В ту субботу Инна впервые выключила звук.
Не в телевизоре. В жизни.
Она сидела в гостиной, устроив ноутбук на коленях, и монтировала домашнее видео. На экране — их поездка в Крым два года назад. Владимир, загорелый, смеется, пытается запрыгнуть на надувной матрас. Камера трясется — это снимала она. Его голос, чуть хриплый от морской воды и криков: «Инна, смотри! Смотри же!»
Палец лег на клавишу F8. Голос исчез. Осталось только немое, чуть пиксельное изображение. Беззвучная улыбка Владимира казалась чужой, преувеличенной, какой-то жуткой. Инна перемотала назад. Снова. И еще раз. Беззвучный смех. Как в старом немом кино, где актеры кривляются, чтобы передать эмоции. Она чувствовала себя зрителем в чужом зале. Смотрящим на чужую жизнь.
Владимир развалился на диване с телефоном. Он листал ленту, изредка фыркая или комментируя вслух какой-нибудь пост. Его присутствие было привычным фоном — как гул холодильника или тиканье часов. Фон, который ты перестаешь замечать, пока он не прервется.
— Смотри, что Коля выложил, — хмыкнул он, не отрываясь от экрана. — В гараже себе пещеру алкаша обустроил. Класс.
Инна ничего не ответила. Она нажала паузу. На экране застыло ее собственное лицо, снятое его рукой. Она щурится от солнца, глаза счастливые, но в уголках губ — какая-то неуверенность. Как будто она не верила в этот момент до конца.
Звякнул телефон Владимира. Особый, кастомный рингтон — гитарный рифф. Рифф его «банды». Он вздрогнул, оживился, смахнул уведомление.
Инна замерла. Пальцы над клавиатурой повисли в воздухе. Она знала, что будет дальше. Сцена была отрепетирована десятки раз.
Он прочитал сообщение и расплылся в такой улыбке, какую Инна видела только во время старых комедий или когда он получал от них весточку.
— Инн, — сказал он, уже поднимаясь с дивана. Голос стал деловым, чуть извиняющимся. Притворно-извиняющимся. — Планы меняются. Сорри.
Она медленно подняла на него глаза. Не отключала немое кино в себе.
— Какие планы? — спросила она тихо. Они должны были поехать за город, просто побродить по лесу. Он обещал.
— Да понимаешь, Стас... У него сегодня день рождения! Совсем забыл. Мужики собираются. Непременно надо быть. — Он уже мысленно был там, оглядывал комнату в поисках кроссовок.
— Непременно? — ее голос прозвучал ровно, без интонации. — А наш лес? А ужин? Я собиралась...
— В лесу мы еще нагуляемся! — перебил он весело, находя обувь. — А ребята... Ну, ты же понимаешь. Это ж не просто так. Это ж братва.
Он подошел, попытался обнять ее, потрепать по волосам. Она инстинктивно отклонилась. Его рука повисла в воздухе. Он на мгновение смутился, потом лицо снова озарила уверенность человека, объясняющего азы.
— Инна, ну не дуйся. Ты просто не вникаешь. Это другое. — Он посмотрел на нее прямо, с легким укором. — Для меня только друзья важнее семьи! Они мои братья. А ты... ты моя жена. Ты вот здесь. — Он ткнул пальцем в грудь себе. — А они — вот тут. — Тот же палец ткнул в воздух, обозначая нечто огромное, незыблемое. — Все сходится. Логично же?
Он улыбнулся. Довольный своей логикой. Ждал, что она сейчас улыбнется, скажет «Иди уже, козел» и поцелует в щеку.
Она не улыбнулась. Она смотрела на него как на главного героя того самого немого кино. Видела его говорящее лицо, но не слышала ни слова. Только белый шум обиды, которая переполнила чашу и больше не жгла, а заморозила все внутри.
Он ждал. Улыбка на его лице медленно угасала, как разворачивающийся в небе салют.
Инна медленно, очень медленно опустила ноутбук на диван. Поднялась. Подошла к телевизору на стене. Ее движения были обдуманными, точными, как у хирурга перед операцией.
