Оля зашла в квартиру с ощущением, что кости наконец-то сложились в ее пользу. Не ахти какое, но все же счастье. Аванс. Пахло тушеной картошкой с мясом, ее же вчерашней готовкой, которую Ваня разогрел. Нормально. Уже хорошо. Она мысленно перебирала купюры в конверте: коммуналка, на следующий месяц за сына в сад, новое колесо на машину… и немного — совсем чуть-чуть — на ту шерстяную пряжу, цвета морской волны. Мелочь. А из таких мелочей и складывалось почему-то ощущение, что ты не просто функциональная единица, а живой человек.
Ваня сидел за кухонным столом. Спиной к двери. Спина у него была напряженная, угловатая, будто он вобрал в себя все напряжение этого дня и застыл с ним. На столе перед ним лежал смартфон, экран темный. Он не обернулся на ее шаги. Тихо. Слишком тихо.
— Вань, все нормально? — спросила Оля, вешая сумку на стул.
Он медленно повернулся. Лицо серое, осунувшееся за один день. Глаза пустые, смотрели куда-то сквозь нее. В такие моменты он казался чужим. Совершенно чужим человеком, который просто случайно оказался на ее кухне.
— Нормально, — сипло бросил он. — Садись, поешь.
Оля села. Взяла вилку, отодвинула тарелку с картошкой. Ком в горле вставал сам собой, есть не хотелось. Она чувствовала — кожей, спиной — что случилось что-то. Что-то большое и тяжелое, что сейчас грохнется между ними, сметая все — и картошку, и пряжу, и это шаткое подобие мира.
Ваня резко поставил на стол стакан с водой. С сухим стуком. Оля вздрогнула.
— Что случилось-то? — тихо спросила она, уже зная, что ответ ей не понравится.
Он фыркнул — сухо, беззвучно. Потом провел рукой по лицу, будто стирая с себя маску усталости, и посмотрел на нее прямо. Взгляд был тяжелым, налитым свинцом.
— Случилось то, что я тут пашу как лошадь, а денег все равно… — он махнул рукой, не договорив. — Нужно пересмотреть бюджет.
— Хорошо, — осторожно согласилась Оля. — Пересмотрим. У меня аванс сегодня, можем…
— Твоя зарплата теперь общая, — перебил он. Четко. Твердо. Без эмоций. Как приговор. — Все. До копейки. Переводишь на мой счет. Карты свои сдаешь.
Тишина.
Оля слышала, как в соседней квартире включили телевизор. За стеной раздался смех. У кого-то жизнь. Нормальная, обычная, понятная. А у нее…
— Какие… карты? — выдавила она. Голос звучал чужим, тонким. — Ваня, о чем ты? У нас и так все общее.
— Общее? — он криво усмехнулся. — Общее — это когда я все свои деньги в семью вкладываю. А ты? Ты себе на черный день, поди, уже целый капитал отложила. Я не дурак, Ольга. Я знаю.
Сердце у нее ушло в пятки, стало биться где-то в районе кафельного пола. Холодная волна прошла по спине. Он не знал. Не мог знать. Он просто бил наугад, в самое больное, в ее тихое, спрятанное оружие — ее личный счет, который она годами собирала по крохам, на случай… вот именно такого случая. На случай, если он сорвется.
— Ваня, давай поговорим спокойно. Скажи, что произошло? — она пыталась говорить мягко, голос дрожал.
— Произошло то, что я ПРОИГРАЛ! — вдруг рявкнул он, ударив кулаком по столу. Тарелки звякнули. — Понимаешь? Проиграл! И мне нужно закрыть долг. Срочно. Или ко мне придут очень неприятные люди. Так что хватит тут хранить свои девичьи капиталы. Твоя зарплата теперь общая! Я так решил. Все.
Он сказал это с такой простой, животной уверенностью. С таким правом сильного. Не предложил. Не попросил. Объявил. Его взгляд говорил: «Попробуй только возразить».
Оля откинулась на спинку стула. Внутри все замерло. Не страх. Нет. Хуже. Полная, абсолютная пустота. Тишина после взрыва. Она смотрела на этого человека — на его сведенные скулы, на блестящие глаза, на руки, сжатые в кулаки. На того, кого она когда-то любила.
И в этой ледяной тишине родилось новое чувство. Холодное, острое, как лезвие.
Он только что объявил ей финансовую войну. Полномасштабную.
И он даже не подозревал, что все карты — и в прямом, и в переносном смысле — уже давно были у нее на руках.
***
Тишину разорвал звонок в дверь. Резкий, настойчивый, не в такт ни ее сердцебиению, ни Ваниной тяжелой думе. Он вздрогнул, будто его хлестнули по спине. Испуг мелькнул в его глазах — дикий, животный. Оля поймала этот взгляд и поняла: он их ждал. Ждал тех, кому должен.
