Утро Григория Андреевича всегда начиналось одинаково. Он отточил свои привычки за десятилетия одиночества. Только старые часы на стене, подарок покойной жены, отмеряли время вязкими ударами, словно толкали вперед тяжелый, неповоротливый состав его жизни.
В семь утра выцветший квадрат солнечного света пересекал невидимую черту на паркете – его личный, беззвучный будильник. В 07:05 скрипела кровать, а внизу тапочки хозяина послушно ждали у изножья. Потом сорок минут неторопливой зарядки. Уже несколько лет Григорий Андреевич поддерживал свою форму, и это позволяло чувствовать себя бодрым. И потом награда – ровный гул электрического чайника и неспешный завтрак. Недавно ему исполнилось 79 лет, и в его однокомнатной крепости на 14 этаже каждая вещь находилась на своем месте. Книги на полках – по росту, а не тематикам. Чашка на кухне – ручкой строго на восток. Этот идеальный порядок защищал его от хаоса воспоминаний. Он задвинул их, как старые письма, в самый дальний ящик сознания.
За окном просыпался огромный безразличный город-муравейник, а он уже давно не чувствовал себя его муравьем. Он всего лишь наблюдатель, бесстрастный зритель в театре чужой жизни. Он смотрел на снующие точки машин, на спешащие фигуры людей, и не ощущал ничего.
Овсянка на воде без соли и сахара, несладкий чай. Он ел медленно и глядел на единственную фотографию в рамке на кухонном столе. Он и Мишка. Два босоногих, чумазых мальчишки в выцветших сатиновых трусах стояли по колено в реке. Гришка старший, серьезно хмурился и положил руку на плечо брата. А Миша – щербатый, конопатый, смеялся так заразительно, что кажется даже сейчас можно услышать его заливистый смех. Фотография пожелтела, уголки истрепались, как и его память. И все-таки она пахла солнцем и речкой.
И в этот самый момент тишину разорвал дребезжащий пронзительный вопль. Телефон, трескучий дисковый аппарат, реликт из прошлой эпохи. Он стоял на тумбочке в коридоре, и, казалось, не звонил целую вечность. Звонить ему некому. Жена покинула этот мир десять лет назад. Немногочисленные друзья либо последовали за ней, либо замуровались в своих собственных квартирах-крепостях. Сын с семьей жил в другой стране, и их общение сводилось к коротким отрывистым сообщениям в мобильнике раз в месяц. Григорий Андреевич вздрогнул. Медленно, будто он нес на плечах груз прожитых лет, он подошел к аппарату. Дребезжание не унималось. Оно царапало тишину, как ржавый гвоздь. Григорий Андреевич ожидал услышать бодрый, казенный голос социального работника или дальней родственницы жены из Владивостока.
- Слушаю.
На том конце провода молчали, потом послышался вздох и неуверенный женский голос с певучим говорком.
- Григорий Андреевич? Гриша?
Имя «Гриша», произнесенное так, как его не называли лет 60, ударило его как порыв ветра из давно заколоченного окна.
- Кто это? – спросил он, и собственный голос показался ему чужим.
- Это Клавдия. Бариновых помнишь? Мы соседи через два дома от вас.
Расплывчато, как во сне, до него долетали обрывки. Веснушчатая девчонка с тугими косичками, и всегда бегала за ними с братом хвостиком.
- Помню, Клавдия. Что-то случилось? - медленно проговорил он, и липкая тревога поползла вверх по позвоночнику.
Тишина снова повисла в трубке. Тяжелая, полная невысказанного.
- Ты уж прости меня, Гриша, что вот так. Только не по-людски это все. – голос Клавдии дрогнул. – Я тут на днях на кладбище ходила к своим. Ну и к твоим подошла. К дяде Андрею, тете Маше и к Мишке твоему тоже.
Сердце Григория Андреевича сделало тяжелый, неуклюжий кувырок. Мишка, его младший брат. Он не видел его лет двадцать и не говорил лет десять. Гордость, обида, тысячи километров, все это легло между ними глухой стеной.
- Что с Мишкой? – спросил он слишком резко.
- Так нет его больше, Мишки твоего. – тихо, почти шепотом ответила Клавдия. – Преставился. Сердце прихватило, и все. Мы его всем поселком хоронили.
Григорий Андреевич вцепился в холодную трубку и молчал. Мир сузился до этого дребезжащего голоса. Часы на стене вдруг стали тикать оглушительно громко.
- Когда? – выдавил он одно единственное слово.
И то, что он услышал в ответ показалось страшнее самой новости о смерти.
- Так шестой месяц уже пошел, Гриша. Еще по осени, в ноябре.
- А почему мне не сказали? – он едва смог выговорить эти слова.
