Безумие сгущалось, словно живое существо, обволакивая дом со всех сторон. Оно уплотнялось до физически осязаемой величины, становясь тяжёлым, как свинец. Воздух внутри дома превратился в ледяную стужу, насыщенную сладковатым запахом тления, от которого сводило желудок и кружилась голова. Каждый глоток этого воздуха обжигал лёгкие, словно жидкий азот, заставляя кашлять и задыхаться.
Влажные, белёсые щупальца тумана уже заползали в комнату через щели в оконных рамах, ползя по полу и стенам с тошнотворной медлительностью живого существа. Они оставляли за собой мерзлые, слизистые, мерцающие следы, от которых воняло болотной тиной и разложением.
Пение слилось с шипящим, многослойным шёпотом, создавая невыносимую, давящую на сознание какофонию. Эти звуки сверлили виски, проникали глубоко в кости, заставляя мозг пульсировать в такт с этой жуткой симфонией ужаса и отчаяния.
Катя почти не сопротивлялась. Она стояла, покачиваясь, словно марионетка на ниточках, её взгляд был пустым и отрешённым, устремлённым вглубь белой, манящей пелены, где мерещилось лживое обещание покоя и конца страданиям. Её тело словно принадлежало уже не ей, а той тёмной силе, что тянулась из тумана.
Ирина, из последних сил обхватив подругу руками, прижимая её к себе, пыталась своим дрожащим телом оградить её от ледяного, бездушного дыхания. Её пальцы впивались в плечи Кати, не желая отпускать, не желая сдаваться.
— Держись, Кать! Держись! Это не настоящее… — её голос сорвался в хрип, когда одно из щупалец тумана, тонкое и пронзительно холодное, как ледяная игла, дотронулось до её щеки. Прикосновение было обжигающе холодным, словно удар сухого льда, оставляя на коже красный, болезненный след, который тут же начал неметь.
Снаружи голоса жителей становились всё громче, злее, агрессивнее. Слышался лязг железа, треск и шипение факелов, глухой топот ног. Они плотным, ненавидящим кольцом окружили дом, превратившись в живой, дышащий злобой частокол, готовый в любой момент прорваться внутрь.
— Отдай их! — не своим, визгливым голосом орала Марья Фёдоровна, её крик разрывал остатки здравого смысла. — Отдай ей, и будет нам покой! На годы!
— На выход, ведьмы городские! — кричал чей-то хриплый, пьяный от ярости мужской голос, в котором слышалась первобытная ненависть.
— Ваша очередь! — доносилось со всех сторон, и эти слова, словно камни, летели в их сторону, разбиваясь о стены дома.
По стене дома ударили чем-то тяжёлым и металлическим. Старый сруб содрогнулся, с потолка посыпалась штукатурка и пыль. Затем последовал новый удар — прямо в дверь. Дерево треснуло с жутким, протяжным скрежетом, старый крючок завизжал, деформируясь под натиском разъярённой толпы.
Их зажали в стальные тиски.
Изнутри — леденящий душу морок, призрачная, голодная сущность, взывающая к тёмным инстинктам самоуничтожения.
Снаружи — слепая людская ненависть, готовая растерзать их во имя своего спокойствия и сытого будущего.
Ирина зажмурилась, из последних сил прижимая к себе оцепеневшую Катю. Она чувствовала, как её собственные силы на исходе, как жизнь медленно покидает тело, уступая место отчаянию и страху.
Это был конец.
Они не выдержат этого двустороннего натиска. Они либо погибнут от рук этих обезумевших людей, либо будут утянуты в чёрную трясину этой ненасытной, жаждущей душ тени.
И в этот самый апогей отчаяния, когда казалось, что надежды нет и быть не может, раздался новый звук. Троекратный, оглушительно громкий, властный стук в дальнее окно, который перекрыл и призрачное пение, и дикие крики толпы. Удары были сильными, уверенными — такими, словно их наносил либо кулак великана, либо приклад ружья.
А потом — голос. Хриплый, прокуренный, прорезавший безумие, как раскалённый нож масло:
— Девки! Живы там? Выбираться будете, или в грязь врасти готовы, как все тут?
Это был голос Петра Ильича. Но не усталого и сломленного, а полного решимости и готовности бороться до конца.
