Все началось с телефона. Стоял противный, назойливый треск, который резал тишину их субботнего утра. Герман нахмурился, не отрываясь от кофе. Горячая горечь — его единственная защита от выходных, которые Катя неизменно заполняла «полезными» делами.
— Мама? — голос Кати из кухни стал сладким, сиропным. Таким он бывал только в двух случаях: когда она говорила с родственниками или с банковским менеджером. — Что такое? Опять?..
Герман взял кружку крепче. Знакомый сценарий. Свекровь звонила пожаловаться на жизнь, на здоровье, на цены. А Катя слушала, делая такое скорбное лицо, будто на другом конце провода сообщали о конце света, а не о том, что картошка опять подорожала на десять рублей.
Он ждал. Ждал этого вздоха, тяжелого, как мешок с цементом. Вот он.
— Гера, иди сюда. Беда.
Он допил кофе до дна, отставил кружку и пошел на кухню. Катя уже сидела за столом, сжав телефон в руке так, что костяшки побелели. Ее лицо было маской трагической заботы.
— У твоих родителей, — выдохнула она, — опять эти соседи сверху. Топят. Опять. Весь потолок на кухне… ты представляешь? Им же негде жить, Гера! В их-то годы!
Герман сел. Внутри все сжалось в комок. Он представил отца — молчаливого, уставшего — с тряпкой в руках, вытирающего лужи с линолеума. Мать, которая будет неделю ходить и вздыхать, словно это она лично протекает.
— Надо ехать, — просто сказал он. — Помочь. Сейчас соберусь.
— Подожди! — ее холодная рука легла на его запястье. — Это не решит проблему. Это — капля в море. Проблема в том, что они живут в этой развалюхе. Им нужно оттуда выбираться.
Он посмотрел на нее. Глаза у Кати горели. Не от сострадания, а от возбуждения. Таким же взглядом она изучала каталоги мебели перед ремонтом.
— И что? Куда? На Луну? — он попытался шутить, но шутка повисла в воздухе тяжелым камнем.
— Я все уже выяснила, — она говорила быстро, отрывисто, словно зачитывала заранее подготовленный доклад. — Им предлагают обмен. Их двушку — на трешку в новом микрорайоне. Чисто, зелено, лифты работают. Просто сказка. Но… нужна небольшая доплата. Очень небольшая.
Он молчал. Ждал подвоха. Он знал эту песню. «Небольшая доплата» обычно равнялась стоимости его старого внедорожника, в котором он души не чаял.
— Сколько? — спросил он, глядя в стол.
Она назвала сумму. Цифра была… приемлемой. Он даже удивился. Почти накопления, которые они откладывали на новую кухню. Катина мечта.
— Ладно, — он пожал плечами. — Бери из наших. На кухню подождем. Родителям важнее.
Он уже мысленно видел, как отдает родителям конверт, как они смущенно отнекиваются, как он настаивает. Простая, чистая сделка. Помощь. Без последствий.
Но Катя покачала головой. Ее пальцы принялись барабанить по столешнице.
— Нет. Это не наш путь. Отдавать свои кровные? Ты с ума сошел? У нас же свой сын растет. Нам эти деньги на собственные цели нужны. Я не хочу жить в долг.
— Тогда какой вариант? — в голосе Германа зазвенела сталь. Он почувствовал ловушку.
И она захлопнулась.
— Вариант гениальный, — она улыбнулась. Широко, победоносно. — Просто формальность. Мы оформляем твою дачу на твоих родителей.
Он не понял. Словно она заговорила на китайском.
— Что?
— Дача! — повторила она, раздражаясь. — Она же по кадастру копейки стоит. Просто старые доски на земле. Но для банка — это актив. Они берут под нее кредит. На эту смешную сумму. И все! Они получают новую квартиру, расплачиваются за нее сами, своими силами, а мы ни копейки не тратим. Мы — в шоколаде. И они — в шоколаде. Все счастливы.
Она откинулась на спинку стула, довольная собой. Ждала аплодисментов.
