Рыбная чешуя липла к пальцам, серебристая, склизкая. Я чистила карасей — Игорь притащил с рыбалки целое ведро, теперь вот разбирайся. Фартук уже весь в брызгах, руки пахнут тиной, а тут ещё свекровь заявилась. Без звонка, как всегда.
— Наташенька, я тут пирожков напекла с капустой, твои любимые же? — Валентина Ивановна протиснулась на кухню, держа перед собой противень, укутанный в полотенце.
Любимые у меня с мясом вообще-то, но разве я скажу? Улыбнулась, кивнула — мол, спасибо, очень мило. Она уже устроилась за столом, разливает чай из моего чайника, который я только что для себя заварила.
— Игорёк где? На диване небось развалился? — свекровь покачала головой с той особенной снисходительной улыбкой, которая у неё означала: мужчины, что с них взять.
— После смены отдыхает, — буркнула я, продолжая скоблить чешую. Брызги летели на плитку, на окно. Надо будет потом всё отмывать.
Валентина Ивановна вздохнула, откусила от своего же пирожка, причмокнула довольно. Потом как бы невзначай:
— Слушай, Наташ, тут такое дело... Лёшенька, племянник Игоря, помнишь его? Ну, сын Маринки двоюродной. Так вот, ему в Москве учиться, а общежития не дают. Я подумала...
Нож соскользнул, полоснул по пальцу. Не сильно, но кровь выступила. Я сунула палец под холодную воду, а в голове уже всё сложилось: сейчас она скажет про «временно», про «совсем ненадолго», про «тихий как мышка».
— ...может, у вас поживёт? Ну буквально пару месяцев, пока с общагой не решится. Он такой культурный мальчик, весь в компьютере, вы его и не заметите. Комнатка-то у вас свободная есть, кабинет Игоря...
Кабинет, ага. Где я глажу бельё, сушу вещи зимой и храню свои книги. Но для свекрови это просто «комнатка свободная».
— Валентина Ивановна, мы с Игорем не обсуждали...
— Да я с ним уже поговорила! — радостно перебила она. — Он не против. Сказал, с тобой посоветуется, конечно, но в принципе...
В принципе. В принципе решение уже принято, а меня просто ставят перед фактом. Я повернулась к раковине, чтобы не видеть её довольное лицо. Караси смотрели на меня мёртвыми глазами.
— Когда он приезжает? — спросила я тихо.
— Да вот на следующей неделе как раз! Я ему уже сказала, что вы будете рады. Такой хороший мальчик, Наташенька, вот увидишь. Тихий, воспитанный. С ноутбуком в углу посидит — и всё.
Игорь появился в дверях — взъерошенный после сна, в растянутой майке. Посмотрел на мать, на меня, на рыбу.
— О, мам, пирожки принесла?
— С капустой, твои любимые!
У него любимые тоже с мясом, но он, конечно, промолчал. Сел рядом с матерью, откусил пирожок. Они оба жевали, довольные, а я стояла с ножом в руке и думала: почему я не могу просто сказать «нет»? Почему это так сложно — взять и отказать?
— Нат, ты не против ведь насчёт Лёшки? — Игорь даже не смотрел на меня, тянулся за вторым пирожком.
Я пожала плечами. Что толку возражать, если всё уже решено? В животе скрутило от обиды — тугой, горячий комок. Но я продолжала чистить рыбу, механически, методично. Чешуя летела во все стороны, как маленькие осколки моего терпения.
Человек-невидимка
Прошло две недели, а я всё никак не могла привыкнуть. Алексей действительно был тихий — настолько тихий, что от этой тишины хотелось выть. Он передвигался по квартире как призрак: босые ноги беззвучно шлёпали по паркету, дверь в его комнату — в наш бывший кабинет — не скрипела, даже кашлял он как-то приглушённо, в кулак.