— Ничего не говори! — сипло бросил он ей, отталкиваясь от стола и направляясь в прихожую.
Оля замерла, слушая. Слышно было плохо — кровь гудела в ушах. Приглушенные голоса. Ваня говорил что-то низко, уговаривающе. Потом шаги — не один человек. И вот он входит обратно на кухню. За ним — Семен.
Семен. Его друг. Его партнер по тем самым роковым покерным вечерам. Семен выглядел еще хуже Вани — лицо землистое, глаза бегающие, руки не знают, куда деться. Он увидел Олю, сидящую за столом, и смущенно отвел взгляд, будто застукал их за чем-то интимным и постыдным.
— Оль… привет, — пробормотал он.
— Я не помешала? — спросила Оля холодно. Ее тихий голос прозвучал как выстрел в этой напряженной тишине.
— Нет, что ты, — Ваня заслонил собой друга, пытаясь взять ситуацию под контроль. — Мы с Семой быстро. По делам.
Семен, однако, не видел его сигналов. Он был на грани. Нервный срыв читался в каждом его движении.
— Вань, да брось ты! — его голос сорвался на визгливую ноту. — Тут не до секретов! Дело дрянь, я тебе говорю! Эти ребята… они не шутят. Они знают про квартиру! Они сказали…
Он замолчал, снова бросив взгляд на Олю. Но плотину уже прорвало. Слова висели в воздухе, ядовитые и тяжелые.
— Кто знает про квартиру, Семен? — Оля встала. Медленно. Царица на своем поле битвы. Она подошла к ним, не сводя глаз с приятеля мужа. — Сколько Иван им должен? Вместе с тобой.
Ваня попытался встрять:
— Оль, это не твое дело!
— МОЮ зарплату собираются сделать «общим» делом, — отрезала она, не глядя на мужа. Ее взгляд буравил Семена. — Значит, и ЭТО теперь мое дело. Семен. Цифра.
Тот, запуганный ее холодной яростью, мольбой в глазах Вани и собственным страхом, выдавил из себя:
— Пять… пять миллионов. Сергею Сергеевичу Гриневу.
Воздух с шипением вырвался из Ваниных легких. Секрет был раскрыт. Его карточный домик рухнул.
Но Оля не отреагировала на цифру. Ее лицо не изменилось. Она повторила, словно переспрашивая, имя:
— Гринев? Сергей Сергеевич Гринев?
— Да… — прошептал Семен. — Ты… ты знаешь его?
Знает. О, да она знает. Сын ее непосредственного начальника. Молодой, наглый и самоуверенный мажор, который частенько заходил в отдел к отцу и позволял себе оценивающе смотреть на секретарш. В том числе — и на нее.
Внутри у Оли все перевернулось. Паника, ярость, страх — все смешалось в один клубок. И вдруг — щелчок. Тихий, почти неслышный. Щелчок холодной, беспристрастной логики.
Она повернулась и прошла обратно к столу. Взяла свой телефон. Ее пальцы скользили по экрану быстро, уверенно. Она не искала. Она точно знала, куда зайти.
— Оль, что ты делаешь? — в голосе Вани прозвучала настоящая паника. Он ждал истерики, скандала, слез. Все что угодно — только не этого леденящего спокойствия.
Оля нашла то, что искала. Фотографию с последнего корпоратива. Она увеличила ее, подошла к Семену и показала экран.
— Это он? Тот самый Гринев?
Семен, широко раскрыв глаза, кивнул:
— Он самый.
— Хорошо, — одно слово. Простое. Исчерпывающее.
Оля подняла на мужа глаза. В них не было ни капли тепла.
— Ты проиграл пять миллионов рублей сыну моего начальника. Ты собирался отдать ему мою зарплату. Нашу общую квартиру. Верно?
Ваня молчал. Его гордая, раздутая от гнева уверенность испарилась, оставив лишь жалкое, испуганное нытье где-то глубоко внутри.
Оля повернулась, взяла свою сумку и конверт с авансом. Она медленно, демонстративно, положила его обратно.
— Твой долг. Твои проблемы. Решай их сам. Но только тронь мои деньги или эту квартиру — и я позвоню твоему отцу. И объясню, на что его милый сынок собирает деньги по ночам. Понятно?
Она не ждала ответа. Развернулась и вышла из кухни, оставив двух взрослых, сломленных мужчин в полной тишине. Ее сердце колотилось, но в голове была лишь одна, четкая, как выстрел, мысль: война только началась. И следующий залп был за ней.
