о слезах, о людях, которые прятались под кроватями.
Я шел домой вдоль стройки. На заборе черным маркером было написано: «Дом для будущего». Я остановился и понял, что будущее здесь пока отменили. Дом никто не строил.
И даже ночью мне казалось, что мигалки продолжают мигать. Они мерцали в темноте, как незаживающая рана. А во сне я видел автобусы, уходящие колонной, и людей, которые смотрели в окна — не на город, а на пустоту.
И всё же есть в этой истории горькая ирония. Мы годами смотрели, как город растёт на чужих руках. Бетон месили таджики, арматуру вязали узбеки, стены красили киргизы. А мы проходили мимо, не задаваясь вопросом, кто и на каких условиях это делает. Но стоило загореться мигалкам, как оказалось — половина из них здесь вообще незаконно. Не только дома строили, но и свою тень отбрасывали — тяжелую, липкую, чужую.
И когда читаешь в газетах, что это «удар по дружбе народов», хочется спросить: а где эта дружба? В переполненных комнатах по двенадцать человек? В подвалах, где находят шприцы? В соседних дворах, где по ночам драки и крики? Это ведь не дружба, а временный союз бетона и дешёвой рабочей силы. Союз, который рушится при первом же свистке полицейской сирены.
Я не радовался колоннам автобусов, но и сожалеть не стал. Потому что город задыхался, а власть делала вид, что всё в порядке. И вот однажды показали — не в порядке. И все испугались. Но испугались не потому, что кого-то увозили, а потому что слишком много оказалось таких, кто жил среди нас, как будто мимоходом. И мне кажется, в этом нет ничего скандального — кроме нашей собственной привычки закрывать глаза до последнего.