Ирина вздрогнула, словно от электрического разряда, пробежавшего по всему телу. Катя тоже пошевелилась в её объятиях, и в её глазах, за стеклянной пеленой безумия, мелькнул проблеск разума, который до этого был почти потушен.
— Он… он за нами? — прошептала она, и в голосе её впервые за долгое время прозвучала тень надежды, робкая, но такая живая и настоящая.
Снаружи поднялся ещё больший, неистовый шум, от которого, казалось, дрожали стены дома. Голос Марьи Фёдоровны взвизгнул, переходя в истерику, разрывая ночную тишину:
— Ильич! Предатель! Выродок! Куда ты лезешь! Не смей! Отступник!
Послышалась грубая ругань, глухие удары, словно кто-то пытался прорваться сквозь живую стену разъярённой толпы. Возня переместилась к двери.
Ирина, не раздумывая ни секунды, собрав в кулак последние остатки сил, рванулась к выходу. Её пальцы, дрожащие от напряжения, нащупали холодный металл крючка. С силой откинув его, она распахнула дверь, и перед ними предстала картина, от которой перехватило дыхание.
На пороге, спиной к ним, широко расставив ноги в устойчивом боевом положении, стоял Пётр Ильич. В его правой руке была старая двустволка, стволы которой были направлены вниз, но готовы были в любой момент подняться. Левой рукой он отбивался от набросившейся на него, словно разъярённая фурия, Марьи Фёдоровны, которая, выпучив глаза, пыталась вцепиться ему в руку с оружием, царапая лицо ногтями.
За его спиной плотным, враждебным кольцом стояли другие жители деревни. В их руках поблескивали вилы, косы, дубинки, освещённые дрожащим светом факелов. Только подумать, факелы в современной мире…
Лица селян, искажённые злобой, казались демоническими масками в этом адском свете.
— Отойди, старая! — рявкнул Пётр Ильич, с силой отталкивая её. Его голос звучал твёрдо и уверенно, несмотря на натиск толпы. — Своих уже отдала? Детей своих? Теперь за чужих принялась? Душу уже совсем продала?
Он резко, всего на мгновение, обернулся к девушкам. Его лицо, обычно усталое и измождённое, сейчас было искажено гримасой ярости и невероятной решимости. Глаза горели в темноте, словно два уголька, готовые вспыхнуть пламенем.
— Ну? Решайте, чёрт вас побери! — его голос звучал отрывисто, командно. — Моя «буханка» на окраине, за оврагом. Ключ в замке. Бегите. Сейчас. Пока они меня не одолели и не растерзали.
Мир сузился до размеров порога их дома, превратившись в крошечный островок реальности, залитый пляшущим оранжевым светом факелов и затянутый белесым, пульсирующим маревом тумана. Пётр Ильич, широко расставив ноги, стоял живым щитом. Его ружьё, потёртое, видавшее виды, было не столько оружием, сколько символом — последним рубежом, который он провёл между ними и поглощающим всё и вся кошмаром.
— Бежать? Куда? — захлебнулась словами Ирина, вжавшись в дверной косяк. Её пальцы впились в облупившуюся краску так сильно, что ногти побелели. Глаза метались от широкой, непробиваемой спины Петра Ильича к кольцу воспалённых, искажённых злобой и страхом лиц, к остриям кос и вил, зловеще блестевшим в отблесках огня. — Они же нас не пропустят! Они растерзают!
— Ко мне в «буханку»! На окраине, за оврагом! — не оборачиваясь, проревел старик, отбиваясь прикладом от очередной попытки Марьи Фёдоровны схватить его. Его голос звучал твёрдо, несмотря на натиск толпы. — Я их задержу! И… Её!
Резким, коротким движением головы он указал на густой туман, где всё так же недвижимо и безмолвно стояла та самая, замершая белесая фигура. Она не приближалась, но само её присутствие парализовало волю, вливая в душу ледяной ужас. Её очертания казались сотканными из самого тумана, а пустые глазницы смотрели прямо в душу.
— Он сумасшедший! Предатель! Не слушайте его! — визжала Марья Фёдоровна. Её лицо было искажено первобытной ненавистью и каким-то животным, паническим страхом. — Он всех нас погубит! Она разозлится! Она всех до последнего заберёт!