***
Утро было стерильно-чистым, безжалостным. Солнечный свет резал глаза, выставляя напоказ каждую пылинку на кухонном столе и каждую морщину на лице Вани. Он сидел, уставившись в пустую чашку. Семен смотался еще ночью, сломленный и жалкий. Оля не спала. Она провела ночь в гостиной, в кресле, глядя в окно на темнеющий город. И думала. Не о деньгах. Не о долге. Она думала о доверии. О том, как оно, оказывается, не разбивается вдребезги с грохотом, а тихо и незаметно испаряется, как спирт с порезанной кожи. Остается только стянутая, сухая пленка воспоминаний.
Она встала, прошла на кухню. Не глядя на Ваню, поставила чайник. Звук кипящей воды был единственным живым звуком в этой мертвой тишине.
— Оль… — он попытался начать. Голос был сиплым, простуженным от бессонницы и стыда. — Я…
— Молчи, — тихо сказала она. Без злости. Без упрека. Так сказал бы хирург ассистенту во время сложной операции. Факт. Констатация. — Я все уже решила.
Она не стала его утешать. Не стала пилить. Не стала требовать объяснений. Ее спокойствие было страшнее любой истерики. Он смотрел на нее, как кролик на удава, ожидая удара. Какого? Крика? Ухода? Развода?
Оля налила себе чаю. Вышла из кухни. Вернулась с папкой. Не той, где ее тайные документы. С другой. С серой, невзрачной. Она положила ее на стол перед ним.
— Это что? — спросил он, не решаясь дотронуться.
— Открой.
Он потянул папку к себе. Внутри лежала стопка ксерокопий. Старых, пожелтевших расписок. Его расписок. На суммы, которые он брал у Николая Петровича Гринева пять, семь, десять лет назад. Еще до рождения сына. Еще до того, как они купили эту квартиру.
Ваня побледнел так, что губы стали синими.
— Откуда?.. — прошептал он.
— Николай Петрович дал мне их сегодня утром. Я была у него в кабинете в восемь. Пока ты спал.
Она сделала глоток чая. Рука не дрожала.
— Он знал все эти годы, Ваня. Знает о каждом твоем долге. О каждой твоей авантюре. Сергей просто выполнял папину работу. Выбивал долги. А ты… ты велся. Снова и снова.
Она смотрела на него, и в ее взгляде не было ни ненависти, ни отвращения. Была какая-то странная, отстраненная жалость. Как к больному, неизлечимой болезнью.
— Ты годами жил в долг. Не перед банком. Не перед какими-то урками. Ты был должен моему начальнику. И проигрывал его сыну. Ты построил нашу жизнь на его деньгах. На его снисхождении. Ты рассказывал мне о своих успехах, о проектах… а это все было просто отработкой долга. Да?
Он не ответил. Он просто смотрел на эти бумаги, на свои же молодые, размашистые подписи. Вся его жизнь, его мужская состоятельность, его право требовать ее зарплату — все это рассыпалось в пыль. В прах. Он был не кормильцем. Он был вечным должником. Марионеткой.
— Зачем? — выдавил он наконец. — Зачем ты это принесла? Чтобы добить?
Оля покачала головой. Она подошла к плите, взяла спички. Ту самую коробку, с которой он прикуривал в день их свадьбы. Вернулась к столу. Она взяла первую расписку. Поднесла к краю спички. Бумага вспыхнула ярким, коротким огнем.
— Я погасила твой долг Гриневу. Весь. И старый, и новый, — сказала она, пока огонь пожирал бумагу, и она бросала пепел в ту самую пустую чашку. — Не своими деньгами. Я просто поставила ему ультиматум. Или он забывает о тебе навсегда, закрывает все старые счета, или завтра же его сынок и весь их семейный бизнес станут достоянием общественности. Он не стал спорить.
Вторая расписка. Третья. Она сжигала их одну за другой. Методично. Как будто проводила древний ритуал очищения.
— Я… я верну тебе все, Оль! Клянусь! Я буду пахать как вол! — залепетал он, глядя, как горит его прошлое.
— Не надо, — она сожгла последнюю бумагу. Потом размяла пепел в чашке пальцами. — Мне от тебя ничего не нужно. Ни денег, ни обещаний. Ни тебя самого.
Она посмотрела на него прямо.
— Я остаюсь в этой квартире. Ты съезжаешь. Куда — твои проблемы. Ты свободен, Ваня. От долгов. И от меня.
Она встала. Подошла к окну. Распахнула его. В комнату ворвался свежий утренний воздух, сметая запах гари и страха.
Она не стала ждать его ответа. Не стала смотреть, как он будет собирать вещи. Она просто вышла из кухни, оставив его наедине с пеплом его собственной жизни.
Прощение — это не слабость. Это последняя, самая страшная месть. Когда тебя просто перестают считать за кого-то значимого. Стирают. Как эти расписки. И дарят тишину. Совершенно пустую.