Но при всей этой бесшумности он был везде. Его кружка с остатками кофе стояла на подоконнике в коридоре. Зарядка от ноутбука была воткнута в розетку у нашей кровати — единственную розетку, куда я включала фен. На кухонном столе — крошки от его ночных перекусов. В ванной — забытое полотенце на крючке, где обычно висел мой халат.
— Лёш, ты поужинал? — спросила я как-то вечером, застав его на кухне. Он стоял у холодильника, изучал содержимое.
— Угу, — буркнул он, не оборачиваясь.
— Я котлеты делала, в контейнере на второй полке.
— Видел.
И всё. Больше из него слова не вытянешь. Он взял йогурт — мой йогурт, который я специально покупала себе на завтрак, — и ушёл к себе. Даже спасибо не сказал.
Игорь отмахивался от моих жалоб:
— Нат, ну что ты придираешься? Парень учится, устаёт. Не всем же быть болтунами.
— Я не прошу, чтобы он часами со мной беседовал! Но элементарная вежливость...
— Он вежливый. Просто необщительный.
Необщительный. Это когда человек молча съедает последний кусок торта, который ты берегла к приходу подруги. Когда занимает ванную на час и выходит, не сказав ни слова. Когда включает музыку в наушниках так громко, что слышно через стену, но на просьбу сделать потише отвечает только кивком.
Однажды я пришла с ночной смены — уставшая до одури, мечтала только принять душ и рухнуть в постель. Захожу в квартиру — Алексей в одних трусах стоит посреди коридора, делает какую-то растяжку. Увидел меня, даже не смутился, просто продолжил свои упражнения.
— Доброе утро, — сказала я язвительно.
— Ага, — выдохнул он, наклоняясь к полу.
Я прошла мимо, зашла в спальню. Игорь спал, раскинувшись звездой на всю кровать. На моей подушке — почему-то лежал провод от Лёшиного телефона. Видимо, заряжал ночью и забыл.
Села на край кровати, уставилась в стену. В соседней комнате загудел ноутбук — Алексей включил какую-то игру. Звуки выстрелов, взрывов, чьи-то крики. В наушниках у него, может, и тихо, но басы проходят через стену, бухают в висках.
Я закрыла лицо руками. Два месяца, сказала Валентина Ивановна. Пока с общежитием не решится. Но что-то мне подсказывало: с общежитием ничего решаться не будет. Этот молчаливый призрак поселился у нас надолго, и никто, кроме меня, не видел в этом проблемы.
— Он как мебель, — сказал Игорь, когда я в очередной раз попыталась поговорить. — Стоит себе в углу и стоит.
Мебель. Которая ест мой йогурт, занимает мою розетку и превращает мой дом в какое-то транзитное общежитие. Но для мужа это всё было нормально. В конце концов, это же семья. А с семьёй не церемонятся.
Бумажная ловушка
Валентина Ивановна пришла в среду вечером. Я как раз вернулась из магазина, разбирала пакеты — молоко, хлеб, крупы, овощи на суп. Свекровь влетела следом за мной, даже обувь снимать не стала.
— Наташенька, золотце, выручай! — запричитала она с порога, размахивая какими-то бумагами.
Я поставила пакет с картошкой на пол, выпрямилась. В руках у Валентины Ивановны был пакет документов — я сразу узнала бланк заявления на регистрацию.
— Что это?
— Да вот, Маринке, Лёшиной маме то есть, субсидию дают на коммуналку. Но нужно, чтобы он был прописан в Москве. Временно! Буквально на недельку, пока документы оформят!
Она сунула мне бумаги. Заявление уже было заполнено — моим почерком. Вернее, чем-то похожим на мой почерк. Даже подпись внизу стояла.
— Валентина Ивановна, это что за самодеятельность?
— Какая самодеятельность? Я просто заранее всё подготовила, чтобы тебе время не тратить! Ты же занятая, работаешь. Вот, осталось только в МФЦ сходить...
— Я не давала согласия на регистрацию.
Свекровь округлила глаза, изобразила полное непонимание:
— Но Наташенька, это же временно! На неделю! Потом сразу снимем с учёта!