— Что ты делаешь? — спросил Владимир, уже теряя нить этого спектакля, в котором он внезапно перестал быть главным действующим лицом.
Она не ответила. Подключила ноутбук к большому экрану по HDMI. Экран телевизора вспыхнул синим безразличием. Она нашла папку. «Вова и Ко». Открыла ее. Запустила первое попавшееся видео.
На огромном экране возник он. Пьяный, растрепанный, на какой-то кухне. В руке — бутылка пива. Он что-то кричал в камеру, лицо было искажено гримасой псевдо веселья. Потом камера резко перевелась на Сергея, который пытался станцевать лезгинку. Потом на Игоря, спящего в углу на стуле, с сигаретой, которая вот-вот упадет на пол.
Без звука. Абсолютно беззвучно.
Инна включила следующее. Еще одно. Еще. Непрерывная вереница идиотских, пустых, уродливых моментов. Пьяные рожи, пустые бутылки, сигаретный дым, невнятные движения. Его жизнь. Его «братва».
Владимир смотрел. Сначала с ухмылкой: «О, смотри, это же после Сашиной свадьбы! Помнишь?» Но ухмылка не находила отклика и застывала. Он смотрел уже не как участник, а как зритель. Со стороны. Как она.
Он видел свое заплывшее, незнакомое лицо. Глупый смех. Бессмысленную трату времени. Он видел себя ее глазами. Чужого, нелепого, чужого мужчину.
Он обернулся к ней. Готовый что-то сказать. Оправдаться, посмеяться, обозлиться.
Но Инна уже не смотрела ни на него, ни на экран. Она стояла спиной, глядя в большое окно. На серое небо, на голые ветки деревьев. Ее поза была прямой и неподвижной.
Решение созрело. Где-то между кадром, где он лил пиво себе на майку, и тем, где он спал, развалившись в кресле, с сигаретным ожогом на рукаве.
Она просто вышла из комнаты. Молча. Оставив его одного перед огромным, немым экраном, который показывал ему его жизнь. Ту, что была важнее семьи.
***
Тишина после ее ухода была оглушительной. На огромном экране застыл кадр: Игорь, с закрытыми глазами, пытался поймать ртом летящую оливку. Без звука это выглядело как уморительно-грустный перформанс. Владимир стоял посреди комнаты, чувствуя себя именно так — участником идиотского спектакля, смысла которого он не понимал.
Он чувствовал, как вскипает злость. Какое право она имеет устраивать ему такие сцены? Это же просто видео! Просто друзья! Он же ничего такого не сделал. Он работал, уставал, он имел право на отдых. Да, с мужиками. Где его понимали без лишних слов.
Он потянулся к пульту, чтобы выключить этот дурацкий телевизор, но рука дрогнула. На экране мелькнуло его собственное лицо — заплывшее, с пустым взглядом, в клубах дыма. Незнакомое. Чужое.
В животе засосало холодной тоской.
Он услышал шаги. Легкие, быстрые. Не ее обычная походка. Инна вернулась в гостиную. В руке у нее блестел его телефон. Он почувствовал странное облегчение: сейчас будет скандал. Слезы, крики, битье посуды. Знакомая территория. На ней он умел держать оборону. Можно отмалчиваться, можно кричать в ответ, можно, в конце концов, хлопнуть дверью и уйти к ним — к тем, кто поймет.
Он даже приготовился. Набрал воздух в грудь.
Но Инна не кричала. Она остановилась напротив него, взглянула на замерший экран, потом на него. Ее лицо было странно спокойным. Не холодным — просто... пустым. Как чистый лист.
— Садись, — сказала она тихо. Не приказ, не просьба. Констатация.
Он, сам не понимая почему, послушно бухнулся на диван.
Она села рядом, положила телефон на колени. Включила экран. Яркий свет ударил ему в глаза.
— Что ты делаешь? — голос прозвучал хрипло, не его.
— Помогаю, — ответила она так же тихо. Ее пальцы быстро нашли чат «Банда_HQ». — Ты же должен был уйти. К братьям. Они ждут. Надо их предупредить.
