- Когда я вырасту большая. Глава 27.
Маруся вышла во двор, забыв накинуть фуфайку, села на низкую лавку. С яблони в саду, сохраняя им одним ведомый ритм, падали с глухим стуком яблоки. Некоторые сразу трескались пополам от сладкого сока, распиравшего их румяные бока. Некоторые, будто желая спрятаться, закатывались в густую траву, искали себе место под листьями раскидистых лопухов. Женщина чувствовала это густо-сладкий аромат, который, если не убрать опадыши, скоро начнёт превращаться в омерзительный запах гниения и плесени.
- Опадыши, - подумала Маруся. - Что же делать с Савкиным опадышем? Господи, что же вырастет из парня? Мать непутёвая, отец вообще незнамо кто...
Она чувствовала странное опустошение, будто вчера закончилась понятная и размеренная жизнь. Что теперь ждёт её и всю её семью? Кирюшка будет тянуться за дурным примером. Про Леночку вообще подумать страшно. Волчонок в доме, придётся постоянно держать ухо востро.
О том, чтобы отдать мальчика Савке, записанного его отцом, Маруся даже не думала. Там больной свёкор, немолодая Анна Никаноровна. От самого Савелия тоже толку будет немного. Снова упало яблоко, ударив по натянутым в струну нервам Маруси. Она быстро поднялась и подошла к дереву. Уперевшись обеими руками в крепкий ствол, женщина со всей поднявшейся в ней злостью стала раскачивать яблоню. Плоды посыпались, будто ждали этого давно, больно ударяя по её голове, по плечам, по спине. Маруся только закусила нижнюю губу, и пыхтела от натуги, чувствуя сопротивление дерева.
Данила, вышедший во двор, увидел эту странную картину и бросился к жене. Он схватил её сзади за талию, пытаясь оттащить от яблони:
- Маруся, Маруся, что ты делаешь? Успокойся, дур_ная, мы же без яблок останемся!
Но жена будто не слышала его. Она цеплялась за гладкую коричневую кору, срывая ногти, и тихо поскуливая. Наконец, Данила поднял её над землёй и дёрнул на себя. Она, потеряв равновесие, упала на него сверху, придавив своим телом.
- Марусь, ну ты чего? Мы же собирались завтра снять всё и в погреб спустить. Нам бы яблок этих чуть не до Нового года хватило бы...
Маруся села, поджав колени и глядя на валяющиеся на траве насмешливо-наливные яблоки.
- Ничего, не переживай. Компот наварим, варенье. Может, насушим. Дети рады будут... Наши, - добавила она и посмотрела на мужа.
Данила отвернулся, зная, о чём она начинает разговор.
- Ну? - требовательно спросила Маруся. - Ты её пустил! Ты! Я же просила, говорила тебе... Зачем, Данила, зачем? - она вздохнула так протяжно и так горько, что у мужа в тесной груди стало нехорошо.
- Прости, Марусь. Жалко мне её стало. Трясётся, как овечка. Ещё и с ребёнком... - он попытался обнять жену, но она подалась всем телом от него, не соглашаясь на перемирие.
- Вот именно! С ребёнком! Куда ты его теперь денешь? - она махнула рукой в сторону двери. - Куда, я тебя спрашиваю, добросердечный ты мой?
- Как куда? - удивился Данила, неловко пожав плечами. - Савке унесу. Это, как бы, его ребёнок...
- Вот именно, как бы, -подчеркнула Маруся последние сказанные ею слова. - Ты бы головой подумал! Старики в доме, один вообще лежачий. Что от Савки проку? Он с таким характером того и гляди пол деревни обрюхатит. Выпьет с горя чарочку, да пойдёт под юбки заглядывать!
- Марусь, ну чего ты разошлась-то! Знаю я, что ты Савку недолюбливаешь. Не пойму, правда, за что, - он поднял жёлтое, как полуденное июльское солнце, яблоко и поднёс его ко рту, чтобы откусить. Но вдруг увидел белого извивающегося червяка, вылезающего из чёрного отверстия. С отвращением запустил плод подальше от себя, приложив столько усилий, что хрустнуло в локте.