— А если не снимете?
— Как это не снимем? Конечно снимем! Ты что, родному человеку не доверяешь?
Родному. Алексей, который за три недели не сказал мне и десяти слов, вдруг стал родным. Я сложила бумаги, протянула обратно.
— Извините, но я должна подумать.
Лицо свекрови вытянулось. Она явно не ожидала сопротивления.
— Подумать? О чём тут думать? Мальчику помощь нужна!
— Мне нужно проконсультироваться.
На следующий день я пошла к юристу. Ольга Петровна, подруга моей мамы, выслушала внимательно, покачала головой:
— Наташа, ни в коем случае. Временная регистрация — это уже права на жилплощадь. Снять с учёта без его согласия будет проблематично. А если что — суд может встать на его сторону.
— Но свекровь говорит, на неделю...
— А документы на субсидию рассматривают минимум месяц. И потом, зачем для субсидии матери нужна прописка сына в другом городе? Тут что-то нечисто.
Я вышла от юриста с тяжёлой головой. Дома Игорь смотрел футбол, Алексей торчал на кухне — жарил яичницу на четыре яйца.
— Игорь, нам надо поговорить.
— После матча, Нат.
— Это важно. Твоя мама хочет прописать здесь Алексея.
Муж оторвался от экрана, нахмурился:
— Ну и что? Пропиши, делов-то.
— А ты знаешь, что это значит юридически?
— Нат, не накручивай. Это же временно.
— Твоя мама подделала мою подпись на заявлении.
Игорь помолчал, потом пожал плечами:
— Ну, перестаралась немного. Хотела как лучше.
Как лучше. Для кого лучше? Я посмотрела на мужа — он уже снова уставился в телевизор. Для него разговор был окончен. А для меня только начинался — внутренний разговор о том, что я одна в этой квартире думаю о последствиях. Остальным плевать.
Алексей прошёл мимо со своей яичницей, даже не поздоровался. В его комнате снова загудел ноутбук. Я стояла посреди коридора и понимала: меня загоняют в угол. Мягко, по-семейному, но загоняют.
Разговор на кухне
Игорь пришёл домой поздно — от него пахло пивом и сигаретами. Я сидела на кухне, пила уже третью чашку чая. Не спалось. В голове крутились слова юриста, подделанная подпись, Лёшино равнодушное лицо.
— Ты чего не спишь? — муж полез в холодильник, загремел банками.
— Думаю.
— О чём это?
Он сел напротив, открыл банку колы. В полумраке кухни его лицо казалось чужим, незнакомым. Или это я просто начала видеть то, чего раньше не замечала?
— О том, что твоя мать пытается прописать твоего племянника в нашей квартире без моего согласия.
Игорь закатил глаза:
— Опять ты за своё. Нат, ну что ты раздуваешь из мухи слона?
— Из мухи? Игорь, она подделала мою подпись!
— Не подделала, а... помогла оформить документы.
— Помогла? Серьёзно? А меня спросить — это не вариант был?
Он отпил колу, помолчал. Потом сказал то, от чего у меня внутри всё оборвалось:
— Нат, это моя мама. И мой племянник. Семья. А ты вечно какие-то препоны ставишь.
— Препоны? Я просто не хочу, чтобы в моей квартире...
— В нашей квартире.
— Хорошо, в нашей. Я не хочу, чтобы здесь прописывали человека без моего ведома.
— Но ты же не против, чтобы он жил?
— Жил — это одно. А прописка — совсем другое. Я к юристу ходила...
Игорь фыркнул:
— Вот это типично ты. Сразу к юристу. Не поговорить по-человечески, а сразу — законы, права, юристы.
По-человечески. А как по-человечески, когда тебя ставят перед фактом? Когда твоё мнение никого не интересует?
— Игорь, я просто хочу, чтобы со мной считались. Это мой дом тоже.
— Никто не говорит, что не твой. Но Лёшка — родня. Неужели для родни жалко?