Она протянула ему телефон.
— Напиши: «Ребята, сорри. Не смогу. Семейные обстоятельства».
Владимир вытаращил глаза. Это была какая-то ловушка. Изощренная, тонкая, женская месть.
— Инна, да ладно тебе! — он попытался засмеяться, но смех вышел комом. — Брось этот фарс. Я уже опоздал, они там...
— Именно, — она перебила его. Все тем же ровным, тихим голосом. — Ты опоздал. И я очень расстроилась. Это правда. Так и напиши.
Ее палец ткнул в экран.
— «Инна очень расстроилась. Видимо, я был неправ. Буду разбираться. Вы уж без меня».
Он смотрел на эти строки, набранные ее рукой, и не верил. Это же полная капитуляция! Унижение! Его же засмеют! Поднимут на смех в группе, будут годами травить шутки про «семейные обстоятельства». Сергей точно напишет: «Кто там у нас под каблуком?»
— Ты с ума сошла! — он попытался выхватить телефон. — Я не буду это отправлять! Ни за что!
Она не сопротивлялась. Просто отпустила аппарат. И посмотрела на него. Прямо. Впервые за весь вечер.
— Почему? — спросила она. И в этом одном слове не было ни капли упрека. Только любопытство. Исследовательский интерес. — Ты же был неправ? Я расстроилась? Ты должен разбираться?
— Ну... я... — он запнулся. Все было правдой. Но отправлять это им — немыслимо. — Они не поймут! Для них это слабость! Ты же знаешь...
— Знаю, — кивнула она. — Знаю, что для них «семейные обстоятельства» — это смешно. Что твоя жена, которая расстроилась — это повод для насмешек. А не для поддержки друга.
Она сделала паузу, давая ему прочувствовать каждое слово.
— Так кто они тебе после этого? Братья? Или просто публика, перед которой ты играешь крутого парня? И боишься упасть в ее глазах?
Она снова взяла телефон и снова протянула ему. Теперь уже как скальпель.
— Выбирай. Отправь им правду. Или не отправляй. И тогда они узнают правду обо мне. Что я — не причина твоего отсутствия. Что я — просто помеха, которую ты проигнорировал, как всегда. И придешь к ним, как всегда.
Владимир замер. Телефон в его руке казался раскаленным железом. Он смотрел на чат. Последнее сообщение было от Сергея: «Вова, ты че, выезжаешь али нет? Все уже тут, бухло стынет!»
Он представил их лица. Их хохот. Их подколки. Его репутацию «своего парня», которая рассыпется в прах от одной этой фразы. «Семейные обстоятельства».
А потом он представил ее лицо. Спустя час. Когда он, несмотря ни на что, все же начнет собираться. Скажет: «Ну я же не могу их бросать, они ждут!». И пойдет к двери.
И увидит ее спину. Такую же прямую и неподвижную, как сейчас. Навсегда.
Пальцы сами потянулись к клавиатуре. Он не отправлял ее текст. Он стер его. И начал печатать свой. Медленно. С каждой буквой чувствуя, как рушится стена, которую он годами выстраивал между «ими» и «ею».
«Пацаны. Я остаюсь дома. У меня тут... проблемы. Жена. Она важнее вас всех. Не звоните.»
Он не стал перечитывать. Просто ткнул «Отправить».
Экран телефона померк. В комнате воцарилась тишина, которую теперь нарушал только стук его сердца. Громкий, как барабанная дробь.
Он не смотрел на Инну. Боялся. Он смотрел на экран телевизора, где все так же висела немая, улыбающаяся рожа Игоря.
Прошла минута. Другая.
Телефон в его руке вздрогнул. Загорелся экран. Пришло первое сообщение. От Сергея.
Владимир зажмурился. Ждал насмешки, мата, вопроса.
Он все же взглянул.
В чате было одно слово. От Сергея.
«Понял.»
И все.
Ни смеха. Ни шуток. Ни вопросов. Просто... «Понял.»
Владимир поднял глаза на Инну. Она смотрела на его телефон. Потом медленно кивнула. Как будто что-то подтвердила для себя. Не ему. Себе.
