Конверт был толстым и удивительно теплым. Проведя по нему ладонью, Анна ощутила шершавую бумагу и упругий бугорок купюр внутри. Ровно сорок семь тысяч триста рублей. Цифра казалась магической, почти волшебной. Она выходила за рамки обычных трат на продукты, коммуналку, бензин. Это были деньги-мечта, ее билет в другую жизнь.
Она сидела на кухне, сжимая в руке потрескавшуюся силиконовую прихватку, и смотрела на конверт, как загипнотизированная. За окном медленно гасли краски осеннего вечера, окрашивая небо в сиреневый цвет. Из соседней квартиры доносились приглушенные звуки телесериала. Обычный четверг. Не день для революций.
Но для Анны это был самый важный день за последние три года. Ровно столько она копила на эти проклятые, эти прекрасные курсы. Не просто на какие-то там уроки — на перезагрузку. На шанс сменить душную работу офисного планктона на студию дизайна, о которой она молча мечтала, листая ленту инстаграма в перерывах между отчетами. Она уже представила, как скажет начальнику все, что думает. Тихо, вежливо, но абсолютно прямо. Конверт на столе был ее бронежилетом и парашютом одновременно.
Она не услышала, как ключ повернулся в замке. Не заметила, как в прихожей упала куртка. Первым, что вырвало ее из сладкого транса, был голос.
— Аня, ты где? Слушай, маме надо…
Вячеслав появился в дверном проеме, снимая на ходу тугие ботинки. Он выглядел уставшим, но собранным. Таким он всегда был после работы — немного отстраненным, уже мыслящим категориями задач и решений.
Его взгляд скользнул по столу, по ее руке, прижимающей конверт к груди, и задержался. Не на ее сияющем лице, а на самом конверте. На том самом, затертом, сером, с еле видимым следом от кофе.
— О, — сказал он, и в его голосе прорвалось что-то похожее на облегчение. — А я уже думал, где взять.
Он вошел на кухню, прошел мимо нее к холодильнику, взял банку с пивом. Его действия были настолько привычными и будничными, что внутренняя сигнализация Анны сработала не сразу. Она лишь сильнее сжала конверт.
— Слава, я… Я собрала. — Голос прозвучал тише, чем она хотела. Словно прося разрешения. — Всю сумму. Сегодня отправила заявку.
Он сделал глоток и поставил банку с глухим стуком. Повернулся к ней. Его лицо было спокойным. Слишком спокойным.
— Ну и отлично. Самое то. Маме как раз на стиралку не хватает. Там тридцать пять, да? Остаток пусть на ремонт отложит. Я ей уже сказал, что мы поможем.
В комнате повисла тишина. Густая, звенящая. Анна слышала, как тикают настенные часы. Тик-так. Тик-так. Ее мозг отказывался складывать эти слова в осмысленное предложение. Маме. Стиралка. Остаток.
— Ты… о чем? — выдавила она. Пальцы онемели, сжимая бумагу. — Это мои деньги. Я копила. На курсы.
Вячеслав вздохнул. Этот вздох говорил: «Опять эти твои фантазии». Он подошел ближе, посмотрел на нее сверху вниз. Не зло, нет. С тем снисходительным пониманием взрослого, который объясняет ребенку, почему нельзя есть конфеты перед обедом.
— Аня, давай без истерик. Какие курсы? У тебя есть работа. Стабильная. Маме реально нужна помощь, у нее машинка потекла, пол заливает, она уже которую неделю вручную стирает. Ты хочешь, чтобы у твоей свекрови руки отвалились?
Он потянулся за конвертом. Просто, уверенно. Как берет свой кошелек со стола.
И тут в Анне что-то сорвалось. Три года. Три года она откладывала с каждой зарплаты. Отказывала себе в новой одежде, в походе в ресторан, в хорошей косметике. Она считала копейки, и вот он — тянется и берет. Как свое.
— Нет! — это прозвучало резко, почти по-детски. Она отдернула руку. — Нет, Слава. Это мое. Я не отдам.
Его лицо изменилось. Спокойствие сменилось мгновенным, животным раздражением. Брови сдвинулись, глаза сузились.