— Не жалко. Но я хочу, чтобы меня спрашивали. Чтобы моё мнение учитывали.
Муж встал, швырнул пустую банку в мусорку. Грохот в ночной тишине показался оглушительным.
— Знаешь что, Нат? Ты вечно делаешь из всего трагедию. Парню нужна помощь, мама просит — а ты тут со своими принципами. Может, хватит изображать из себя жертву?
Жертву. Я сидела, смотрела на крошки на столе — Лёшины крошки, он опять ел тут ночью мой хлеб — и думала: когда это я стала жертвой? Когда согласилась, чтобы он переехал? Когда промолчала про йогурты? Или ещё раньше, когда вышла замуж и решила, что быть хорошей женой — значит всегда уступать?
— Так ты тоже не на моей стороне? — спросила я тихо.
Игорь остановился в дверях, обернулся:
— Стороне? Нат, это не война. Это семья. Тут нет сторон.
Он ушёл спать. А я осталась сидеть в темноте. В соседней комнате всё ещё гудел Лёшин ноутбук. На подоконнике стояла его кружка. В раковине — его тарелка.
Нет сторон. Но почему тогда я чувствую себя такой одинокой? Почему в собственном доме я — чужая?
Достала телефон, открыла переписку с мамой. Хотела написать, пожаловаться, выплакаться. Но потом стёрла сообщение. Мама скажет то же, что всегда: терпи, милая, семья — это компромиссы. Все так живут.
Все. Но может, пора перестать быть как все?
Точка невозврата
В воскресенье утром я проснулась от голосов. Валентина Ивановна уже вовсю хозяйничала на кухне — гремела сковородками, что-то жарила. Алексей сидел в гостиной, уткнувшись в телефон. На столе — те самые бумаги на регистрацию.
— А, Наташенька проснулась! — свекровь сияла, как начищенный самовар. — Я блинчиков напекла, садись завтракать!
— Спасибо, не хочу.
Я прошла к столу, взяла документы. Просмотрела ещё раз — да, подпись подделана. И довольно топорно, если присмотреться.
— Валентина Ивановна, я не буду это подписывать.
Шипение масла на сковороде стихло. Свекровь медленно повернулась ко мне:
— Что значит не будешь?
— Значит, что Алексей не будет здесь прописан. Ни временно, ни постоянно.
— Наташа, ты с ума сошла? Мальчику помощь нужна!
— Если ему нужна прописка, пусть прописывается у вас. У вас же трёхкомнатная квартира.
Валентина Ивановна покраснела:
— У нас... у нас ремонт скоро!
— Ремонт не мешает регистрации.
— Да как ты смеешь! Это мой внук!
— Племянник. И я не выгоняю его. Он может жить. Но без прописки.
Алексей поднял голову от телефона, посмотрел на меня с интересом — впервые за месяц в его глазах появилось хоть какое-то выражение.
— Тёть Наташ, если что, я не настаиваю, — сказал он вдруг.
Свекровь взвилась:
— Лёша, не встревай! Наташа, ты понимаешь, что делаешь? Ты разрушаешь семью!
— Я защищаю свой дом.
— Это дом моего сына!
— И мой тоже. Я имею право голоса. И я говорю — нет.
Игорь появился в дверях — взъерошенный, в семейных трусах. Посмотрел на мать, на меня, на блины.
— Что за крики с утра?
— Твоя жена отказывается помочь Лёше! — Валентина Ивановна всплеснула руками. — Я же просила, буквально на неделю!
— Нат, ну что ты правда...
— Игорь, — я перебила его, глядя прямо в глаза. — Я собственник этой квартиры. Половина — моя. Бабушка мне завещала свою долю, помнишь? И я не даю согласия.
— Но это же временно!
— Нет. Я консультировалась с юристом. Это не временно. Это права на жилплощадь. И я не позволю.
Повисла тишина. Валентина Ивановна дышала, как после забега. Игорь растерянно переводил взгляд с меня на мать. А Алексей вдруг встал:
— Ладно, я понял. Спасибо за приют, тёть Наташ. Я съеду.
