Сорок. Цифра пылала на дисплее электронного термометра, как аварийный сигнал на пульте космического корабля, который вот-вот рухнет. Ровно сорок. Илья прижал ладонь ко лбу Миши. Горело, будто изнутри работала крошечная, неистовая печка, пожирающая его сына по миллиметру.
— Лика! — его голос сорвался на шепот, хриплый от бессонной ночи. — Сорок. Слышишь? Сорок!
Из спальни донеслись звуки: шипение утюга, шелест ткани, звон вешалок в шкафу. Там шел свой, отдельный, упорядоченный мир. Мир, в котором готовились к полету. Не к битве с невидимым врагом здесь, на передовой, в пахнущей лекарствами и потом детской.
Лика появилась в дверях. Совершенная. Белая блузка, идеальные стрелки на глазах, собранные в тугой пучок волосы. Она пахла дорогим холодным цветком. Не детским жаропонижающим, не страхом.
— Илья, перестань паниковать. Ты его уже закормил нурофеном? — ее взгляд скользнул по термометру, но не задержался. Он искал в комнате что-то свое: помаду, зарядку?
— Лика, это сорок. Скорую. Вызывай скорую.
— Не драматизируй. Ты всегда так. — Она порывисто открыла косметичку. — У него просто такой организм. Напрягается иммунитет. Это даже хорошо.
Хорошо. Слово повисло в воздухе, тяжелое и нелепое, как чугунный утюг. Илья сглотнул ком в горле. Он видел, как дышит Миша — коротко, часто, прерывисто. Видел стеклянный блеск его широко раскрытых глаз. Ребенок не плакал. Он молча сгорал заживо, и это было в тысячу раз страшнее.
Илья набрал номер сам. Пальцы не слушались, промахивались. Трубку взяли не с первого раза. Лика закатила глаза, громко вздохнула — театрально, чтобы он понял весь масштаб ее терпения.
Пока они ждали, тишину резали только хрипы Миши и ровный, деловой стук каблуков Лики по паркету. Она доупаковывала чемодан. Илья сидел на краю кровати, вцепившись в маленькую горячую руку. Миша смотрел на него и тихо, без надежды, спросил:
— Пап, щекотно в горле… можно не кашлять?
Дверной звонок прозвучал как спасение.
Врач. Женщина лет пятидесяти, с лицом, на котором профессиональное безразличие боролось с усталостью. Сапоги, помятый халат, сумка-«дипломат». Она вошла, окинула взглядом квартиру, Илью, замершую в дверях Лику.
— Ну, что у нас? — Голос низкий, без эмоций. Она села на корточки у кровати, достала свой термометр.
— Температура, — выдавил Илья. — Ночью поднялась. Не сбивается.
Врач кивнула, приложила холодный диск стетоскопа к Мишиной груди. Ребенок вздрогнул.
Лика сделала шаг вперед. В ее позе появилась та самая, отработанная для публики, уверенность. Улыбка. Очарование.
— Доктор, вы уж простите нас за беспокойство, — голос ее зазвенел, неестественно чистый и высокий, как звон натянутой струны. — Просто у мужа паника по любому поводу. А у меня, понимаете, сегодня самолет. Невероятно важная командировка. Просто нельзя не уехать. Я уверена, мужчины справятся. Им же тоже надо учиться, правда?
Она искала союзника. Женскую солидарность. Мол, мы с вами, умные, деловые женщины, понимаем, как иногда мешают эти мужские слабости.
Врач не оторвала взгляда от Миши. Не подняла головы. Она слушала его дыхание.
— У вас катастрофа, — тихо, но четко произнесла она, ледяным лезвием перерезая сладкую паутину Ликиных слов. — Сорок градусов — это не «паника». Это объективный повод для паники. А ваша работа… — Наконец она подняла на Лику глаза. Усталые, абсолютно пустые. — Ваша работа подождет.
Тишина.