— Ты что, рехнулась? — его голос грохнул по тихой кухне, заставляя ее вздрогнуть. — Я эти деньги маме обещал! Она уже выбрала машинку, ждет!
Он сделал резкий шаг вперед. Его рука снова потянулась к конверту, уже не прося, а требуя. Анна вжалась в стул, прижимая свое сокровище к животу. Это было глупо, бесполезно, по-звериному.
— Отдай, Аня. Не позорься.
— Нет… — ее голос дрожал. — Это мое… Мои курсы… Моя…
Она не договорила. Его пальцы с силой впились в ее запястье. Больно. Очень больно. Она ахнула от неожиданности и боли. И в этот миг он вырвал конверт.
Одно движение. Резкое, точное, победительское.
Он отступил на шаг, держа в руках ее мечту. Дышал тяжело, смотрел на нее с вызовом. На запястье Анны остались красные следы от его пальцев.
Тишина. Опять эта звенящая, оглушительная тишина. Он поправил конверт, сунул его во внутренний карман пиджака.
— Спасибо, — сказал он глухо. — Мама будет рада.
Он развернулся и вышел из кухни. Его шаги гулко отдавались в прихожей.
Анна сидела неподвижно. Она смотрела на пустой стол, на свою покрасневшую руку. В ушах стоял оглушительный звон. Она не плакала. Слез не было. Была только пустота. Холодная, ледяная пустота внутри.
Он не просто забрал деньги. Он взял и растоптал что-то в ней. Что-то важное. И теперь на месте этого чего-то зияла дыра. Тихая, беззвучная и абсолютно черная.
Свекровь будет рада.
А она сидела одна на кухне, в наступающих сумерках, и понимала, что только что потеряла не просто деньги. Она потеряла мужа. Того, о котором думала, что он есть. И самое главное — она потеряла себя. Ту, что копила три года на свою маленькую, глупую мечту.
Эта женщина только что умерла на кухне у себя дома. И дыра внутри была ее свежей могилой.
Утро было наполнено лживой тишиной.
Тишина за завтраком была густой, липкой, как кисель. Анна молчала. Вячеслав тоже. Он поглядывал на нее украдкой, пока намазывал масло на хлеб. Смотрел на ее опухшие, но сухие глаза. Ждал.
Он ждал, что она заговорит. Что начнет выяснять, кричать, плакать. Просить объяснений. Это он понимал. С этим он умел бороться — перевести в шутку, надавить, обвинить в истерике. Но это молчание… Оно его напрягало.
Анна пила кофе. Горячая горечь обжигала язык, возвращая к реальности. Она чувствовала себя пустым сосудом, колбой, в которой вчера выжгли все содержимое. Остался только пепел и это оглушительное молчание.
— Ладно, я побежал, — Слава отодвинул тарелку, поставил чашку в раковину. Звякнуло. — Сегодня, наверное, задержусь, у нас там…
Он подошел к ней, потянулся, чтобы коснуться ее плеча. Рука — та самая, что вчера с такой силой впилась в ее запястье. Она непроизвольно отшатнулась. Рука повисла в воздухе.
Он нахмурился. Понял. Вздохнул снова тем самым снисходительным вздохом.
— Ань, ну хватит уже дуться. Дело житейское. Мама же сказала — огромное спасибо. Очень выручили.
Слова были такими чудовищными, такими несовместимыми с дырой у нее внутри, что Анна лишь сильнее вжалась в стул.
— Да? — выдавила она, глядя в стенку за его спиной. — Рада?
— Конечно, рада! — он оживился, приняв этот ледяной осколок фразы за оттепель. — Я же говорил — ей реально нужна была помощь. А твои курсы… подождут. Никуда не денутся.
Он сказал это так легко. «Никуда не денутся». Как будто речь шла о походе в кино, а не о трех годах ее жизни. Он уже повернулся, чтобы идти, как вдруг его телефон на подоконнике завибрировал, и заиграла глупая, бодрая мелодия. Тот самый звонок. «Мама-супермен».