Герман смотрел на нее и не видел жену. Он видел чужого, расчетливого человека, который только что предложил ему заложить его душу. Дача. Не просто доски. Место, где он своими руками ставил каждую балку. Где он сажал яблони с отцом. Где учил сына варить первую уху. Его крепость. Его территория. Его тихая гавань от этого вечного городского цейтнота, разговоров о деньгах, о выгоде.
— Ты это… серьезно? — его голос прозвучал хрипло, будто его песком протерли. — Заложить дачу? Моих родителей в долговую яму? Это твой гениальный план?
— Какая яма? — вспыхнула она. — Это же формальность! Мы же будем помогать им платить, если что! Я же не монстр! Речь о том, чтобы не рисковать НАШИМ! Ты что, мне не доверяешь? Или своим родителям? — она бросила это, как отточенный кинжал.
И этот кинжал попал точно в цель.
Он встал. Подошел к окну. На улице играли дети. Его сын, Андрей, гонял на велосипеде. Счастливый, свободный.
Катя ждала ответа. Простого, делового «да» или «нет».
Но он молчал. Он смотрел на сына и видел его будущее. Будущее, в котором все имеет цену и все можно переоформить, заложить, обменять. Даже память. Даже честность.
Он обернулся. Посмотрел на жену — на эту красивую, умную женщину, с которой делил жизнь десять лет.
— Хорошо, — тихо сказал он. — Я подумаю.
Он вышел из кухни, оставив ее одну. Он не видел ее торжествующей улыбки. Он шел по коридору, и в ушах у него стоял тот самый треск телефона, с которого все началось. Треск, который разорвал тишину его жизни надвое.
Герман вышел из дома, даже не захлопнув дверь. Он просто толкнул ее, и она осталась стоять приоткрытой, впуская в его прошлую жизнь уличный шум. Он сел в машину, завел и несколько минут сидел, глядя в одну точку на потрескавшемся кожаном руле. Руки сами повели автомобиль — куда угодно, лишь бы подальше от этого сладкого, ядовитого голоса, от этого взгляда, вычисляющего рентабельность каждого твоего шага.
Он оказался у родительского дома. Не помнил, как доехал. Просто стоял у знакомой подъездной двери с облупившейся краской и звонил в домофон. Голос матери, всегда чуть встревоженный: «Кто там?» — «Я, мам».
Его встретили как всегда. Мама — суетливой заботой, отец — молчаливым кивком из-за газеты. Потолок на кухне и правда был в жутких разводах, желто-коричневых, как старая карта бедствий.
— Ничего, сынок, — махнула рукой мать, — мы тряпкой подотрем. Главное, чтобы у вас с Катей все было хорошо.
Этой фразой она резала его по живому. Катя. У них. Хорошо.
Он молча взял ведро, тряпку, полез на стремянку. Механические движения успокаивали. Тереть, отжимать. Тереть, отжимать. Отец подал ему швабру, помог отодвинуть стол. Их молчаливое взаимодействие было целым диалогом.
Потом был чай. С лимоном и тем самым печеньем, которое он любил с детства. Мама рассказывала про соседей, про цены, отец молча курил на балконе. Герман чувствовал, как спазм в груди понемногу отпускает. Здесь пахло другим. Не расчетом, не деньгами. Здесь пахло жизнью, прожитой безо всякого коварства.
И тогда зазвонил домашний телефон. Мать пошла снимать трубку. Герман слышал обрывки фраз: «Катюша?.. Да все хорошо… Да, он здесь… Нет-нет, не беспокойся… Конечно, я передам…».
Он замер. Холодные мурашки пробежали по спине. Она. Уже ищет. Уже контролирует.
Мама вернулась, села на свое место.
— Катя беспокоится. Говорит, ты телефон дома забыл. Просила напомнить про дачу… — мама посмотрела на него с легким удивлением. — Говорит, ты в восторге от ее идеи. Что это за идея такая?