- Я все думала, чего же ты не едешь, и весточки никакой. А вчера Светку, твою племянницу встретила. Спросила, сообщил ли кто Грише, а она глазами так забегала: «Мы ему позвонили, просто он старенький, больной, ехать не может». А я вот смотрю, могилка-то неухоженная, крапивой заросла. И что-то мне так нехорошо на душе стало. Подумала, дай-ка я сама позвоню. Да еще слухи, что домом Миши уже вовсю распоряжаются. Света покупателя ищет. Языками мелют, что ты от наследства отказался. Я все думала, чего, не по-людски. Брат ведь тебя до последнего вспоминал. Я номер твой через десятые руки нашла. Гриша, ты слышишь меня? Неужели ты и правда не знал?
Трубка выскользнула из ослабевших пальцев и с грохотом упала на рычаг. Голос Клавдии оборвался. Шестой месяц, не день, а полгода... Каждое утро он начинал с зарядки, пил чай, смотрел в окно, пока его брат лежал в холодной, осенней, зимней земле. А родственники решили за него и вычеркнули. Всем заправляла племянница Света, дочь их покойной сестры. Лишили его не дома и не доли в наследстве, а элементарного права проститься с братом. Григорий не чувствовал, как прошел в комнату и опустился в кресло. Минька, как звала его мать. Он вспоминал не взрослого брата, а мальчишку. Как пахло парное молоко, как скрипела старая отцовская телега. Как они вдвоем убегали от отцовского ремня, и босые пятки не чувствовали стерни, как часто они прятались в зарослях лопуха за сараем.
Солнечный квадрат на полу стал ярче, и в его свете заплясали пылинки. Он смотрел на них и не видел – перед глазами стояла другая картина. Дом. Тот самый дом, где на крыльце сидел их вечно хмурый отец, а из окна пахло мамиными пирогами. Дом, который он покинул 62 года назад и пообещал себе никогда не возвращаться в эту глушь. И снова вспомнилась фотография двух босоногих чумазых мальчишек. И Мишка с разбитой коленкой смеялся так заливисто и беззаботно, как могут только шестилетние дети, у которых впереди целая вечность.
Григорий Андреевич медленно поднялся. Мир, который он так долго и тщательно выстраивал, рухнул. День перестал существовать по расписанию. И он вдруг почувствовал не боль, не горе, а острую, всепоглощающую ярость. И за ней – твердое решение. Он обвел взглядом свою одинокую, безликую квартиру. И впервые она показалась ему не крепостью, а клеткой.
Григорий Андреевич действовал без суеты, с механической точностью робота. Словно не он сам, а кто-то другой, более сильный и молодой управлял его одеревеневшим телом. Шкаф-купе в прихожей открылся с тихим, современным шорохом. Григорий Андреевич принес стремянку, забрался на нее с кряхтением и с трудом стянул чемодан вниз. Этот чемодан из толстой, потрескавшейся кожи, с латунными, потускневшими от времени замками. Когда он щелкнул ими, в нос ударил густой, удушливый запах нафталина и забвения. Григорий Андреевич хранил этот чемодан как память об отце. Ведь именно его вручил отец с напутствием: «Поступай в институт, сынок. Перед тобою светлая дорога». А теперь страна детства исчезла. И все-таки он попробует пробить туда дорогу.
Что кладут в чемодан? Он не знал. Руки сами потянулись к необходимому. Две смены белья, запасные брюки, теплый свитер, щетка, бритва. Вещи ложились на дно чемодана глухо и неохотно. Григорий Андреевич действовал скрупулезно, но внутри все дрожало.
- Как они могли? Как ты мог, Мишка, умереть без меня?
Он закончил сборы и вернулся на кухню. Фотография в рамке смотрела на него. Щербатая улыбка Мишки. Григорий Андреевич осторожно, двумя пальцами вынул снимок из-под стекла. Картон хрупкий и ломкий, и он завернул его в чистый носовой платок, словно пеленал драгоценность. Потом положил во внутренний карман пиджака ближе к сердцу. Теперь это его компас.
Вокзал оглушил его и вырвал из кокона тишины. Гудки поездов, объявления диктора, смех, плач, гомон тысяч чужих жизней. Все это обрушилось и заставило пошатнуться. Григорий Андреевич не посещал вокзал больше десяти лет. У кассы молоденькая девушка со скучающим видом пробила ему билет.
- Плацкарт, до конечной. Постельное брать будете? – бросила она и не подняла глаза.
- Да. – тихо ответил Григорий Андреевич.
И вот он в вагоне. Этот запах – неповторимый коктейль из угля, металла, пыльных матрасов и мимолетных человеческих историй – ударил в ноздри. И мгновенно, без спроса, открылась заржавевшая дверь в памяти.
Продолжение.