— О, — он бросил взгляд на экран. — Это она, наверное, отчитаться, что купила наконец ту машинку. — Он потянулся к телефону, но неловко задел наушники, и они со звонким стуком слетели с подоконника и покатились под стол. — Черт… Аня, возьми, скажи, я перезвоню из машины! Неудобно как-то…
Он, ругаясь себе под нос, уже наклонился, чтобы рыться под столом. Телефон звонил настойчиво, вибрируя, как раздраженная оса.
Анна смотрела на него. На название на экране. Рука сама потянулась и взяла аппарат. Палец сам нашел кнопку принятия вызова. Она медленно поднесла его к уху. Не сказала ни слова. Просто поднесла.
И услышала. Не благодарность. Не вопрос, где Слава.
Она услышала торжествующий, громкий, до боли знакомый голос. Полный неподдельной радости и гордости.
— Славочка, родной! Ну, ты мой герой! Я только из магазина, подключили уже, красота! Спасибо тебе огромное, сынок! Ну, я же знала, что ты угомонишь свою ненасытную! Молодец, не даешь этой мотовке на твоей шее сидеть! Знаешь, как я боялась, что ты женишься на такой? Она бы тебя всего обобрала, все бы на свои дурацкие картинки спустила! А ты у меня умница, твердый, в ежовых рукавицах ее держишь! Правильно сделал, что не позволил этой истеричке сесть себе на голову! Так ей и надо! Молодец!
Голос лился, как густой, ядовитый мед. Каждое слово было иглой, вонзающейся прямо в мозг. Ненасытная. Мотовка. На шее сидеть. Дурацкие картинки. Истеричка. В ежовых рукавицах. Молодец.
Анна стояла с каменным лицом. Она смотрела на согнутую спину мужа, который, кряхтя, вылезал из-под стола с наушниками в руках.
— Нашел, черт… Аня, все, дай трубку.
Он выпрямился, протянул руку. Его лицо было обычным, немного озабоченным.
Анна медленно, очень медленно опустила руку с телефоном. Большим пальцем нажала на красную трубку. Звонок оборвался.
— Кто это был? — спросил он, засовывая наушники в карман.
Анна посмотрела на него. Прямо в глаза. В эти глаза, которые вчера смотрели на нее с раздражением, а сейчас — с легким недоумением. Она увидела в них саму себя. Увидела того человека, который искренне считал, что только что совершил благородный поступок. Которого хвалила мама.
— Никто, — тихо сказала она. Голос был ровным, без единой эмоции. — Ошиблись номером.
— А, — он кивнул, совершенно удовлетворенный. Потом потянулся и все-таки похлопал ее по плечу. — Ладно, я побежал. Не кисни тут.
Он повернулся и вышел. Скрипнула дверь. Щелкнул замок.
Анна продолжала стоять. В комнате было тихо. Слышно было, как холодильник загудел, начиная новый цикл.
Она медленно подошла к окну. Внизу, со стоянки, выезжала его машина. Он уезжал. Уезжал к своей маме. К своей настоящей семье. К людям, которые понимали друг друга с полуслова. Кто гордился тем, как он «держит ее в ежовых рукавицах».
Она была не женой. Она была проектом. Воспитательным материалом. Истеричкой, которую нужно «угомонить».
Унижение вчерашнего дня было острым и жгучим, как порез. Сегодняшнее было иным. Холодным. Глубинным. Оно проникло в кости и застыло там вечной мерзлотой.
Она обернулась, окинула взглядом кухню. Свою кухню. Свой дом. Свою жизнь.
И вдруг очень четко, с пугающей ясностью осознала: это не ее жизнь. Это декорации. Это сцена, на которой она играла роль жены человека, который был всего лишь послушным сыном. Ее чувства, ее мечты, ее боль — все это было просто досадной помехой в их идеальной схеме «мама и сын».
Она подошла к раковине, взяла его грязную чашку. Посмотрела на жирный след от губы на белом фарфоре.
И разжала пальцы.
Чашка упала на дно раковины и разбилась с громким, нарочито громким, треском.
Осколки разлетелись по белому металлу. Абсурдный, никому не нужный протест.
Но это был ее звук. Ее треск в этой оглушительной, лживой тишине.
Три дня. Семьдесят два часа. Четыре тысячи триста двадцать минут.