Герман почувствовал, как пол уходит из-под ног. Так вот как она играет. Упреждающий удар. Создает альтернативную реальность, в которой он уже «в восторге». Чтобы потом, когда он взбунтуется, все выглядело как его прихоть, его внезапная измена «общему плану».
Он ничего не успел сказать. С балкона вошел отец. Он молча дошел до стола, поставил пепельницу. Посмотрел на Германа поверх очков. Его взгляд был тяжелым, спокойным, как гранит.
— Это которая… дачу нам в долг записать? — тихо спросил он.
Герман только кивнул. Слов не было. Был стыд. Стыд за нее, за себя, за то, что впутал их в это.
Отец медленно вынул из пачки «Беломора» следующую сигарету, прицелился, но не закурил. Просто повертел ее в пальцах.
— Мы с мамой не дураки, сынок. Мы прожили жизнь. — Он сказал это без упрека, констатируя факт. — Мы эту дачу в долг не возьмем. Никогда.
В комнате повисла тишина, нарушаемая только тиканьем старых настенных часов.
— Она твоя. Ты ее строил. Ты каждый гвоздь забивал. — Отец посмотрел на него прямо. — Если захочешь — сам подаришь. Честно, по-родственному. А так… это кабала. И она на тебя ляжет. А не на нас.
Мама ахнула и прикрыла рот рукой. Она, видимо, только сейчас поняла истинный смысл «блестящей идеи». В ее глазах был не страх, а жалость. К нему.
Герман смотрел на отца — на его натруженные руки, на морщины у глаз, прорезанные ветром и смехом. Этот молчаливый, простой рабочий видел суть с первого взгляда. Видел дно там, где Герман еще пытался поймать соломинку в водовороте Катиных манипуляций.
Он не получил готового решения. Он получил нечто большее. Твердую почву под ногами. Союзника.
Он встал, подошел к отцу, обнял его за плечи. Крепко, по-мужски. Тот похлопал его по спине.
— Езжай, сынок. Разбирайся. Свои проблемы надо самому решать.
Герман вышел из подъезда другим человеком. Холодная ясность заменила панику. Он сел в машину и посмотрел на телефон. Три пропущенных вызова от Кати. И одно сообщение: «Дорогой, я уже все узнала в банке! Жду дома, обсудим детали!»
Он не стал ей перезванивать. Он завел двигатель и тронулся с места. Игра началась. Теперь он знал правила. И знал, что ход его.
Он вернулся домой под вечер. В прихожей пахло ванилью — Катя пекла то ли пирог, то ли печенье. Умиротворяющий, обманчивый аромат семейного уюта. Она вышла к нему навстречу, улыбаясь той самой, победной улыбкой, которая резала его теперь похуже любого ножа.
— Ну как? Родители? — спросила она, снимая с него пиджак. — Дал им денег на новую квартиру?
Он посмотрел на нее. Смотрел долго, пытаясь разглядеть в этом красивом, умном лице ту женщину, на которой женился. Не нашел.
— Нет, — ответил он тихо. — Не дал.
Ее улыбка не дрогнула, лишь в уголках глаз заплясали мелкие, хитрые чертики.
— И правильно! Зачем свои отдавать, если есть мой план? Я тут в банке все узнала! — она схватила его за руку и потащила на кухню, к столу, заваленному бумагами. Распечатки, брошюрки, анкеты. — Смотри. Всего-то нужно: твои документы, паспорта родителей, выписка на дачу… Мы уже в списке на следующую неделю!
Она совала ему в руки листы, тыкала пальцем в строчки, полные казенных слов. Ее голос звенел, как монеты. Он перестал ее слушать. Смотрел на ее палец с идеальным маникюром. Этим пальцем она гладила сына по голове. Этим же — вычерчивала схемы по отъему его собственности.
— …и потом мы… Герман, ты меня слушаешь?
Он поднял на нее глаза.
— Я сказал да.
— Что? — она не поняла.
— Я сказал: да. Я согласен. Оформляем дачу.