Илья замер. Он видел, как с лица Лики сползла маска. Осталась лишь голая, неприкрытая обида. Оскорбленное самолюбие. Ее идеальный мир, где ее карьера — центр вселенной, дал трещину. И ее не поддержали. Ее, такую успешную и собранную, публично унизили. При муже. При ребенке.
Ее глаза, секунду назад искавшие понимания, сузились. Она выпрямилась. Взяла свою дорогую кожаную сумку. Подошла к чемодану. Щелкнули замки.
— Илья, — ее голос стал тихим, острым, как лезвие. Он был полон не боли за сына, а холодной, белой ярости. На него. На врача. На этого ребенка, который все испортил. — Я улетаю.
Он смотрел на нее, не в силах пошевелиться.
Она прошла к двери, резко, отрывистым движением надела пальто. Рука легла на ручку.
— Подумаешь, приболел! — бросила она через плечо. Это уже был не разговор. Это был приговор. Вызов. Плевок. — Справитесь!
Дверь захлопнулась. Звук был негромкий, но окончательный. Как щелчок затвора.
Врач что-то тихо говорила, доставая шприц. Илья не слышал. Он стоял посреди комнаты и смотрел на замочную скважину. В тишине было слышно только тяжелое, частое дыхание Миши.
И щелчок. Еще один. Это сработал замок в лифте. Увозя ее в аэропорт.
Тишина после взрыва — она густая, липкая, как сироп. Илья стоял на том же месте, будто паркет под ногами превратился в смолу. Звук захлопнувшейся двери все еще гудел в ушах, смешиваясь с тяжелым, свистящим дыханием Миши.
Справитесь.
Слово висело в воздухе, ядовитое и невесомое, как пепел.
Первым движением была ярость. Дикая, слепая. Он швырнул стеклянную бутылочку с сиропом в стену. Она разбилась с тупым хлопком, оставив на обоях липкую, багровую звезду. Миша вздрогнул во сне, застонал. И этот тихий стон остудил Илью мгновенно, как удар ледяной воды.
— Прости, малыш… Миш, прости… — он забормотал, падая на колени у кровати, смахивая осколки рукой. — Все хорошо. Все хорошо.
Он был один. Абсолютно. Безвоздушно. Как в барокамере, где с каждым вдохом выдыхаешь себя, и скоро дышать будет нечем.
Началась рутина спасения. Механическая, отточенная до автоматизма инструкцией врача. Развести порошок. Уговорить сделать глоток. Померить температуру. Трясущимися руками приложить ко лбу мокрое полотенце. Тридцать восемь и восемь. Казалось, прошла вечность. А на часах — всего сорок минут.
Он сидел на полу, спиной к раскаленной батарее, и смотрел, как поднимается и опадает грудь сына. В голове стучало одно: Справитесь. Справитесь. Справитесь. Это было не ободрение. Это было заклинание. И проклятие.
И тут зазвонил телефон. Не его, а стационарный, домашний, тот самый, с проводами, что валялся где-то на антресолях. Лика настаивала на его наличии — «на случай чрезвычайных ситуаций». Ирония ударила током.
Илья поднял трубку с ощущением, что берет в руки змею.
— Алло? — его голос прозвучал чужим, простуженным басом.
— Илья? Это Вера, из команды Лики. — Голос на другом конце был молодым, натянутым, как струна. — Слушай, у вас там все… вообще огонь? Что происходит?
Илья зажмурился. Господи, Лика что, опоздала на рейс? Передумала? Стоит сейчас в аэропорту и рыдает?
— Вера… — он попытался собрать мысли в кучу. — У Миши… температура сорок. Она… она улетела. Я здесь один.
На той стороне повисла такая тишина, что Илья услышал гул в трубке.
— Илья, ты в своем уме? — голос Веры стал тише, испуганнее. — Лика тут. Она на совещании. Только что чуть в обморок не грохнулась. Рыдает у всех на глазах. Говорит, что у вас дома кошмар, Миша при смерти, а ты… ты ей устроил сцену ревности, на полном серьезе запретил лететь, сказал, что если она уйдет, то может не возвращаться! Мы все в шоке! Мы уже скорую ей хотели вызывать!