Потом встала, взяла пульт и выключила телевизор. Уродливое немое кино исчезло.
— Я приготовлю чай, — сказала она и вышла на кухню.
Он остался сидеть один. С телефоном в руках. В котором было только одно слово. «Понял.»
И он впервые за долгие годы подумал, что, возможно, никто из них — ни он, ни его «братья» — на самом деле ничего не понимал.
***
Они молча допивали чай. Пар поднимался от чашек, растворяясь в прохладном вечернем воздухе кухни. Тишина между ними была густой, но уже не колючей, как осколки стекла. Скорее, она была похожа на усталое перемирие после долгой и бессмысленной войны.
Владимир смотрел на свои руки, обхватившие чашку. Эти же руки несколько дней назад собирали его вещи в прихожей по приказу, прозвучавшему из молчания. Эти же руки написали то унизительное, спасительное сообщение в чат. Эти же руки сейчас дрожали — не от страха, а от странной, непривычной слабости. Как будто из него выпустили весь воздух, всю браваду, всю показную уверенность.
Он поднял глаза на Инну. Она не смотрела на него. Ее взгляд был устремлен куда-то в пространство за его спиной, на подоконник. Он обернулся.
На подоконнике стоял ее ноутбук. Экран был активен. И на нем — то самое видео. Их пляж в Крыму. Яркое солнце, синее-синее море. Он, молодой, загорелый, с дурацким надувным крокодилом под мышкой, бежал к воде. И кричал что-то через плечо. Смеялся.
И самое главное — видео было со звуком.
Владимир замер. Он услышал свой собственный голос. Не тот, что хрипел в пьяном угаре на экране телевизора. А другой — звонкий, полный настоящего, ничем не отравленного веселья.
— Инна, смотри! Смотри же! — кричал он с экрана двухлетней давности.
И потом — ее голос, записанный микрофоном камеры. Смех. Свободный, легкий, без единой нотки той усталой неуверенности, что он видел в ее застывшем изображении ранее.
— Да беги уже, увалень!
Владимир почувствовал, как по его спине пробежали мурашки. Это была не ностальгия. Это было воскрешение. Воскрешение того человека, которым он был. И которым, возможно, все еще мог бы быть.
Он перевел взгляд на Инну. Она смотрела на экран, и в уголках ее глаз таилась не боль, а какая-то тихая, светлая грусть. Как будто она смотрела на любимых, но давно умерших людей.
Он откашлялся. Горло пересохло.
— Слушай, а давай завтра? — его голос прозвучал сипло, сбивчиво. — В лес. Как договаривались. Только... мы.
Она медленно перевела на него взгляд, словно слова долетали до нее издалека. Она изучала его лицо, ища фальши, иронии, привычной уловки.
Не нашла.
— Давай, — тихо сказала она.
Не «да». Не «конечно». Не «наконец-то». Просто — «давай». Как предложение. Как протянутая рука. Как тест на прочность.
Он кивнул. Рука его лежала на столе. Он посмотрел на нее, потом на ее руку, лежавшую рядом с чашкой. Он не стал сцеплять пальцы. Не стал делать резких движений. Он просто медленно, давая ей время отодвинуться, положил свою ладонь поверх ее руки.
Тепло. Тяжесть. Шероховатость его кожи против ее гладкости.
Она вздрогнула. Но не убрала руку. Через секунду ее пальцы чуть дрогнули под его ладонью. Не обнимая, не отвечая. Просто приняв этот вес. Этот жест.
Они так и сидели несколько минут. Рука на руке. Допивая остывший чай под звуки своего прошлого счастья — того, что теперь висело на подоконнике не укором, а немым вопросом. На который им обоим предстояло искать ответ. Вместе. Или порознь.
Но завтра — они поедут в лес.
Истина оказалась не в шумных спорах и не в громких жестах. Она притаилась в тишине заваренного чая и в шуме прибоя из прошлого. Чтобы услышать ее, ему пришлось наконец-то выключить звук у самого себя. И услышать тишину. Их тишину. В ней не было ответов. Но в ней, наконец, не было и лжи.