Наступила тишина. Словно в доме выключили звук. Катин рот приоткрылся от удивления, потом сложился в торжествующую «о». Она бросилась его обнимать.
— Вот видишь! Я же говорила! Это же единственно верный…
— Но я его улучшил, — перебил он ее. Голос у него был ровный, почти бесстрастный. Ледяной.
Она отстранилась, смотря на него с недоумением.
— Улучшил? Что ты имеешь в виду?
— Твой план был рискованным. Родители, кредит, долги… — он медленно прошелся по кухне, делая вид, что изучает бумаги. — Я нашел способ лучше. Без риска. Для всех.
Она смотрела на него, и ее взгляд постепенно терял уверенность. В нем просыпалось опасливое любопытство хищницы, которая чует, что добыча ведет себя не по правилам.
— Какой способ? — спросила она подозрительно.
Герман достал из внутреннего кармана другой набор бумаг, который он подготовил с другом-юристом сразу после разговора с отцом. Он положил его перед ней на стол.
— Мы дарим дачу не родителям. Мы дарим ее Андрею.
Он не смог бы забыть это выражение ее лица никогда. Сначала полное непонимание, потом — медленное, леденящее проникновение. Кровь отхлынула от ее щек, оставив кожу мертвенно-бледной.
— Ты… что? — это было не слово, а выдох, свист.
— Это гениально, правда? — продолжал он тем же спокойным, методичным тоном, каким она когда-то объясняла ему свою аферу. — Дача переходит в собственность нашего сына. Мы с тобой остаемся его законными представителями и опекунами его имущества. До его восемнадцатилетия. Никакой банк не даст кредит под актив семилетнего ребенка. Никакие долги родителей его не коснутся. Твой план с кредитом рухнул. Зато дача в полной безопасности. Наш сын — владелец недвижимости. Это же лучше, да?
Он смотрел, как в ее глазах борются ярость, недоумение и расчетливое желание найти в этом хоть какую-то лазейку, свою выгоду.
— Ты спятил! — выкрикнула она наконец. Голос сорвался на визг. — Это же… это же полный идиотизм! Мы лишаемся единственного актива! Мы не сможем его продать, если что! Мы не сможем…
— Мы ничем не рискуем, — парировал он. — Это же твои слова, Кать. Главное — не рисковать своим. Теперь дача — не наша. Она — Андрея. И твой план против нее больше не работает. Любой твой шаг против этой дачи теперь будет шагом против будущего твоего собственного сына. Поздравляю. Мы в безопасности.
Он видел, как она осознает весь масштаб катастрофы. Он не просто отказался. Он взял ее оружие, развернул его и выстрелил ей прямо в сердце ее же главным аргументом — заботой о сыне. Он обеспечил безопасность единственного, что у них было по-настоящему общего. Его будущего. Все ее схемы рухнули в одно мгновение.
Она молчала. Просто стояла, сжав кулаки, и дышала часто-часто, как после бега. В ее глазах было нечто страшное — холодная, бездонная ненависть.
— Я не подпишу, — прошипела она. — Ни за что.
— Ты уже подписала, — тихо сказал Герман. — Своими словами. Своей жадностью. Своим недоверием ко мне и к своей же семье.
Он не ушел. Он остался стоять посреди кухни, посреди своего рухнувшего мира. Но впервые за долгие годы он чувствовал не боль потери, а тихую, ледяную ясность. Он обезвредил бомбу. Ценой всего, что у него было.
Из комнаты вышел Андрей, потирая глаза.
— Пап, а мы на дачу на выходных поедем? Ракету делать?
Герман посмотрел на сына, потом на побелевшее лицо жены.
— Конечно, поедем, — сказал он. — Это же твоя дача теперь.
P.S. Спасибо, что дочитали до конца! Эта история могла закончиться совершенно иначе... хотите узнать, как? Альтернативная концовка уже ждет вас на моем Telegram-канале (ссылка в описании канала). Присоединяйтесь и делитесь впечатлениями!