Маруся хотела было сказать мужу, что Савка заходил пару раз, когда его, Данилы, не было дома. И что разговоры заводил далеко не родственные. Она с трудом сдержалась, понимая, что слово - не воробей. Что муж может поссориться из-за сказанного с братом. А может и решить по-другому: собака не захочет... Все эти мысли одна за другой пронеслись в Марусиной голове. Женщина поднялась, отряхнула юбку, на которой расползались мокрые пятна яблочного сока.
- Дурак он, чего же не понятно? - и направилась к дому.
***
Ирина Степановна любила баню. Парилась долго, выпивая между заходами литра полтора - два мятного чая или кваса.
Муж, наскоро помывшись, покорно ждал в сенях, пока из дверей появится облачко пара с Ирининой головой:
- Айда, - быстро кидала голова, тут же исчезая за липовой дверью.
Он неслышно вздыхал, и входил в баню. Казалось, в помещении нет воздуха, и само оно качается на раскалённых невидимых волнах. Егор Антоныч теребил свои семейники, неловко облеплявшие его немолодое тело, но они тут же возвращались назад. Он надевал рукавицы, водил в тазу размоченным в тёплой воде веником, похожим на хвост огромной рыбы, и приступал к делу.
На подтянутом теле жены выступали мурашки удовольствия от горячей волны, нагоняемой душистым веником. Мужчина видел загорелые, почти коричневые, шею, руки, и икры. Остальное тело было белым, будто обмазанным дрожжевым тестом. Он не испытывал никаких чувств. В его движениях не было ни желания, ни страсти. Жена давно стала для него чем-то, что управляло его жизнью. Разве мул может любить своего погонщика, каким бы красивым тот не был?
Напарив жену, он осторожно разливал по её вытянутому телу холодную воду из ведра, что стояло в предбаннике, чтобы не нагреться.
- Хорошо -о-о-о, стонала Ирина. - Вот бы в чём другом ты так хорош был...
Понурый муж послушно разворачивался и ждал в предбаннике, пока она не позовёт его снова.
- Не ходи сегодня со мной в баню, - предупредила она. - Сама справлюсь...
Егор Антоныч кивнул, и на всякий случай, чтобы жена услышала, негромко сказал:
- Ага, Ирин. Сама...
Он уставился в телевизор. Что же, можно и тут посидеть эти несколько часов, пока жена отводит душу в бане. Обычно после этого Ирина как-то мягчела и сердцем и телом, будто все её колючки, распарившись, теряли свою истеричную злобу. Сегодня он пойдёт мыться после жены. Раньше мужчине нравилось париться. Нравился хлебный дух после того, как плеснёшь на каменку пива. Нравилось, как колет тонюсенькими иголками мягкий снежный сугроб, делая с тобой такое, что и описать словами нельзя. Но, со временем, жена выжгла в нём эту потребность, вменив обязанности банщика и ничего не дав взамен, даже простой человеческой благодарности и короткого «спасибо». Как ни старался Егор, жена находила причину, чем очередная баня не удалась.
То холодная вода не так уж холодна, то мяты в чае слишком много, то истоплено плохо, сквозняк по ногам протягивает. Муж извиняюще улыбался, пытаясь оправдываться. Но Ирина лишь махала рукой, не желая ничего слушать, и вытирала волосы, зажав их между двумя длинными полотенечными концами.
С тех пор, как в колхозе появился новый Главбух, в Ирине будто что-то вспыхнуло. Она поняла, что этот самый уголёк давно тлел в её душе, не находя выхода. Женщина точно знала, сердцем чувствовала, что так Роман Романыч улыбается только ей. Что так упорно смотрит в глаза только ей. Что провожает пристальным взглядом только её, отчего Ирина начинала волноваться и старалась держаться изо всех сил, чтобы сохранить свою обычную деловую, почти мужскую, походку.