Толпа, подогретая её истеричными криками, сомкнулась теснее, стала более плотной, более агрессивной. Мужчины сделали угрожающий шаг вперёд, сжимая в руках древки. Ирина почувствовала, как Катя до боли вцепилась ей в спину, её тихие всхлипы были слышны только ей.
Пётр Ильич вдруг опустил ружьё. Он обернулся к ним — всего на одну, единственную секунду, которая растянулась в вечность. Его глаза, глубоко утопленные в сети морщин, были полны невыразимой скорби и пронзительного, почти просветлённого спокойствия человека, принявшего свою судьбу. В этих глазах читалась целая история боли и раскаяния.
— Я не смог тогда… — просипел он так тихо, что услышали только они. Его голос был похож на скрип старого дерева, потрескавшегося от времени и невзгод. — Не смог защитить её. Не вступился. Не позволю им и с вами так. Это мой долг. Моя расплата за грехи отца..
Он сделал глубокий, шумный вдох, выпрямил согбенную годами спину и крикнул так, что дрогнул воздух, заглушая и шёпот тумана, и ропот толпы, и биение собственного сердца:
— АННА! ПРОСТИ НАС!
Эхо его крика покатилось по улице, теряясь в белой, безжалостной пелене. Наступила оглушительная тишина. Даже Марья Фёдоровна замерла с открытым ртом, её лицо выражало смесь ужаса и недоверия. Белёсая фигура в тумане дрогнула, её очертания поплыли, стали менее чёткими, будто на миг дрогнула и сама материя кошмара.
И в этот миг тишины Пётр Ильич резко развернулся и пошёл вперёд. Не побежал. Именно пошёл — тяжело, размеренно, с несгибаемой решимостью. Прямо на сомкнувшуюся толпу. Ружьё он теперь держал наизготовку, но не стрелял. Его фигура вдруг показалась исполинской.
— Прочь с дороги! — заревел он, и его голос был похож на раскат грома, — всех разгоню! К чертям собачьим! Прочь!
Его слова повисли в воздухе, толпа заколебалась, неуверенно переглядываясь. Впервые за долгие годы кто-то осмелился противостоять древнему страху, бросить вызов тьме, поглотившей их деревню. Впервые кто-то нашёл в себе силы сказать «нет» безумию, которое они сами породили и взрастили.
На мгновение, короткое, как последний вздох умирающего, в плотном кольце разъярённой толпы образовалась брешь — узкий коридор.
— Бегите! — закричал Пётр Ильич им через плечо, уже полностью отвлекая на себя всё внимание, становясь единственной мишенью для их ярости. — Бегите, пока я их держу! К сараям! Прямо за моим домом! Машина там!
БЕГИТЕ!
Это был не просто приказ — это был их единственный шанс на спасение, последняя надежда.
Ирина, не помня себя от страха и адреналина, рванула за собой оцепеневшую, почти обмякшую Катю. Они нырнули в образовавшуюся брешь, словно рыбы в узкую щель между скал, обходя могучую, непоколебимую спину Петра Ильича, который мгновенно стал центром нового вихря хаоса. На него снова набросились с яростными воплями, пытаясь вырвать ружьё, повалить, затоптать, растерзать.
Они бежали, не оглядываясь, спотыкаясь о глубокие колеи и торчащие из земли корни, чувствуя на спине обжигающий жар факелов и ледяное, цепляющее дыхание тумана, который словно пытался схватить их за пятки. Им было не до слёз, не до мыслей, не до боли — только инстинкт выживания гнал их вперёд.
Земля под ногами была неровной, каждый шаг мог стать последним, каждая кочка — ловушкой. Но они бежали, вцепившись друг в друга, словно две части одного целого, готовые пожертвовать всем ради спасения.
Сзади, сквозь нарастающий шум борьбы, дикие крики и зловещее шипение тумана, донёсся один-единственный, душераздирающий, торжествующий крик Марьи Фёдоровны, полный триумфа и злобы. Потом раздался оглушительный, одинокий выстрел, и на секунду всё стихло, будто сам мир задержал дыхание в ожидании того, что произойдёт дальше…
Друзья, не стесняйтесь ставить лайки и делиться своими эмоциями и мыслями в комментариях! Спасибо за поддержку! 😊
Также вы можете поддержать автора любой суммой доната