— Лёша! — взвизгнула свекровь.
— Бабуль, хватит. Тётя Наташа права. Это её дом. Я найду где жить.
Он ушёл в свою — в нашу бывшую — комнату. Через полчаса вышел с рюкзаком и сумкой.
— Ключи на тумбочке, — буркнул, не глядя на меня.
И ушёл. Просто взял и ушёл. Валентина Ивановна смотрела на меня так, будто я убила её любимого внука. Потом схватила сумку и выскочила следом за Алексеем, хлопнув дверью.
Мы с Игорем остались вдвоём. Блины на плите подгорали. Я выключила газ, села за стол. Руки дрожали, но внутри было удивительно спокойно. Как будто камень с души свалился.
— Ты довольна? — спросил муж.
— Да, — ответила я честно. — Довольна.
Тишина после бури
Прошла неделя. Квартира преобразилась — или это мне так казалось? Комната-кабинет снова стала моей: я разложила там книги, поставила гладильную доску у окна, повесила на стену фотографии из последней поездки к морю. Никаких проводов в спальне. Никаких чужих кружек на подоконнике.
Я сидела на кухне, пила чай с тем самым йогуртовым тортом, который наконец-то могла спокойно купить и съесть. За окном шёл снег — первый в этом году, лёгкий, невесомый. Город укутывался в белое покрывало.
Входная дверь щёлкнула. Игорь. Он эти дни приходил поздно, уходил рано. Избегал разговоров. Но сегодня прошёл на кухню, сел напротив.
— Мама плакала, — сказал он без предисловий.
Я кивнула. Знала, что будет плакать. Валентина Ивановна умела давить на жалость виртуозно.
— Но ты была права, — добавил он вдруг.
Я подняла глаза. Игорь смотрел в окно, теребил край скатерти.
— Лёшка снял комнату у одногруппников. Оказывается, мог это сделать с самого начала. Просто мама решила... ну, сэкономить.
Сэкономить. На нас. На нашем терпении, на нашем пространстве.
— Прости, — сказал муж тихо. — Я должен был тебя поддержать. Ты же правда чувствовала себя чужой в собственном доме.
Я молчала. Что тут скажешь? Да, чувствовала. Да, было больно. Но сейчас, глядя на падающий снег, я думала не об этом.
— Знаешь, — сказала я наконец, — я рада, что так вышло.
— Рада?
— Да. Я поняла важную вещь. Что могу сказать «нет». Что имею на это право. И что мой дом — это место, где мой голос должен быть слышен.
Игорь кивнул, потянулся за моей рукой. Я не отстранилась, но и не ответила на пожатие. Ещё рано. Доверие — штука хрупкая, его просто так не вернёшь.
— Мама говорит, на Новый год не придёт к нам, — сказал он.
— Придёт. Через пару недель позвонит, как ни в чём не бывало.
— Откуда знаешь?
— Она твоя мать. Я её изучила.
Мы сидели молча, смотрели на снег. В квартире было тихо — настоящая, уютная тишина. Не та напряжённая, когда в соседней комнате сидит чужой человек, а спокойная, домашняя.
Мой дом. Где никто не возьмёт мой йогурт без спроса. Где не нужно биться за розетку. Где моя подпись — это моя подпись, и никто не посмеет её подделать.
Я допила чай, встала:
— Пойду книгу почитаю. В кабинете.
— В кабинете?
— Да. В моём кабинете.
И пошла. А за спиной остался муж, который, кажется, начал что-то понимать. Медленно, со скрипом, но начал.
В кабинете пахло свежестью — я утром проветривала. На подоконнике стоял мой любимый фикус, на столе — только мои бумаги. Я села в кресло, укуталась пледом, открыла книгу.
За окном падал снег. В квартире было тихо. И эта тишина была моей. Заработанной, отвоёванной, заслуженной.
Я улыбнулась и начала читать.