Анна отсчитывала их не как время боли, а как время тикающих настенных часов. Механизм внутри нее был заведен. Шел обратный отсчет.
Она была спокойна. Ледяным, пугающим спокойствием человека, который увидел дно, оттолкнулся от него и теперь плыл наверх, не зная, что ждет на поверхности, но уже не боясь глубины.
Слава пытался говорить. Подсовывал под дверь в спальню, где она теперь спала, записки с дурацкими смайликами. Говорил что-то про «закончим этот бред» и «давай как взрослые люди». Он все еще видел в ней обиженного ребенка. Он не видел пустоты. Он не видел, что ребенка там больше нет.
В понедельник утром, проводив его на работу, Анна не пошла в банк. Она села на кухне, взяла телефон, и нашла в нем номер студии дизайна, который сохранила давным-давно. Она не стала звонить. Она просто смотрела на номер, а потом, медленно, начала собирать вещи. Она положила в старую дорожную сумку самое необходимое: паспорт, немного наличных, любимую кружку, пару футболок.
На столе она оставила лишь пустой конверт, который Вячеслав вырвал у нее. Это был ее конверт. Ее пустая мечта. Теперь это была его проблема.
Ключ повернулся в замке ровно в семь. Слава вошел, усталый, озабоченный.
— Ань, привет, ты ужин… — он замолчал, увидев ее. Она сидела напротив двери. Рядом с ней стояла дорожная сумка, набитая вещами. А на столе лежал конверт. Тот самый.
Он замер. На его лице промелькнуло удивление, потом подозрение, потом — о, да! — та самая снисходительная улыбка. Он все понял. Как ему казалось.
— Ну вот видишь! — он сбросил куртку, подошел к столу. — Я же говорил, что все образуется! Так что, решила проблему? Молодец. Вот теперь все и уладится.
Он потянулся к конверту. Его пальцы уже почти коснулись бумаги. Анна молча смотрела на него, и в ее взгляде не было ни грамма снисхождения.
Он взял конверт и почувствовал его легкость. Замер. Посмотрел на него. Медленно перевернул и вытряхнул на стол. Оттуда ничего не выпало.
Его лицо побледнело.
— Где… где деньги? — прошептал он, глядя на пустую конверт.
— Их там нет, — тихо ответила Анна. — И никогда больше не будет. Они там, где им и положено быть. Как и моей мечте.
— Ань, ну хватит уже этого театра… Мы помирились, точка.
— Мы не мирились, — ее голос был ровным, как стена. — Мы просто играли. И я больше не хочу быть частью этой игры.
Он смотрел на нее, и постепенно до него начало доходить. Это не было примирением. Это было что-то другое. Что-то чужое и холодное.
— Ты с ума сошла? — прошептал он. — Зачем?
— Чтобы закрыть вопрос. Чтобы больше никто и никогда никому ничего не был должен. — Она встала, отодвинула стул. — Я уже заплатила за свою свободу. Очень дорого.
Она взяла свою сумку и куртку. Накинула. Подошла к двери.
— Куда ты? — его голос прозвучал по-детски беспомощно.
— Я иду работать. — ответила она, уже поворачивая ручку. — Мне нужны краски.
Дверь закрылась. Не громко. Просто щелкнул замок.
Вячеслав остался стоять один посреди кухни. В тишине, нарушаемой только гудением холодильника. Перед ним лежал пустой конверт. А с телефона на него сердито смотрел пропущенный вызов от «Мама-супермен».
Он подошел к окну. Внизу, на тротуаре, показалась Анна. Она шла ровно и быстро, не оглядываясь. Солнце светило ей в лицо.
Она зашла в кафе на углу. Заказала самый дешевый чай и села за столик у окна. Достала из сумки старый блокнот и карандаш. Впервые за долгие годы ее рука, которую он так сильно сжимал, была свободна.
Она сделала первый набросок. Нарисовала окно и солнечный луч. Это было только начало. И этого было достаточно.
Самый дорогой кредит — это не деньги, а взятая в долг свобода. Его всегда приходится отдавать с процентами. Но, расплатившись, ты получаешь единственного кредитора, которого стоит бояться, — самого себя.