Теперь поход в баню с мужем, который по сути давно перестал быть для неё мужем, казался ей предательством своего светлого чувства к Ромашке, как она стала называть про себя Романа Романыча. Ирина Степановна пересмотрела весь свой гардероб. Нарядные платья были только летние. Да и странно будет, если она станет ходить на работу в праздничной одежде. Нужно было съездить в город за обновками. Правда, деньги были отложены на новый забор, но это ничего.
«Проживём ещё год со старым забором, - подумала Ирина, а вот без новых нарядов я уже не смогу.»
***
Главбух терпеливо ждал, когда все клуши разойдутся по своим курятникам. Он любил, оставшись наедине с полированными столами, электрическим чайником, тетрадями и счётами, пройтись по чужим рабочим местам. Каждый стул, каждая ручка хранили невидимые следы своей хозяйки. Одна тайком рассасывает леденцы, облизнув с пальцев приставшие сахаринки. Другая возвела свою педантичность в культ, кладя каждый вечер ручку и заточенный до состояния игольной остроты, карандаш, ровно посередине левого бока деревянных счёт. Третья убирала все предметы со стола в верхний ящик тумбы, который специально для этого держала свободным. У каждой женщины были свои привычки, соблюдение которых давало им чувство стабильности.
Роман же Романыч находил особую прелесть в том, чтобы люди, окружавшие его, чувствовали как на канате, натянутом над пропастью. Он умел подобрать слово или интонацию, чтобы кажущимся пустяком заставить собеседника весь вечер ломать голову: что же такое Романыч имел ввиду? Что он этим самым хотел сказать?
Когда все женщины разошлись, он подошёл к окну, делая вид, что рассматривает цветы на подоконниках. Увидев новые бутоны, радостно набухающие красным, отломил ветку у самого корня, чтобы не оставить следов своего подличания. Ветку свернул в тетрадный лист и выбросил в мусорку.
Пригладив жидкие волосики, он приступил к работе. Сначала он переложил леденцы из второго ящика тумбы в третий. На втором столе ручку и карандаш симметрично расположил по другую сторону счёт, после чего вытер вспотевшие ладони о штаны. Подойдя к третьему столу, он изобразил Клавдию Никитичну, обладательницу бельма на левом глазу, по-куриному поворачивая голову набок и поправляя свои невидимые серьги. Мужчина уселся на её потёртый стул, поёрзал, будто устраиваясь поудобнее. Достал канцелярские принадлежности из верхнего ящика тумбы, и аккуратно, как это бывает при хозяйке в рабочее время, разложил их на столе.
Два других стола он не тронул, представляя, как робко начнут женщины спрашивать друг у друга, не замечают ли они чего странного в бухгалтерии. И две из пятерых будут смотреть на других троих, как на сумасшедших, уверяя, что всё в комнате как обычно.
***
Роман Романыч вышел из бухгалтерии с глубоким чувством выполненного долга. Он вставил простенький ключ в замочную скважину, повернул пару раз. Главбух всё-таки дёрнул дверь пару раз, чтобы удостовериться, что она заперта. Здание конторы «сверху» не закрывалось, так как около половины шестого приходила уборщица, которая и запирала на ночь контору.
Мужчина водрузил шляпу на голову, и зашагал по коридору, насвистывая простенький мотив. Открыв конторскую дверь он вздрогнул от неожиданности. На крыльце в мягких лучах вечернего солнца стояла кладовщица. Юбка в складку не доходила до её костлявых коленей. Жилистая шея торчала из раскидистого белого воротника, как у помещицы, наряженной в самое лучшее, чтобы отправится в последний путь. Губы были страшны под толстым слоем помады, а щёки благодаря этому контрасту казались мёртвенно-бледными.
«Ирина Собаковна», как окрестил он Ирину Степановну за повизгивающий голос, кричащий на просителей, что этого на складе нет, и этого тоже нет, стояла перед ним во всей своей ужасающей красоте.