Слова обрушивались на него градом острых камней. Каждое — точное, меткое, бьющее в самое больное место. Он не сразу понял. Мозг отказывался складывать эту картинку.
— Что? — это было все, что он смог выжать из себя. Глухой, бессмысленный звук.
— Она здесь, Илья! — Вера уже почти кричала, срываясь на визг. — Она сказала, что ты ее ВЫГНАЛ! Что ты ревнуешь к ее работе до белой горячки! Что ты не пускаешь ее к больному сыну!
Илья медленно, очень медленно опустился на пол. Спина соскользнула с батареи. Он сидел, уставившись в пыльную щель между половицами, и слушал. Слушал, как другой человек, в параллельной вселенной, рассказывает про его жизнь. Про него самого. Там он — монстр. Ревнивый, жестокий, манипулирующий больным ребенком ублюдок.
А здесь, в этой реальности, он сидит с разбитой бутылкой сиропа комнате, с трясущимися руками, и пытается не сойти с ума от страха за сына.
— У Миши… сорок… — повторил он тупо, как заезженная пластинка. — Она… улетела…
— КАК «УЛЕТЕЛА»? — взвизгнула Вера. — Она же ЗДЕСЬ, в офисе! Она говорит, что ВЫ ее ВЫГНАЛИ!
Пауза. Последняя грань реальности рухнула с тихим шелестом. Илья понял. Все понял.
Она не просто сбежала. Она — отстрелилась. Она создала красивую, удобную, героическую легенду. В ней она — жертва обстоятельств и тирана-мужа. В ней она — мужественная труженица, вынужденная работать сквозь слезы. А он — сумасшедший деспот. И самое чудовищное — она в это поверила. Она уже живет в этой легенде. Она уже обставила его.
— Вера, — его голос вдруг стал странно спокойным, плоским. — Передай Лике. Пусть готовится. К войне. Скажи ей это.
Он не стал слушать ответ. Он положил трубку. Аккуратно. Медленно.
Телефон зазвонил снова почти сразу. Он молча отсоединил провод от розетки.
Тишина снова оглушила его. Но теперь она была другой. Не беспомощной. А тяжелой, как свинец. Звенящей.
Он подошел к кровати. Миша повернулся, его щеки снова горели румянцем. Температура ползла вверх. Новый виток кошмара.
Илья сел на край кровати, положил руку на горячий лоб сына.
— Все нормально, сынок, — прошептал он. И его голос впервые за этот вечер не дрожал. — Папа здесь. Папа со всем разберется.
Он говорил это Мише. Но впервые — самому себе.
Внезапно его взгляд упал на стул. Сумка врача? Но она стояла слишком уж аккуратно, будто ее оставили здесь специально, а не забыли в спешке. Врачи так не поступают, их жизнь — в этих сумках. Мысль заставила его похолодеть. А рядом, будто невзначай, лежали листок с номером телефона. И рецепт.
Он взял свой телефон. Не для того, чтобы звонить Лике. Не для того, чтобы оправдываться перед Верой.
Он набрал номер врача.
Его мир сузился до этой комнаты. До этого ребенка. До этой войны, которую ему только что объявили. И он принял вызов. Не героем. Солдатом. Оборванным, испуганным, преданным. Но — солдатом.
Он больше не пытался «справиться». Он начал действовать.
Три дня.
Семьдесят два часа.
Четыре тысячи триста двадцать минут.
Каждая — отдельная вечность, отлитая в свинец паники, усталости и щемящей, животной нежности.
Той ночью, после звонка Веры, температура у Миши снова рванула вверх. Уже за сорок. Дышать стало тяжелее, свист в груди превратился в скрежет. Илья больше не думал. Он действовал. Набрал номер врача. Голос его был плоским, металлическим, как лезвие. Он диктовал адрес, симптомы, как автомат.
Потом были огни, чужие руки, кислородная маска на лице Миши, его собственная дрожь в стерильном свете приемного покоя. Капельница. Диагноз — двусторонняя пневмония. «Еще бы несколько часов…» — бросил кто-то устало, и у Ильи подкосились ноги.
Он не отходил от койки. Сидел, вцепившись в горячую, теперь уже с катетером, руку сына. Смотрел, как жизнь по капле возвращается в него. Молился богам, в которых не верил. Давал обещания вселенной, которую до этого считал равнодушной.
И они справились. К утру второго дня температура сдалась. Миша, бледный, исхудавший, открыл глаза и тихо спросил:
— Пап, а где мама?
Илья посмотрел на него. На его синяки под глазами, на тонкую шейку. И понял, что не может сказать правду. Не сейчас. Не здесь.
— Мама… в командировке, — выдавил он. — Очень важной. Но она переживает. Очень.
Он ненавидел себя за эту ложь. Но это была его ложь. Не для спасения своей репутации. Для спасения хрупкого мира сына. Пока.
На третий день их выписали. Домой. В ту самую квартиру, где все началось.
Он зашел внутрь. Тишина. Безупречный порядок, который так любила Лика. Ни следа того ада, что бушевал здесь три дня назад. Только едва уловимый запах больницы от их одежды да скол на обоях от разбитой бутылки.
Он уложил Мишу спать в его комнате. Ребенок, истощенный, уснул мгновенно. Илья постоял в дверях, слушая его ровное, чистое дыхание. Потом развернулся и пошел на кухню.
Он был спокоен. Страшно спокоен. Та тишина, что теперь была внутри него, оказалась прочнее и страшнее любой ярости.
Он сел за стол. Достал лист бумаги и конверт. Рука не дрожала.
Он не писал письма. Письма пишут для диалога. Он составлял протокол. Констатацию фактов.
Он открыл историю браузера на своем телефоне. Прокрутил вверх. И начал переносить на бумагу строчку за строчкой, дату за датой, точное время запроса.
03.10, 23:47: «температура 40 у ребенка не сбивается»
04.10, 00:15: «скорая помощь при высокой температуре детская»
04.10, 01:30: «белая гипертермия что делать»
04.10, 03:10: «симптомы пневмонии у детей»
04.10, 05:02: «номер телефона детской неотложки»
Он распечатал и положил рядом чек из аптеки за то утро. И одну-единственную фотографию.
Он сделал ее тем утром, на второй день. Миша спал, приникнув щекой к больничной подушке. Его ресницы, темные и длинные. И синяки под глазами. Из-под пижамной рубашки выбивалась белая лейкопластырем закрепленная игла катетера. На заднем плане — стандартная палата, капельница на штативе.
Он перевернул снимок. Взял ручку.
И вывел четыре слова. Не для нее. Для себя. Как итог. Как приговор.
«Мы справились. Без тебя».
Он аккуратно сложил листок с историей поиска и фотографию в чистый белый конверт. Не заклеил. Просто положил его посреди идеально чистого кухонного стола. Ровно так, как она любила. Чтобы уголок конверта совпадал с краем столешницы.
Потом поднялся, разбудил Мишу. Уже собранные чемоданы стояли у двери. Машина была заказана. Новая, временная квартира ждала.
Он взял сына на руки. Миша, сонный, обвил его шею руками.
— Поехали к маме? — пробормотал он, уткнувшись носом в его плечо.
— Нет, сынок, — тихо, но очень четко сказал Илья, выходя из квартиры и притворяя дверь. — Мы поехали домой.
Он не оглянулся. Он оставил за дверью тот прежний мир. Мир ее правды. Ее вымыслов. Ее идеального порядка. И вышел на улицу. Шел мелкий, колючий дождь. Он прикрыл голову Миши ладонью и пошел к машине. Спина его была прямая, потому что наконец-то с нее свалился тот невидимый груз, который он годами таскал в себе, стараясь под ним не согнуться.
P.S. Спасибо, что дочитали до конца! Эта история могла закончиться совершенно иначе... хотите узнать, как? Альтернативная концовка уже ждет вас на моем 👉🏻Telegram-канале. Присоединяйтесь и делитесь впечатлениями!